Стальной пишет кровью

      — Ал, Ал, просыпайся. Просыпайся, черт тебя подери.       Да видит Алхимия, он мог вернуть тело своего брата, выжить после двух человеческих трансмутаций, спасти свою страну, но разбудить пьяного в стельку студента — нет. Стальной Алхимик, герой народа, ага, как же!       Эд вздохнул. Тяжелые времена требовали крайних мер. Если Ал завтра не покажет свои прототипы, ему не заплатят. Если Алу не заплатят, они останутся без денег минимум на две недели. У них-то и осталось…       Алова рука протянула бармену их последнюю надежду просидеть до стипендии на хлебе с маслом, а не на воде, набранной сердобольной Фрау.       …ничего.       — Налей ему воды, я тебя умоляю, налей ему воды.       Бармен понимающе улыбнулся. (Так улыбаются душевнобольным, но если рассматривать Эда по нормам этого мира, то он им по сути и является.) Эд осторожно приблизился к тому, что в трезвом состоянии было его другом и тревожаще гениальным ученым.       — Скажи-ка мне, Ал, какой элемент — Cu?       — Желе… з…       — Да ты в хлам, дружище.       Он по-щенячьи жизнерадостно похлопал Ала по плечу. Протезом. Стальным. Усердно. Так он в лихие двенадцать бил Такера в челюсть.       Скрипнула стойка и стул. Скрипнули кости. Ал не проснулся. Бармен покосился, но налил чего-то в рюмку, и Ал, как бы он ни был пьян, ее опрокинул. Закашлялся. Парень за стойкой подмигнул Эду, заговорщицки прошептал «Рассол» и весело засвистел мотив песенки, которую часто напевали цыгане где-то рядом с его баром. Эд не знал этого парня, но готов был обнять.       К ноге Эда толкнули что-то стеклянное, звонкое. Трехлитровая банка рассола выглядела как подарок Божий. Бармен подмигнул еще раз, заталкивая ее носком прямо Эду под стул. Эд был готов его поцеловать.       Он подхватил Ала под руки и потянул вверх.       — Эй, Маэс, помнишь, мы убегали от проповедников какого-то стремного Бога?       — Да ты, я смотрю, не так пьян, как казался.       Терпеливо улыбнуться на бред, как улыбалась Мария Росс на их выходки. Взъерошить волосы, чтобы Хайдрих пристыжено смолк, как Эд взъерошивал Алу в детстве. Потерпеть, когда мокрый нос уткнется в подмышку, в стык стали и плоти. И напомнить себе:       Тебя зовут Маэс Мустанг, тебе восемнадцать, это Германия, Мюнхен, бар под названием «Мэри». Неплохой, кстати, бар — стулья чистые, стойка не липкая, бармен — выше всяких похвал. И ни одного знакомого лица.       «Мэри». Стоит запомнить.       Он вытягивает Ала на упрямстве и силе. Тот ворчит что-то на языке гениальных физиков, пуская слюни на Эдову рубашку. Эд оглядывается машинально, окидывает взглядом улицу и держит руки ближе, чем стоило при обычной ходьбе, чтобы в случае чего…       Еще раз: он Маэс Мустанг, ему восемнадцать, он в Мюнхене. Здесь не нужно прятаться от гомункулов и смотреть, не ведется ли за ним слежка. Здесь не нужно иметь военную выдержку и стрессоустойчивость выше максимального порога. Здесь Эдвард бесполезен.       Когда отец говорил, что тому стоит закупиться хорошим пойлом (мол, тут тебе уже можно) или хотя бы притвориться слепым, Эд насмешливо фыркнул. И улыбнулся так снисходительно, как ему самому улыбался Полковник во время сдачи отчетов. После трех дней пребывания в этом мире он сам готов был перевязать себе глаза потуже.       Когда он впервые увидел Ала, его вырвало. Его рвало собственной надеждой, мечтами и детской наивностью. Ал спрашивал «С Вами все в порядке?», а Эд мысленно смотрел на рвотные массы, чуть мешал их ботинком, стараясь разглядеть в этом месиве остатки нормальности и человечности. Ал хлопал его по щекам, не обращая внимания на запекшиеся в уголках глаз слезы, и приговаривал «Вы только дышите, дышите». У него были голубые глаза. А Эд не достаточно выжил из ума, чтобы вспомнить, что у брата они были золотые.       Но просыпаться и видеть на соседней кровати такое знакомое лицо, находить в повадках, в разговоре что-то общее, знать, что Хайдрих дышит, ест, пьет, спит; и знать, что Эд сам лишил этого брата. Знать, что был достаточно самонадеян, чтобы сделать это еще раз — вот так прийти к чужому человеку (с лицом его брата), который его принял, дал ему крышу над головой, поесть и знания, — это было страшнее всего. Это так напоминало его роковые одиннадцать, когда он решил, что всего достигнет, и довел наивного, верящего в его всесилие Ала до Врат. Это повторится снова? Он снова убьет невинного человека? Он снова будет усыпать чужую могилу лилиями?       