Стальной пишет кровью

— Куда теперь? Спрашивает Маэс нервно, с горьким смешком. Ему встреч со старыми друзьями на сегодня достаточно. Он в своих руках держит одного из них. Будь это просто черным анекдотом в курилке на дежурстве, ему было бы смешно до колик. А сейчас как-то совсем невесело. Эд — вот он, под землей, а он, Маэс, по этой земле ходит. Он задает вопрос горячий, разъедающий глотку. — Как? — Никто не знает. Тело не нашли. — Хоукай отводит глаза, как тогда, в кабинете, и Маэс понимает. Сейчас рванет. — Там автоброня. Рвануло. Риза стояла, хватала воздух, а легкие захлопнулись, не пропускали такой нужный кислород. Она вспоминала чертовы белые лилии. Фото с черной ленточкой. Автоброню, символически лежащую на месте руки и ноги. Из похорон сделали торжество. Новое правительство настояло — Стальной — герой, Стального надо похоронить с огоньком. Это значило — нет поискам, нет надежде. Нет надежде означало, что Эдвард Элрик им нужен могилкой на военном кладбище, а не без вести пропавшим солдатом, изменившим чертов государственный строй. Риза вспоминала, сколько там было чужих людей, которые прикладывали платок к сухим глазам. Риза вспоминала, как не выпустили на этот «праздник» Мустанга из больницы. Риза вспоминала, как они узнали. Как они сидели на кровати. Читали свежий выпуск новостей. Смятая, хрустящая газета пряно пахла, щекотала нос. Свет косо падал на Роево лицо, высвечивал темные смешинки в его единственном глазу. Он улыбался. Он улыбался, Риза помнила все черты его лица до жути точно. Он улыбался. А потом открылась дверь. На пороге стоял Хавок и светловолосый мальчик. Рой поднялся с кровати медленно. Он сделал два шага навстречу. Ровно два. Он протянул руки и хрипло, неправильно осторожно спросил. — Стальной? Он улыбался. Широкой, чистой улыбкой, предназначенной Эду. Он увидел две руки — живые руки и две ноги — живые ноги. Ризе казалось, она сошла с ума от радости. Она подорвалась, подбежала и встала рядом. — Я — Ал, Альфонс, приятно познакомиться. — с запинкой пробормотал ребенок. Ей казалось, начался Армагеддон, Рагнарёк, самый невозможный конец света из всех возможных. Самый прекрасный конец света из всех возможных. Мустанг подхватил ребенка и смеялся. Он кружил его по палате, обнимал крепче нужного и смеялся до слез. Риза видела в его глазах столько нежности, что становилось дурно. Она успевала провести по светлым волосам, по темным волосам рукой, улыбнуться обоим. Хавок в дверном проеме слабо ухмылялся. Кончик сигареты тлел в его пальцах. Он затянулся. Курил он только, когда было плохо. — Хавок? А где Эд? Хавок провел рукой по затылку, поморщился — у рта залегла глубокая некрасивая складка. Он протянул Ризе две фотографии, ушел. Риза только потом поняла, что Хавок сбежал. На фото был алхимический круг. Она мало в этом смыслила, но, почему-то, увидев этот, мурашки побежали по спине. В пятой лаборатории был почти такой же. Отсмеявшись, Ал и Рой стояли совсем рядом. Рой заглянул на фотографии — и… Она видела, как тот неловко подвернул ногу. Он старался стоять ровно, ради нее, ради Ала, но… Неумолимо падал. Он осел на кровать и хрипло попросил. — Ал, тебя, кажется, звала медсестра. Ал выбежал, все еще радостный, почувствовавший столько любви за раз, он был немного ей опьянен. Рой запрокинул голову. Ризе хотелось остаться, но она вышла. Они когда-то стояли так у могилы Маэса, и она помнила, как тяжело было осознавать. И она осознала. На фото были круги человеческой трансмутации. Человеческой трансмутации. Выходя из палаты, она услышала тихий, приглушенный рукой вой. — Стальной, черт тебя раздери… Вот что она вспоминала. Вспоминала свой полузадушенный вскрик в туалете, слезы, истерику, искорененную еще в глотке, боль за глазами. И неверие. Не мог Эд. Не мог Стальной алхимик. Не мог, просто не мог за шаг до цели… Не мог умереть. Но вот они, у его могилы, усыпанной белыми лилиями, так, что едва видно имя с фамилией. Вот она, захваченная панической атакой, вот Маэс, вернувшийся с того света, вот Эд, под землей — и ирония такая черная, что чернее только небо над головой. Небо за стеклом черное, но тени за спиной чернее. Рой умом понимает, что у него должна быть одна тень, но их почему-то две: одна высокая, в кителе и с ухмылкой, вечно машет фотографиями, или сидит над картами, или над планами; вторая дерзкая и низкая, с косой за спиной и затаенной смертью в груди, гонится за трофеем исчезнувшего мира. Одна накидывает плащ на плечи и бьет в скулу за попытки страшного, обещает быть в порядке, а обгоняет в звании, щурится зелеными глазами из-за стекол очков (Рой знает, что у теней не