И небо погаснет...

      Глава 6. Сохраняя осколки желаний.              Пламя оборачивается холодом, становится льдом и рассыпается трухой, обращаясь в змей, реальность плывет, искажаясь, исчезая и снова появляясь в подобии того, что должно быть, но совершенно не соответствуя тому, что было. Синий становиться алым, зеленый – золотым, Вход – падением, подъем – поворотом, шаг – болью, бег – криком. И в существующем хаосе просто не видишь истины, в нем не существует якорей, цепляющих сознание, заставляющих хоть на миг увидеть то, что все считают обычным, не слышно ни единого голоса – лишь крики, которые он помнит слишком хорошо, которыми он наслаждается, упиваясь словно вкуснейшим напитком, и которые ненавидит настолько, что желает оглохнуть и больше не слышать ни единого звука – такого знакомого, такого чужого.              В ушах снова звучит смех – страшный, захлебывающийся, отчаянный – но настолько счастливый и радостный, что Мукуро кажется, что он принадлежит ему самому, однако сознание, старающееся побороть подступающее безумие с безжалостной четкостью говорит, что это чужой голос, что он лишь отчасти напоминает тот, что действительно срывался с синеющих губ окрашенных алым в прошлом. Руки цепляются за что-то просто чтобы отыскать опору, просто чтобы коснуться чего-то реального, но Рокудо сам не уверен что в его руках не очередная подделка созданная его силами, его желанием, искаженная пламенем, но отвечающая воле. Язык нервно касается губ, снова ощущая фантомный горьковатый привкус крови смешанной с препаратом, горечь и песок от выпитой из ближайшей лужи после побега воды, и странный угасающий оттенок чего-то сладкого – потерянного в памяти и так внезапно давшего о себе знак – настолько неожиданный что Мукуро цепляется за это чувство как утопающий за соломинку, чтобы только вернуться к равновесию, чтобы окончательно не потерять самого себя сходя с ума, чтобы больше не слышать…              После побега он дорожил своей памятью как драгоценейшим из сокровищ, не желая терять ни мгновения боли, страха и унижения, превращая их в собственную волю, делая их частью собственных стремлений, основой, стержнем, частью его личности – несокрушимой, целеустремленной – создавая совершеннейшее оружие, главной целью которого было разорвать ненавистные цепи безжалостной клетки, уничтожить обращая в пыль, сжигая в пепел ставшим реальностью огнем что плясал вечный танец где-то в глубине, что искажал реальность шепча тысячи слов, превращающих мечту в агонию. Сейчас он готов был уничтожить эти «драгоценности», окончательно разломать то, что осталось от разума лишь бы снова увидеть реальность, а не танцевать изломанной куклой в тысячах отражений кривых зеркал, где нет истины – обрывки, клочки, намеки, загадки, ведущие к ложным ответам, и дороги без знаков и указателей – плясать, пока с пальцев срываются алые капли, а глаза не могут сказать правду, увлеченные мягким шепотом. Разбить самого себя на тысячи осколков и вновь собрать в единое целое из блестящего, словно снежинки на морозе, стекла.              Да. Мукуро смеется на грани безумия, путь его голос никто не услышит в кружащей в реальности тьме. Желая разорвать связывающие его цепи, желая свободы и мести… он сам уничтожил все якоря, что могли бы его удержать… лично погасил последний огонек, что трепетно поддерживал его, ограждая от тысячи голосов, спасая из вязкого мрака, которым был весь этот отвратительно враждебный мир.              Глаза щиплют соленые слезы и Рокудо нервно сжимает зубы, в бессильной, отчаянной злобе на себя самого – он настолько желал свободы, настолько ненавидел цепи и правила, настолько… боялся снова потерять собственную волю, что своими руками причинил боль единственному огоньку спасения. Горячему, обжигающему, дающему силы бороться, запечатывающему бессильные слезы, указывающему путь в самой кромешной дымке иллюзий, настолько плотной что не хватает сил сделать вдох, и не просящему ничего взамен. Именно его страх, бесконтрольный, отчаянный, странный, родной и чуждый, заставил Небо всколыхнуться, дрогнуть и отступить… угаснуть, словно поддавшись мраку с которым сражался столько лет защищая не просто запрятанную в янтарном отблеске волю, но и тех кто не видел этой тьмы.              