Жив ли вообще Ал? Полковник? Лейтенант? Сколько могил ему придется навещать?       Он вскидывает голову слишком гордо, слишком жизнерадостно, слишком оптимистично для простых прохожих. Он слишком яркий. (Потому что он горит, горит в пламени вины, ненависти и слабости. Он не может посмотреть в зеркало и понять наконец, кем он стал. Не может принять, что он теперь не алхимик, не военный, не пес, не брат, не подчиненный. Что он теперь никто. Бесполезный мальчишка, сидящий на шее у гениального ученого.)       Эд пересаживает Ала на спину, цепляясь руками за его ноги. Сколько ни держи руки вместе, сколько ни хлопай, все равно уже ничего не получится.       Улица холодная, со слабым светом фонарей. Эду одновременно очень хочется смотреть на Мюнхен и нет. Мюнхен едва-едва напоминает Централ, еще меньше — Восток, но есть в лавках у дороги и далеком гудке отправляющегося поезда какое-то сходство. Другое дело запах. Мюнхен пахнет острее и болезненнее. Это как сравнивать запах отца с запахом самого Эда. Запах гниющей плоти и запах здорового молодого тела.       Алхимия затормозила их инженерную мысль на несколько столетий — в Аместрисе не задыхались выхлопными газами, от промышленных центров не воняло химической смесью. Эд знает, не открывая глаз, что не дома. Не то чтобы это помогает.       Еще раз: он Маэс Мустанг, ему восемнадцать и он больше не алхимик.       Оказалось, что если снять ошейник государственной шавки, можно показать всем желающим свои шрамы. И если некоторые из них почти незаметные, то как Хайдрих не заметил его автоброню за этот месяц — очень интересный вопрос.       Эд стряхивает мысли, переходит с тротуара на тоненькую дорожку к их общежитию. Обитель их потрепана временем и обстоятельствами: небольшое пошарпанное здание с облупившейся краской и разбитым (после очередной пьянки) окном на первом этаже. Эд с Алом живут под самой крышей, в каморке с покатым потолком. Все лучше, чем спать под открытым небом, но летом адски жарко, а сейчас — ближе к зиме — тепло доходит как-то лениво, медленно.       Раньше они делили две кровати, но остатки личного пространства у них и то забрал комендант, подселив к ним дурного художника, курящего самые дешевые сигареты и пьющего персиковое вино для вдохновения. У художника длинные темные волосы, и синие-синие-синие глаза, как у Учителя, как у Полковника. Его зовут Эрик, а тягучая «э» и синий-синий заставляют смотреть на осколки зеркала на полу комнаты с суицидальным интересом. Эду с этим способом не очень везет — у него нет вен на другой руке, и он выбрасывает этот способ в воображаемую мусорку.       Вторую кровать они позволить себе не могут, а общежитие скупится, поэтому Эд спит на полу, возле маленькой, сваренной как-то впопыхах, на холода, печке. Она отдает теплом и железом. Похоже на нагретый солнцем доспех Ала, поэтому возле нее Эд вырубается быстро и безболезненно.       В коридоре гуляет без спросу сквозняк. Их вахтерша, Фрау такая-то, Эд не запоминает, потому что у нее лицо Глейсии, голос Глейсии, ее взгляд, кутается в дырявый плед и окидывает друзей материнским взглядом, стоит Эду только зайти.       — Ал опять веселится один? И не обидно тебе, Маэс?       Он прикрывает глаза на это «Маэс», потому что Полковник мертв, а Эд мазохист, который взял имя дорогого ему человека. Он подрывается, как больной, качает головой и криво ухмыляется.       — Нет, что Вы, я не пью.       Видимо, она угадывает что-то в его лице и переводит тему поспешно.       — Хочешь чаю? Сейчас согрею, посиди пока за столом, да отнеси Ала в комнату, чтобы не мешал. Тебе не тяжело? Вот я помню, ты только появился… — она причитает ему в спину, кудахчет. Эд на это разозлился бы, но все, что он может, это дрожаще улыбаться.       Нет, Ал не тяжелый, мне легко. Я хочу хотя бы его спасти, спасти хоть одного дорогого мне человека, потому что столько своими руками… убил.       Эрика нет, но окна заперты, печка растоплена, а на столе порядок. Мольберт завешен какой-то тряпицей не первой свежести. Кровать Эрика убрана, а пол вымыт.       Эд сбрасывает ботинки где-то у входа в комнату, снимает Ала со спины аккуратно, накрывает его одеялом. Подтыкает уголочки, как ребенку. Подкидывает в печку дров. Проверяет окна, чтобы были плотно прикрыты. Зачем-то целует в лоб.       