Стальной пишет кровью

      При его образе жизни пить абсент так же вредно, как и курить. При его болезни пить абсент так же вредно, как и курить.       Чем ты болен?       Ночь светит звездами прямо в лицо. Звезды холодные, Ал знает это как ученый, но это не мешает той его части, которая хлещет абсент, читает романтические романы и любит цыганку-проститутку, люто завидовать. Звезды горят. Им тепло. Ему нет. Он поворачивается к Маэсу:       А ты?       Прошлым. Виной. Наукой. Слишком многим, чтобы можно было перечислить.       А я любовью.       Маэс толкает его кулаком в плечо. Они сейчас одни на весь чердак, на весь их мир, заключенный в звездах. Ноа спит, и в их мире ее сейчас не существует. Она за гранью, но все равно близко — вырвись из этого странного разговора и можешь коснуться ее волос. Сказки закончились и началась правда. Маэс хрипло обрывает поток мыслей Ала счетом:       — Раз, два, три, четыре, вдох. Раз, два, три, четыре, задержи. Столько же на выдох.       Ал балансировал на тонкой грани, он был так близок к ответам в своей философии, но Мустанг безжалостно толкает его в пыльный чердак и отбирает у него звезды. Жуткий человек.       — Спи.       И Ал засыпает.       Стойка перед глазами плывет.       Конечно же, никуда они не едут.       Дождь льет, не переставая, и мутные потоки воды стекают по стеклам, делая комнату совсем темной. Первым встает Маэс, щурится на погоду и облегченно выдыхает: большая часть боли проходит, когда дожди идут. Он ковыряется в механизме руки и вслушивается в ровное дыхание Ала: тот повернулся и вцепился в живое плечо, ткнувшись носом в лопатку и грея дыханием кожу. Маэс осторожно отцепляет чужие пальцы и садится — в голове мутнеет, будто он вчера напился.       И почему он сравнивает, если никогда не пил? Он осматривает комнату по той же параноидальной привычке, по которой спит спина к спине, если придется, и держит руки при ходьбе так близко, как разрешают общепринятые нормы.       Комната большая. Но вся мебель сдвинута так, будто живет Ал не на чердаке, а в каморке. Эд спрашивать не будет — он наверняка знает. У брата была такая же привычка: он расставлял вещи так, будто был маленьким мальчиком, а не огромным доспехом.       Эд прощупывал пол, когда Ала не было дома, и прошарил скрипящие половицы. Он слезает с кровати и идет только по крепким: если он не спит, то почему другие должны от этого мучиться? Он пьет из носика чайника, измученно пялится в окно, опершись бедром о подоконник; он ненавидит дождь. Слишком многое он похоронил под монотонные звуки стекающей с неба воды. Сколько еще придётся — вопрос риторический, он со смертью на «ты» лет с двенадцати.       Ноа встает тихо и плавно, подходит, обвивает плечи руками, но на этом все. Между ними четкая граница, которую вряд ли кто-нибудь нарушит (потому что как бы они ни были грешны, Ал не заслуживает таскать на плечах эту печаль. Ему и своей по горло).       Эд не оборачивается. Винри никогда так не делала, но именно ее тень он находит в этом жесте. Какой бы она ни была сильной, ее желание спрятаться за более сильную спину порой было очевидно. А вот Ноа, наверно, хочется этого не порой, а всегда. Всегда быть за кем-то, а не перед кем-то. Быть защищенной, а не защищать.       Эд понимает и не понимает одновременно.       Он всегда был перед кем-то. Перед Корнелло, перед гомункулами, перед военными. Перед опасностью. Адом. За ним обычно был брат. Их устраивал подобный порядок вещей.       И всегда за кем-то. За Полковником, за Хьюзом, за Лейтенантом, за Учителем, за мамой.       Но теперь все они — невольные защитники снова у него за спиной. А перед ним — ничего. И его разум бьется, бьется, должно же быть что-нибудь, какой-нибудь враг. А врага нет. Ты сам себе враг. Вот смешно, правда?       Ноа сдергивает с Эда пальто и заворачивается в него. Она уходит правильно. Роняет на грани слышимости:       — До встречи, бродяга.       Но он слышит. У бродячих псов ухо острее. Он не отвечает, потому что она и без него знает. Он деревянно топает за водой и разводит огонь, настолько тихо, насколько возможно. Огонь трещит.       