Стальной пишет кровью

      Хьюзу удается выжить. Он, честно говоря, понятия не имеет, как, почему и зачем. После выстрела он открывает глаза. Лицо Глейсии плотно залегает в подсознании, и он пытается вытрясти это из головы. Он видит свои руки в полутьме подвала и понимает — живой. Он — живой.       Наверно, в первый раз в своей жизни он так вопит. Он вскакивает на ноги, кричит и плачет. Слез много, они разъедают солью кожу, но Маэсу кажется, это правильно. Это хорошо.       Он может дышать, плакать, видеть и ходить. Что может быть лучше? Что может быть правильней, чем ничем не замутненная радость, любовь к жизни? Он знал, что не сможет ответить на этот вопрос.       Место, в котором он пришел в себя, было типичной канализацией. Он в таких набродился, когда в Централе расследовали дело Шрама, по самое горло. Воняет стоковыми водами, бродяжничеством и крысами — ничем новым. За свою жизнь Маэс и не такое видел. Вода хлещет по щиколоткам, пока он бредет куда-то. Надо идти куда-то, хоть куда-нибудь — его же ждут.       Сколько его ждут?       Вопрос бьет по голове, как звон колокола в ночной тишине, как гудок машины, выскочившей из-за поворота. Хьюз останавливается, вдыхает побольше воздуха и пытается понять, как идти дальше. Идти надо, а в голове туман и ненависть, и они мешают, сбивают с пути. И тогда он срывается с места.       Вода холодно бьет по голым щиколоткам; колет в боку, кружится голова. Ненавидеть себя за слабость так легко.       — Что стоит делать при панической атаке?       Он отрывается от бумаг, слабо щурит глаза на Хоукай. Хоукай одевалась в спешке, ее волосы не убраны, а глаза красные и воспаленные. Хоукай отводит глаза и слабо сипит какое-то оправдание, которое никому из них не нужно.       Риза не служила в Ишваре, но кроме Ишвара, было полно горячих точек: у Маэса была ими разрисована целая карта в университете и еще одна, побольше — в архиве. Он был уверен, что видел пару названий в личном деле Хоукай.       — Представьте, что вас кто-то ждет, лейтенант.       Лейтенант слабо кривит губы и собирается уходить; у нее слабо дергается нога, и глаза она щурит, как на полигоне. Маэс эти признаки знает точно, он такие видел у Мустанга, когда тот ночевал у них и подрывался с постели с криком на ишварите. Маэс боится сломать доверие: вертит его, как хрустальную вазу, в своих грубых руках и пытается понять, что ему с этим доверием делать. Ваза бьется, когда он говорит.       — Представьте Элриков, им-то не легче.       Это грубо, и это ее сломает: Маэс знает. Но у Хоукай дрожат губы, когда она говорит: «Спасибо». На следующий день у него на столе стоят свежие пирожные, которые Глейсия любит больше, чем свою короткую стрижку, а это значит если не много, то явно достаточно. Маэс не спрашивает, откуда Хоукай об этом знает, вообще не подает виду, но Глейсия как-то мимоходом замечает: «У лейтенанта хороший вкус в одежде, и это платье она подобрала мне, правда красиво, милый?» Тогда все становится просто и понятно. Женская солидарность, что с нее взять.       Воспоминание пустяковое, незначительное, но он хватается за него и двигается-двигается-двигается по направлению «хоть куда-нибудь».       Он представляет лица Глейсии и Алисии. Осторожно рисует нужные черты лиц, умиляется своим красавицам — и его шаг становится тверже, увереннее. Он вспоминает голос Роя — волевой, непоколебимый — и его шаги становятся шире. Он находит в памяти детские фигурки с фотографий в доме Рокбеллов, двух мальчишек, которые уже совсем не дети — и срывается на бег.       Его ждут дома.       Просвет над головой слабый, но Маэсу хватает. Он держится за отверстие люка, подтягивается на руках и падает на мокрый, пробензованный асфальт. Он прежде не слышал запахов слаще, чем дождь и бензин.       До телефонной будки он добирается на негнущихся ногах, проклиная возраст и одышку. Он отрывает от кителя пуговицу и нервно запихивает ее в автомат. Каждый гудок в голове отдается мигренью, всполохами тошноты в животе и вкусом желчи на корне языка.       — Лейтенант Хоукай на проводе.       Ночь стучит в окно будки, и все так похоже на тот вечер, когда он «погиб», что его мутит.       — Риза…       Голос у него хриплый, он не говорил неделями, может быть, месяцами.       — Перестаньте звонить на этот номер, Ларсен, не то я все-таки вызову наряд. Еще хоть один раз!       — Риза, код «Паническая атака».       Некоторое время на том конце молчат. Он слышит лишь слабое дыхание, прерывистое и болезненное. А потом ему чудится всхлип; чушь, конечно, ведь Лейтенант не умеет плакать.       — Где ты, Маэс?       Он описывает местность старательно, так, как Алисия пишет сочинения в детский сад. Дерево там, гидрант вон там, и луна над башкой — про луну у него вырывается уже в бреду. Несколько лавок, добавляет он, прищурившись, бормочет даже названия. Хьюз различает шорох карт и карандаша, тихие ругательства из чего становится понятно, что Хоукай в кабинете одна. Что она там одна делает ночью над картами, в другое время он не рискнул бы спрашивать. Но он только что осознал, что жив, и адреналина в его крови — хоть отбавляй, так что вопрос он задает, не задумываясь о последствиях.       В кабинете все замолкает.       — Риза?       — Оформляю посмертное дело, Хьюз. Лучше еще раз назови количество лавок.       Это очень плохая уловка, они взрослые люди, распутывающие дела с полувзгляда, полувздоха и полуслова подозреваемого, и они отлично понимают, что количество лавок — пустяк.       — Мое посмертное?       — Нет, черт тебя раздери, сиди на заднице ровно и жди.       Трубку бросают. Маэс послушно садится на пол будки и ждет. Когда до него доходит, что это была очередная уловка — очень много слов, грубых слов, — чтобы не говорить, он смеется. Очень горько и очень долго смеется, прислонившись к стеклу лбом.       Кого забрала жизнь у него на этот раз? Кто-то из их команды, достаточно близкий Хоукай. Рой?       Только не Рой, просит он нечто высшее, только не Рой. Только не Мустанг, который может поднять прогнивший в войнах Аместрис с колен, только не он.       До появления Ризы Хьюз считает секунды — единственный способ хоть как-то понять время — и молится. За пятнадцать минут, что он насчитал, Маэс узнает: Хоукай умеет водить типично мужские виды транспорта и нарушать правила скоростного режима лучше, чем Рой ухлестывать за девушками.       Она отбрасывает мотоцикл в сторону и бежит к нему. Он подрывается ей навстречу, толкает дверь будки только для того, чтобы упасть ей в руки. У нее не подкашиваются ноги, она стоит уверенно, крепко, под руками Маэса жесткая от мышц спина. И они позволяют себе стоять в темноте, обнявшись, не говоря ни слова, чтобы в этой тишине слышать пульс друг друга и понимать, что живы.       — Рой умер?       Риза отшатывается от Хьюза, внимательно осматривает, как бы прикидывая, не приложился ли тот головой, и, вынесши для себя вердикт, фыркает и хмыкает одновременно.       — Рой — живее всех живых, хоть и немного потрепан.       — Кому ты писала посмертное?       Риза молча тянет его за собой. Они усаживаются на мотоцикл и аккуратно едут — Хоукай спереди, позади Маэс, вцепившись ей в талию. Рядом мелькают красоты ночного Централа, но Маэс зажмуривает глаза. Почему-то радоваться дому не хочется. Хочется обнять Глейсию и Алисию и завалиться спать. И ничего больше.       Они останавливаются. Вывеска военного кладбища натужно скрипит, будто пытается их отогнать. Риза перелезает через забор, как заправский карманник, и манит Маэса пальцем. Маэс послушно преодолевает забор и идет за светлым пятном растрепанных от езды волос Хоукай.       Они некоторое время петляют, но Риза идет спокойно — она точно знает, куда им надо. Могилы свежие и их две. Маэс наклоняется ближе и рассматривает ту, что выглядит постарше.       И оседает. Громко, не стесняясь, всхлипывая. Потому что могила — его собственная. Он смотрит на дату смерти, на дату рождения, на одну чертову строчку, в которую заключили всю его жизнь. Риза отвечает на немой вопрос тихо, боясь нарушить покой здешних обитателей:       — Когда гроб заколотили, ты там был. Носильщики потом сказали, что он был легкий, но всем было не до этого.       — Гомункулы?       — Гомункулы.       Он поднимается, отряхивает штаны и краем глаза выхватывает простое движение. Риза достает из-за пазухи кителя помятый цветок и кладет его на вторую могилу. Она ласково треплет надгробие по покатой верхушке, словно гладит по голове ребенка. На могиле лилии.       Лилии. Лилии. Лилии. Белые.       Ему кажется, что сердце останавливается. Что он умирает. Как в ту ночь, медленно.       — Это будут белые лилии. И точка.       — Но, Эд, брат...       — Только лилии. Как у мамы.       Разговор, подслушанный однажды, когда он сторожил Элриков, предстает теперь в ином свете. Потому что вот что значат белые лилии.       Белые лилии — это цветы, которые Эдвард хотел видеть на своей могиле.       Хьюз успевает схватиться за Хоукай. Перед глазами плывет. Он садится перед могилой и обнимает надгробие, представляя, что в его руках ершистый пятнадцатилетний мальчишка. Легче никак не становится.