Наверное, именно эти чувства, эти осколки из ощущений и памяти, которые он по-прежнему мог назвать реальностью были той тонкой нитью что из раза в раз заставляла его возвращаться к краю Тумана, заставляла искать несмотря на, иголками впивающуюся, пустоту. Что бы не срывалось с его губ – Мукуро желал, столь трепетно что в страхе перед пленителями прятал эти мысли даже от самого себя, но продолжал лелеять не мечту… нет, он давно позабыл подобное слово… он лелеял осколок счастья, хранящий крохи тепла так похожие на его огонек…              

***

             Сиплый крик вырывался из детского горла. Ламбо плакал отчаянно, захлебываясь, протягивая маленькие ручки, впервые не затянутые в ткань комбинезона, к Тсунаеши, лишь чтобы еще сильнее вскрикнуть от боли, сминая пальчиками спальную рубашку Фууты - осторожно держащего маленькую грозу – глуша вопль в чужом плече и снова пытается дрожащей ладошкой дотянуться до неба – знакомого, теплого, того что обещало дом и защиту, того, которое всегда так ярко улыбалось, что слезы сами собой исчезали – однако не получается, не выходит, руки снова и снова касаются холодной пустоты, такой знакомой, пугающей, отвратительной… а дотянуться не получается – слишком далеко – настолько что кажется он снова забрался на старую иву у ручья протягивая ладони к небесам что не смотря на все усилия и труды так и не стали ближе…              - Fa male! Cielo per favore… Tsuna.              - Ламбо? – непонимающе спрашивает Тсунаеши, по-прежнему стараясь улыбаться, мягко окутывая ребенка теплом собственного пламени, притупляя боль на несколько томительных секунд, протягивая ладони ближе к ребенку, чтобы попытаться успокоить лишь для того, чтобы получить яростный бескомпромиссный отпор, от которого комнату заполняет болезненный вопль. Гроза жалит и своих, и чужих цепляясь за маленькие ладошки, за спутанные волосы, отражаясь в зелени глаз и шипящими искорками пробегаясь по кухонной технике.              - Cielo… пожалуйста – Ламбо сипит, роняя слезы и крепче сжимая рубашку оглушенного Фууты, чудом стоящего на ногах, беспомощно держащего дрожащее тельце, стараясь не уронить и не сжимать слишком сильно, старающегося не обращать внимания на боль от пламени и усталость. Де ла Стелла изо всех сил старался не плакать, до крови прокусывая губы, глотая солоноватые капли, напоминающие о запахе меди. Ему нужно быть сильным, нужно защитить маленького Ламбо… друга…              Савада непонимающе отступает на несколько шагов ошеломленно смотря на ребенка, пытаясь протянуть руку, коснуться пламенем, но снова и снова слышит лишь отвратительный крик, от которого сжимается сердце, от которого ноги сами собой делают шаг назад до тех пор, пока удар о шкафчик в кухне не приводит в чувства позволяя замереть вжаться в хрупкую опору до синяков на спине. Руки беспомощно хватаются за плечи, пока глаза смотрят на лица – знакомые, родные, привычные, но совершенно не те – в них больше нет… тепла, а улыбки – странные натянутые, неуверенные, словно вылепленные из пластилина маленьким ребенком.              - Тсуна… Небо… - обеспокоенно звучат голоса, и они кажутся выдумкой, холодной, болезненной, не настоящей, лживой. Словно в их словах нет тех эмоций, которые они так стараются выразить на искаженных лицах.              Савада в непонимании качает головой – его друзья искренние, живые и уникальные, яркие настолько, что глаза слепит, в них просто не может быть этого «холода», они просто не могут носить маски. Тсунаеши отгоняет странную иллюзию, вставая ровнее и улыбаясь. Между ним и братом ребята со всей искренностью выбрали его, а значит они не предадут и не оставят.              