Огонь трещит и его всполохи отражаются в доспехе, что теперь заменяет брату тело. Их дом полыхает, как путеводная звезда. Жаль, что она взорвалась. Жаль, что они не будут больше за ней следовать.       Эд прислоняется спиной к стене, подбрасывает поленья, дожидаясь, пока от жара у Ала не закраснеют щеки. Он не смотрит на огонь, смотрит на Ала. Слишком свежи в голове воспоминания о пожаре, о брате, о войне и философском камне. Он не хочет вспоминать, он не хочет знать, что когда-то был другим человеком. Стальным алхимиком. Что когда-то он уничтожал звезды, а теперь лишь смотрит на них и думает:       Маленькие блестящие твари, вы ближе к моему миру, чем я сам. Как же я вас ненавижу.И по прошествии лет это становится не то смешным, не то волнительным, не то драматичным: в двенадцать он ненавидел отца, военных, законы мироздания и себя, в пятнадцать он ненавидит только звезды.       Он мог возненавидеть целый мир, который его окружает, людей, у которых до боли знакомые черты лица, отца, который не дал ему самоубиться. Он мог на этой ненависти добраться до разгадки тайны и вернуться домой.       Но, но, но какой бы тогда в его смерти был смысл? Он заплатил за то, чтобы брат мог дышать, есть, спать и чувствовать. И если это цена — он не жалеет. Ни мира, ни своих людей, ни алхимии. Наверно, эту штуку и называют взрослением. Когда все, что ты ненавидишь, это звезды.       Осенняя непогодь скребется в руке. Ал раскрылся, дышит хрипло. Ему тепло, даже жарко. Маэс сидит у стены, у него в руках книга. У него в глазах надежда.       Пускай так. Пускай в этом мире он никто, это лучше, чем быть тварью, которая смотрит на всех свысока, которая светит, но не греет. Лучше быть никем, чем звездой.       Он остался ни с чем. Он остался один. Но это лучше, чем умереть. Лучше видеть своего-почти-брата, который хранит в своей черепной коробке воспоминания Ала, и попытаться ему помочь, чем прошибить себе висок дурной пулей. Эд найдет способ. Он его вылечит. И себя вылечит: от воспоминаний, науки, вины и еще тысячи вещей, которые ему лень перечислять.       За книгой он не замечает, как исчезает Ал.       Конечно же, никуда они не едут. Ал пробирается окольными путями в бар, желая надраться до чертиков. Надраться хочется от безысходности, что окружает их плотным коконом.       Ноа, которая вынуждена продавать свое тело. Маэс, потерявший все. И он, умирающий, угасающий по секундам. Он хотел дать им надежду. Он бы показал им, что такое дом, что такое мама и сестры, и как это славно, когда тебя кто-нибудь ждет.       Он представляет, как они бы ехали, как открыли бы рты от удивления, приметив его огромный дом еще издалека. Как странно бы улыбнулись, когда его младшенькая сестра повисла на каждом из них и весело бы лепетала что-нибудь о новостях в городе. Как улыбнулась бы щербато в ответ его сестра Мари, как взвизгнула, когда Маэс посадил бы ее на плечи, а он бы посадил и закричал «иго-го», если бы Мари попросила. Но Маэс читает, болезненно быстро листая страницы, нетерпеливо дергая несчастные листы бумаги, но Ноа ушла на работу, а он прожигает себя абсентом, кутаясь в сигаретный дым, как в мамины объятья.       Там он и встречает Эрика. Эрик до безобразия пьян, беден и худ. Да еще, к тому же, художник. Он глаголит об основе мира, состоящего из бренной оболочки и богатого внутреннего мира. Как каждый уважающий себя физик, Хайдрих вмешивается. Потому что мир — это не искусство, это — наука.       За свои утверждения он получает полный иронии и презрения взгляд, которым при желании можно понижать людям их планку веры в себя. Так в средневековье, наверняка, находили врагов, которым и глотку перерезать не стыдно было, и спину доверить, и вместе умереть в одном бою. Примерно так и находят невероятных мудаков, с которыми можно провести всю жизнь.       За этот взгляд Ал тянет Эрика за волосы на выход, под первые опавшие листья. Листья красиво падают, пока двое красиво пинают друг друга на заднем дворе. Кто-то свистит и делает ставки. Не то чтобы они умели драться, но им очень хочется вылить все помои, которые скопились за грудиной, кому-нибудь на голову. Разница в убеждениях — неплохой предлог. А чем не способ поливания грязью — отбить лицо до состояния отбивной и оставить противника в ворохе листьев?       