бывает очков). Другая говорит: «Прощай» и уходит с обещаньем отомстить за его на войне погибшую душу, мечется за доспехом и бежит от него, словно зверь, плачет на ступенях, говоря, что не Боги, а люди (а Рой не верит, ему почему-то кажется, что люди не умеют воскрешать других людей). Рой знает эти тени в лицо и порой говорит в тишине комнаты о молитве и прощении, пока врача нет. Он говорит с ними и знает, что его не услышат, но продолжает с упрямством мула. Он знает: Эд мертв. Круги трансмутаций не врут, а при таком раскладе от Эда ничего бы не осталось. Оно и не осталось, думает Рой, упираясь лбом в фотографии на тумбочке и заставляет себя представлять. Кем был тот человек? Остались ли гомункулы? И, если Эд трансмутировал тело на тело, где его душа? Но если для возвращения Алу понадобилось отдать память, значит тела было мало. ((Естественно, учитывая отсутствие руки и ноги). Но почему тогда на недостаток тела Эда обменялась память Ала, а не его, черт же разбери, душа?! Чем больше он думал, тем больше путался. Как повлиял на обмен философский камень Рой старался не представлять вовсе. Был и второй вариант, который Рой рассматривал как самый вероятный: кого-то из братьев убили. Эд воскресил Ала с помощью Камня — раз, Эда убили — два, Ал попытался спасти его, но поплатился памятью — три. Но и в этой теории были прорехи. Прорехи, мать их, были везде! Рой не находил вероятности, в которой бы оба брата остались бы живы. Умирал ли Ал? Возможно. Но Эд умер так или иначе. Осталось ли тело? Тело никто не искал. Ночи он проводил в таких вот размышлениях и отвлечениях на мелочи вроде больной глазницы или раны в плече. Когда-то он мечтал, что в тридцать у него будет прекрасная жена, милая дочь и наглый теплый кот. Никогда бы он не подумал, что к тридцати от души останется пепелище, кольца на пальце не будет, его друг будет мертв, а человек сродни родственной душе уйдет в небытие не дожив до звания полковника (родственная душа — не Риза, Ризу он любит, но она бы не взяла на свои плечи столько проблем этого мира. Родственная душа — мальчишка с серьезным лицом, убивший свою мать и ненавидящий отца, и если без контекста, то выглядит ужасно… но Эд был светлым, хоть и способным на убийство). Он и Эд пытались друг друга спасти. Рой скрыл информацию, хотя не должен был этого делать. Эд не позвал его на последнюю битву, хотя нуждался в помощи. Потом Рой утомлялся и спал. Он пока не знал, что Эдвард Элрик больше не Эдвард и не Элрик, что Маэс жив, закон равноценного обмена больше не закон, а игра умнейших, возвышенных над людьми существ. О, если бы в доме Рокбеллов он узнал, что Хоэнхайм перед ним — любовник того человека, создатель первого гомункула, триггер падения родных сыновей! Но он не будет знать этого несколько лет, пока не зазвонит телефон и сиплый человек не спросит. — А вы не Рой Мустанг? Код: Философский Камень. Но пока Рой спит, и колыбель его окружена лучшими алхимическими кругами, а в соседней палате — Альфонс, бывший доспех, мальчик с огромным сердцем. Рою снится кровавая баня Ишвара, ведра на полу кабинета, плащ, камень, и оно все губительно красное. Рою снится огромное зарево заката, забирающее у него любимых людей, бой с Кингсли, темнота пустой глазницы, вереница химер, девочка Нина, и оно все губительно смертельное, отдающее коньяком и ладаном. Рою снится Маэс, нет, не тень, совсем живой, китель тот же, а в кителе дырка — та же… Рой понимает — не снится. Маэс сидит на краю кровати и курит. Хоукай сидит на полу, откинув голову на ножку кровати, молчаливо поглощает дым. — Не кури. Маэс ухмыляется, смотрит на его забинтованное лицо и качает головой. Мол, вот дружище ты себя запустил, а я всего лишь помер. Мол, а ты заставь, как в казарме Академии. Мол, прости, не думал, что все будет в таком раздрае. — Так кто это был? Кингсли? Риза ворчит, кажется, матом. Нашли же время для политики, обнимитесь, что ли? Рою сказать просто нечего, хотя желание попросить у врача тех волшебных таблеток, что убивали тени, есть. Рой принимает реальность. Он жив, жива Риза и Маэс, Ал спит за стенкой. Эд — частица дорожной пыли или призрак, но уж точно не человек. Не живой, по крайней мере. — Давайте сбежим, у Глейсии точно будет пирог. Рой смотрит на приоткрытое окно, в которое забирались эти придурки и очень тихо смеется. — А давайте… И черт побери, он больше не говорит с тенями, он сбегает с друзьями (один из них — мертвец) через окно, чтобы до смерти перепугать добрую женщину и ребенка. Он ест пирог, наплевав на диету, он вдыхает дым с пальцев Маэса, вцепившись в него клещом. И не поверите — он чувствует себя живым.