Савада улыбается с легкостью разрушая «иллюзию», в которой Сасагава… не чувствуется в нем больше неуемной энергии, не чувствуется тяги к жизни, неуемного стремления идти до самого конца в любом деле, которое пришлось по душе. В солнце больше нет и капли энтузиазма, нет… экстрима; в которой Такеши… совершенно разучился улыбаться, разводя губы словно по привычке в нелепую гримасу, пока глаза наполнены диким жёстким холодом, нетерпеливо обжигающем со странной жестокостью, словно все дружелюбие и теплота были кривым отражением в капле дождя - перевернутыми с ног на голову; В которой Гокудера… перестал резко высказываться хваля за каждый, даже самый маленький шаг к цели, он смотрел с равнодушной задумчивой пустотой, знакомой и не знакомой одновременно, взглядом, которого больше не должно было быть на его лице; В которой Хибари… неслышно шипел потирая грудь и смотря с такой отчаянной жестокостью и жаждой сражения, что в нем просто невозможно было узнать того теплого прирученного зверя на плечо которого всегда можно было положиться; В которой учитель Реборн с улыбкой принимающий чашку кофе, дающий молчаливую поддержку одним блеском глаз и движением шляпы – сейчас смотрел насквозь, не видя, не замечая…              Язык нетерпеливо облизывает пересохшие губы и Тсунаеши уже хочет привычно успокоить всех легким смехом, прежде чем снова попытаться разобраться в проблеме Ламбо, который вероятно просто переборщил вчера с пламенем как слышит громкий удар дверей о стену и резкий – знакомо-незнакомый – стук каблуков по доскам пола. Ноги рефлекторно делают шаг подальше от двери, а глаза успевают отметить напряженность каждого из его друзей в комнате и даже то, что Ламбо ненадолго замолкает, прежде чем не до конца закрытая дверь на кухню открывается, впуская хозяйку дома.              - Мама! – пораженно вскрикивает Тсуна, подмечая припухшие от слез красноватые глаза, смотрящие с такой непоколебимой уверенностью и странной силой, растрепанные волосы, грязные, испачканные непонятно в чем пальцы и темные туфли с каждым шагом оставляющие за собой следы.              - Тсунаеши. Нам нужно поговорить.              Дрожь сразу пробегается по спине от непривычного тона, от отсутствия всяких суффиксов, которые мама всегда любила добавлять к имени вне зависимости от ситуации, от странного ощущения интуиции, мигающей каким-то пепельно-серым оттенком. Он идет за выпрямленной спиной, за бесшумными шагами в прихожую сопровождаемый взглядами, оттенками, словно призраками, и лишь в тишине коридора негромко произносит, борясь с самим собой:              - Мам…              - Имэй… Твой брат. – она ненадолго замолкает и Тсунаеши пораженно вскидывает успевшую вжаться в плечи голову раскрывая почти прищуренные от нервного ожидания глаза. Его младший брат что-то натворил? Из-за него мама утром плакала? – Он… - Нана никак не может произнести то самое слово, не может несмотря на то, что видела замерзшее изуродованное тело своими глазами, а старший ребенок щурит глаза прячась от назойливых цветов и борется с желанием улыбнуться, потому что Имэй кажется наконец-то показал себя настоящего, бесчеловечно пустого и холодного… – Он больше не вернется в наш дом. Его… его забрал Синигами.              - Что?! – слова, в которые и верить не хотелось и которые с такой готовностью были подтверждены его подобием интуиции, ошарашивали выбивая почву из ослабевших ног… Брат умер?! Это было настолько неправильным, настолько нелепым и невозможным, несмотря на все мысли и желания самого Тсунаеши, что он невольно отступает на шаг в который раз за сегодняшнее утро.              Имэй… мертв?              ***              Вечер красил улицы в оттенки заката, разливая кровь и золото по крышам и дорогам, блестя на посеребрённых деталях отделки и капоте темной машины, припаркованной у уютного двухэтажного домика в спальном районе Намимори, и уныло облизывал дорогой костюм не в силах раскрасить черный цвет, перебирал удивительно тусклые волосы и отражался в цепких глазах, напоминающих одновременно о холоде столетних ледников и блеске стали в лунном свете.              