Дерутся они как дворняжки, но от этого еще интересней. Эрик вбрасывает между ударом в живот и ударом в нос:       — Мне нельзя, но у меня жопа, а не жизнь. Вот ты меня победишь, пропустим по стаканчику, и я тебе все расскажу.       Ал обязан победить. Не из гордости, из сочувствия. Крики затихают. Эрик лежит бесформенной кучей одежды и крови где-то рядом, планомерно намокая под ливнем. Ал сплевывает кровь. Остатки растирает по рубашке. Разбитая губа саднит, заливая подбородок ярко-красным.       Земля тоже яркая, укрытая листьями, как… да плевать, как, он, черт побери, ученый, а не поэт. Хотя вид отсюда, стоит признать, отличный — можно рассмотреть каждую травинку, каждый листок. Шаги отдаются в голове шумом. Звуки ворчат, складываются в неравномерный гул и ввинчиваются в мозг. Ал хлопает себя по голове, смотрит на землю — а не выпал ли этот шум через ухо. Шума на траве нет, зато в голове его — только вслушивайся.       Шаги прекращаются, затихает шум, и Ал готов взвыть от облегчения. Его грубо вздергивают за шкирку.       Маэс ниже его на голову, но это ему не мешает. Ал растерянно наблюдает, как носки его раньше начищенных, почти безупречных ботинок, побитых дракой, мелькают над землей. Земля далеко, не видно ни травинки, ни листьев, а ботинки мелькают как качели. Он поднимает взгляд выше. Волосы у Маэса растрепаны, не завязаны, и ветер играется с ними, спутывая до колтунов. Маэс с прилипшим зубным порошком на щеке, с Аловым пальто на плечах, с шалью Ноа на шее (она забыла, спеша на работу).       Ал щурится, зрение подводит, и пялится на Мустанга до неприличия долго. Тот не зол. Даже не раздражен. Он открывает рот, но звука нет. Голос приходит с опозданием, с помехами, как в телефонной трубке при плохой погоде:       — Ну и чего ты?       — Все это потому, что ты выглядишь несчастным! — вопит он на весь двор и сам не знает, почему. Он несет еще какой-то бред, хватаясь за лацканы пальто, дергая Маэса, как тряпичную куклу. Маэс стоит твердо и уверено, спокойно выслушивает и нежно улыбается. Понимающе так.       — Идем домой.       От этого «домой» в груди как-то странно. У Маэса нет дома, так почему он называет пошарпанную комнатушку таким важным словом? У Маэса ничего нет, а разве он не заслужил? Хотя бы кусочек уюта, кусочек счастья?       Алу от пьянки муторно, но от себя муторней. Он запросто ковыряется в чужой груди, просит себе поверить и ломает Маэса, как душе угодно. А Маэс улыбается. На все его просьбы открыть тайну после лихорадки улыбается. На все его взгляды улыбается. На весь его скулеж ночью улыбается. На предложения стать семьей улыбается.       Маэс вздергивает Эрика, закидывает их руки себе через плечи и тянет до общежития, даже не жалуясь, что на нем висит два человека. На Эрика он смотрит так, словно сейчас заплачет, но сдерживается. Маэс пожимает плечом и объясняет, предугадав, что Алу нужно объяснение:       — Он похож на женщину, которая заменила нам мать. И все.       Эд щурится, выискивая метку, но не видит ее. Это радует, заставляет шагать бодрее. Ал ждет еще чего-то, но он ничего не говорит больше.       Что он ему скажет? Ты так похож на моего брата, которого я не мог коснуться, что мне хочется на стенку лезть от желания тебя обнять? Ноа похожа на девушку, в которую я был немного влюблен, как влюбляются все мальчишки, но она любит тебя? Любит невероятно, любит сильнее, чем я когда-то хотел найти философский камень. Что этот Эрик в моем мире был гомункулом, сыном моего Учителя, которого я и рад бы очеловечить, но я мертв? Которому и хотел бы стать семьей, собрать людей, нелюдей и попробовать просто жить, но я мертв?       Что ему рассказать? Что каждая сказка на основе его приключений — трагедия? Что он надеется: его не похоронили рядом с матерью?       Но он молчит и улыбается. Когда-то он был за кем-то. За Полковником, Хьюзом, Учителем, мамой. И раз он считает себя взрослым, значит может закрыть кого-то своей спиной.       Пусть это будут Ал и Эрик.