Этот жест заставляет щеки запылать, а провода в автоброне затрещать под напором силы. Эд закрывает лицо руками, тихо материт собственную слабость и убегает как можно скорее.       Он слетает по лестничному пролету легко, будто он только что создал что-то с помощью алхимии и спешит показать маме — у него в груди целый пожар радости и боли (эта боль — примесь взрослой жизни, всей той крови, что он пролил). Эд разрешает себе тихо рассмеяться. Пожар горит, горит, горит между ребер. Он не хочет его тушить. Он хочет смеяться и плакать. Он хочет рядом с собой брата, возможность использовать алхимию и, желательно, свой мир. Но у него есть смех. Есть слезы. И никакой возможности вернуться домой.       Не-Глейсия склоняется над чашкой, греет замерзший нос возле пара. Мешает Эдов чай ложкой, забирает из него такое необходимое тепло.       — Смотрю, ваш офицер давно не заходит.       — Он не мой! — вспыхивает она. Она тоже горит, но этот пожар другой. Но под ребрами щекочет до смущения, и Эд наслаждается тем, что сегодня он горит не один.       Если подумать, Ал тоже горит. Его пожар — это книги по физике, астрономии и расчеты на запястьях. Пожар Эрика — его картины, натурщицы и музы.       Не-Глейсия накидывает на Эда половину своего пледа и тянет на второй стул — хватает за руку и ойкает. Мерзлый металл обжигает.       — Все в порядке?       Она пару секунд на него странно смотрит, но кивает.       — Так он все еще не позвал вас на свидание?       — Если честно, — она прикрывает трепещущие веки, — я уж подумываю сама.       — Мне стоит как-нибудь ему намекнуть? — он поигрывает бровями, ухмыляется.       — Эдвард, не смей!       Он отшатывается.       Где прокололся, где не уследил, где сделал ошибку?       — Прости, Маэс, я подумала, что тебе бы подошло это имя больше. Прости, прости, Маэс.       — Ничего.       Он укладывает руки ей на плечи и сжимает. Сидя, это сделать не так сложно. Она смущенно хватается за чай, пьет большими глотками и прячет глаза. Они сидят на расстоянии в полуметра, и Эд может ухватить любую деталь. Взгляд, движения губ и бровей. Солгать в таком положении невозможно. Видно все. Видно трепетный взгляд, который Не-Глейсия бросает на него. (Так Глейсия смотрела на малышку Элисию, и от этого не хватает кислорода.)       Он не убирает руки с ее плеч, пока она не расслабляется. Пока не оставляет свой чай, пока не поднимает глаза.       — Ты не думал укоротить волосы?       Думал. Но если укоротить волосы, то от Стального ничего не останется. Весь Стальной — красный плащ, часы госалхимика, светлая коса. Тот, кого он видит в зеркале, носит коричневое пальто, потерял свои часы, а если обрежет волосы… Это будет Маэс Мустанг, совсем не он.       Он — Эдвард Элрик. Эдвард. Элрик.       Не Маэс Мустанг. Он — Эдвард Элрик.       Порой ему думается, что он все забудет. Забудет себя и брата, мать и отца, полковника и лейтенанта, забудет Штаб, забудет Восток, Ишвар и Лиор. Забудет свою смерть, свое имя. Порой ему думается, что он однажды проснется Маэсом Мустангом и пойдет разгружать вагоны за миску похлебки, а не поедет по следу философского камня ради их с братом тел.       Тогда он отрежет волосы. Когда их с Алом путь потеряет смысл.       — Я могу заплести тебя, чтобы не мешались.       Он молча поворачивается к Не-Глейсии спиной. У нее грубоватые от холода пальцы. У него сильно отросшие волосы. Она напевает что-то очень грустное, очень древнее, словно пришедшее из средних веков. Эду кажется, что это про него. Ему вообще кажется, что сейчас все печальные песни на свете про него.       Не-Глейсия плетет ему что-то безумно сложное.       — Ал говорил, что ты рассказываешь невероятные сказки? Если не сложно, расскажи мне одну.       Свободной рукой она тычет в чайник, пышущий жаром, мол, у нас много времени.       — Хочу, чтобы мой ребенок смог поверить в чудеса. Хочу, чтобы он был свободным.       Эд долго молчит: перебирает варианты.       — Давным-давно, где-то не в этом мире, один человек умел вызывать огонь щелчком пальцев…       Эда тошнит от боли, и кружится голова. Он рассказывает сказку о человеке, который, возможно, мертв. Он рассказывает сказку о человеке, фамилию которого взял, словно тот ему отец.       Не-Глейсия заканчивает. Перебрасывает косу Эду через плечо. Прислоняется лбом ему между лопаток и ерошит затылок.       — Что стало с этим человеком?       Он женился на своем верном лейтенанте. У них есть веселый пес и соседние комнаты в общежитие Штаба — так Эд хочет ответить. Он отвечает:       — Я не знаю. Мне пришлось уехать из-за непредвиденных обстоятельств.       Считается ли смерть непредвиденным обстоятельством?       — А письмо?       У нее наивное доброе круглое лицо. Теплые пальцы блуждают где-то на его виске, растирают точку пульса.       — Письма туда не доходят.       До Аметриса или до ада? Он не знает и не очень-то хочет.       Пусть будет как в сказке. Пусть Полковник окажется умнее, чем Эд думал в двенадцать, и поймет, что на команду, на Хоукай, на них, братьев Элриков, он всегда смотрел иначе. В конце концов, они дали друг другу негласное обещание. И если Эд мертв, значит у Полковника будет звание повыше, кольцо на пальце и соседние с лейтенантом комнаты в Штабе.       Он встает. Моет посуду в соседней комнатушке, проводит мокрой рукой по лицу. Он не смотрит в зеркало над раковиной. Благодарит за это свой низкий рост. Не-Глейсия смотрит на него с горечью, с сожалением, словно знает, что он — могила, на которую нужно принести цветы. Эд не оборачивается. Доходит до комнаты, следя за бегущей кривой тенью по стенам.       Ал спит. Алу снятся хорошие сны. У него полуулыбка на губах и тихий смешок во сне. Эд не помнит, когда просыпался без крика. Ему очень хочется так же.       На Эриковом столе лежит зеркальце. На Аловом — нож. Эд ставит зеркало на подоконник, берет в руки нож. Расплетается и затягивает низкий хвост. Лезвие ребром прилегает к шее, холодит. Эд перехватывает его автоброней. Закрывает глаза.       Звук горящей бумаги заполняет комнату. С закрытыми глазами можно подумать, что Эрик жжет неудачный набросок. Но это Эдвард рвет.       Он рвет связь между Эдвардом Элриком и Маэсом Мустангом, между Аместрисом и Землей. Между прошлым и будущим.       Его волосы падают на пол. На пол падает нож. Эд бросает волосы в печку. Нож кладет обратно Алу на стол. На стол Эрика — зеркало. Сворачивается возле печки и засыпает.       Он просыпается через полчаса. Тянется поправить хвост, но вовремя себя одергивает — поправлять нечего. Шум подшипников отбивается от стен, как пустота в Аловом доспехе, гудящая от сквозняков в поезде. Убаюкивает. За окном мелькают огоньки фонарей, форточка приоткрыта и тянет холодом Севера, табаком.       — Веселая ночка? Несговорчивая муза?       Эрик в ответ хмыкает с подоконника и стирает помаду со щеки, растирает на ней же синяк. У него растрепаны волосы, обычно аккуратно зачесанные. Он толкает Эда ногой в голень, другую закинув на печь.       — Да я посмотрю, у тебя тоже? Ал спьяну завел тебя к парикмахеру? Парикмахер тоже был пьян? Иди сюда.       Эд садится на подоконник, спиной к чужой груди, не противится. У Эрика тон Учителя и ее глаза, мудрые и горящие. Эд ни у кого другого в этом мире не видел таких глаз: всегда если мудрые, то пустые; если горящие, то наивные. Взгляд Эрика — это взгляд, присущий его миру, его людям. Ему самому.       Эрик достает маленький ножик для заточки карандашей. Выбирает совсем неровные пряди и подрезает их.       — Маэс?       Эд не оборачивается, ведет плечом, мол, я слышу.       — Когда ты отправишься в путь?       Вопрос знаком и обыден, он слышал его столько раз с того дня, как сжег свой дом. Но сейчас, когда сам себе Эд больше всего напоминает потерянного ребенка, вопрос оставляет лишь желание зажать уши и топнуть ногой.       Эрик продолжает так, будто у его собеседника не рушится мир:       — Я подумал, скоро ведь Алу дадут возможность вести свободные исследования; ты бродяга, да и я — тоже, как псы. А Ал нас кормит, так может махнем от этого протекающего потолка?       И правда, думает Эд, когда капля падает ему на ногу, протекает. Он поджимает ногу — может и закоротить.       — Собирай шмотье, реалист!       Эд срывается с места, как счастливый пес, напавший на след. Эрик за спиной восхищенно смеётся, откладывая нож.       — Да-а-а, стилем меня еще не оскорбляли. Вот мерзавец!       Эрик смотрит растерянно с минуту, наблюдая снующего по комнате Маэса, складывающего книги в чемодан с каким-то особым азартом, и идет собирать мольберт. Он не прощается с этим местом из принципа. Зачем? Они ведь бездомные псы, бегущие по следу вдохновения и легенд.