Пальцы с ровно остриженными ногтями без единого следа грязи, сажи или крови торопливо вжимаются в кнопку звонка, пока острый взгляд прячется за веками скрывая собственную глубину за короткими ресницами. Мужчина нервно переступает с ноги на ногу негромко скрипя дорогими туфлями, идеально сидящими на ноге и лишь подчеркивающими общую строгость, красоту и странную эталонность, так не подходящую выбранному годы назад прикрытию. У Емитсу просто не было ни времени, ни желания вживаться в прежнюю роль, скрывая часть правды за подобием маски.              - Я вернулся, ми… - срывается с губ Емитсу как только открывается дверь, однако удивительно жесткие слова не дают ему закончить.              - С возвращением, дорогой. – в словах Наны ни капли тепла, нет даже оттенка игривой нежности, а губы, столько лет показывающие ему лишь прекрасную улыбку, столь мягкую и домашнюю, что за нее советник был готов влюбляться в нее снова и снова, сейчас странно поджаты в неясном раздражении и кажется оттенке злости. Брови, обычно лишь подчеркивающие невинность ее взгляда, сейчас лишь еще больше выделяют странную злость и больше не помогают глазам отражать игривый огонек авантюризма, лишь только острый холод так напоминающий о тех делах, которые мужчине никогда не хотелось приносить на порог этого дома.              - Нана, дорогая, я…              - Нет. – произносит она резко и отчетливо с болью и оттенком безнадежности, не позволяя дорогому мужу закончить привычную приветственную фразу, от которой все внутри металось от горечи и остатков нежности.              - Но я же еще ничего не успел сказать. – мягко срывается с губ Емитсу с теплой улыбкой.              - Я не позволю тебе забрать еще и Тсунаеши! – Нана совершенно не желала вслушиваться в слова мужа, смотреть на его улыбку, вглядываться в малейший оттенок глаз.              - Нана, я не понимаю. – мужчина непонимающе качает головой и еле заметно недоуменно хмурится.              - Ты знаешь, о чем я! Это ты его забрал! Это из-за тебя… из-за тебя Имея больше нет с нами!              - Нана. Я не знал…              - Хватит! – слезы блестят в глазах, и Нана невольно срывается на крик, чтобы больше не слышать ничего не значащих оправданий. – Я устала от этой лжи, этих недомолвок… от молчания, к которому ты видимо привык. Я была готова мириться со всем, Емитсу. Со всем… кроме смерти.              - Нана, милая моя. – он не знает, что ей сказать, как не причинить боль и в то же время сделать то, что необходимо…              - Больше не твоя.              - Что?              - Я любила тебя. – так легко слетает с искусанных губ. – Больше жизни. Готова была идти на край света чтобы лишь быть рядом. И несмотря на то, что ты сделал… я по-прежнему тебя люблю.              - Нана…              - Нет, Емитсу. – она мягко качает головой, не отрывая твердого взгляда от мужа. – Я не отдам тебе Тсунаеши. Он последнее что у меня осталось! Как бы ты ни просил – не могу позволить тебе отобрать его у меня!              - Но дорогая… - Глаза, такие родные и знакомые до каждой черточки с безмолвным холодом смотрят ему в самую душу, вынося бескомпромиссное жестокое решение, словно рвут на части противоречивыми чувствами и Емитсу хочется сделать шаг, хочется поднять ладони уничтожая в них отвратительный лед, но он не может…              - Нана я должен его за…              Женская ладонь с силой бьет его по лицу не давая закончить, не давая заметить как с бледных щек срываются слезинки наполненные болью разочарованием и горькой, безнадежной любовью, странно живой не смотря на все шрамы, старающиеся ее разорвать.              - Нана. – Емитсу ошеломленно шепчет, шокировано смотря в глаза своей любимой.              - Ему тоже было больно. Намного больнее чем тебе. – она молча разворачивается, возвращаясь к дверям и крепко хватая пальцами дерево.              - Нана.              - Уходи. Прошу тебя - уходи и больше не возвращайся, если ты действительно еще любишь меня… если твои клятвы еще хоть что-то значат.