***
Мальчик небрежно садится в кресле, закинув босую ногу на ногу и подперев щеку ладонью, улыбаясь при этом почти слащаво, с едва уловимой хитростью хищника, прищурившись, чтобы спрятать блеск светло-фиолетовых глаз. Он словно пытался играть с единственным человеком в этой комнате, который не знал о нем совершенно ничего и в то же время выглядел по-ребячески невинно со светлыми растрепанными волосами, даже немного нелепо в странном стремлении походить на серьезного взрослого. - И вам нужен я? – ребенок продолжает растягивать губы, едва уловимо кивая головой и показательно неопределенно проводя в воздухе свободной рукой с небольшим кусочком белого зефира. - Да. Нам нужен именно ты. – отчетливо подмечает Ария, сидящая на диванчике возле журнального столика, отпив немного чая, не ведясь на уловки ребенка, смотря прямо в необычного цвета глаза прячущиеся за ресницами. Гамма же тяжело вздыхает, не успевая за стремительным ходом неясного разговора, составленного из странных загадок известных только паре небес, обманчиво расслабленных внешне, но запальчиво ярким стоит только обратиться к чувству пламени. - Это настолько хорошо, что я думаю мне стоило бы называть мертвого наследника ракушки - шкатулкой везения. – звучит приглушенно тихо, с легкой горечью и грустью, пока ребенок наклоняется вперед, жуя сладкий кусочек зефира и резко отклоняющимся назад выхватывая блокнот со стоящей рядом тумбы. - Нам надеяться на согласие? – уточняет Ария, наблюдая за тем, как быстро мелькают страницы в маленьких руках, замирая на секунды, прежде чем снова зашелестеть. - Не думаю, что существует выбор. Иначе вероятности бы не позволили нам встретиться. – произносит маленькое небо, качнув головой и улыбаясь еще более приторно, от чего Гамма кривится, негромко фыркая, но не отводя внимательных глаз от женщины, которую поклялся защищать, и этого странного, почти нелепого ребенка. – Так что мне придется дать положительный ответ. Не потому, что это нужно вам, а потому что это нужно мне. - И… - негромко уточняет Ария, мягко поставив чашку на блюдце, бросив быстрый взгляд на своего сопровождающего и вновь всмотревшись прямо в светло фиолетовые проницательные глаза. - Я знаю. Не стоит этого объяснять. – уверенно заявляет ребенок, не дождавшись ни единого слова, чуть прищурившись и небрежно отложив собственный блокнот, прежде чем выхватить еще один кусочек зефира. Женщина же лишь небрежно усмехается с легкой грустью. Тишина ненадолго устанавливается в комнате, пока ветер играет с полупрозрачными занавесками, привлекающими невольные задумчивые взгляды. Причина их встречи действительно была трагедией столь же горькой и внезапной, каким обернется и ее следствие. Ни Бьякуран, ни Ария не могли заставить безжалостное время остановиться, не могли взглянуть на прошлое и более того, изменить его. В их ладонях было лишь будущее. Неустойчивое, разваливающееся, громкое до безумия и напоминающее запутанный лабиринт, в котором создатель забыл создать выход, заставляя вошедших блуждать до самой смерти. - Уже лето. Вам действительно стоит поспешить… - небрежно проговаривает ребенок, бросая долгий взгляд на небо, после того как кусает еще один кусочек сладкого зефира. - Времени действительно не так много. – с легкой горечью невольно прорвавшейся в голос несмотря на весь самоконтроль произносит женщина, вздыхая и так же переводя взгляд на небо, прежде чем медленно вытащить из внутреннего кармана пиджака небольшую коробочку, оставляя ее на журнальном столике. – Надеюсь, его хватит, чтобы удержаться…***
Девочка сидит за столом, старательно вырисовывая ярким оранжевым карандашом неведомую птицу, словно горящую в пламени и в то же время парящую высоко в небе. Ее крылья, раскрытые настолько широко что выходили за границы листа оставляя яркие отметины на дереве стола. Яркий грифель проходится по голове, спинке, несколько раз выделенным лапкам и старательно вырисовывает узоры на хвосте. На белом листе только эта птица, которую любой взрослый с улыбкой бы назвал фениксом. Маленькие пальчики откладывают карандаш, немного неловко поднимая рисунок со стола и перекладывая его поближе, немного сминает края. Глаза смотрят на птицу с восхищением и странной грустью, совершенно не отразившейся на яркой улыбке. Птицы должны летать в небесах, касаясь их крыльями, танцуя с непогодой: с дождем, ветром, грозой, играя с облаками и греясь в солнечных лучах. Пока крылья целы, они свободны…***
Внезапный дождик стучал по земле и не подготовленным к нему гостям, пришедшим к небольшому домику в Намимори, растерявшему все краски и тепло, жившее в нем множество лет, словно само небо оплакивало ушедшее из жизни дитя, роняя холодные слезы, а дом надел траурные одежды, храня непривычную горькую тишину. Не было множества голосов и шума посуды, яркого смеха, лишь легкий, пугающий шепот, заставляющий слезы сами по себе срываться с ресниц, а мурашки пробегаться по коже вместе с мелкой дрожью. Нана, стоящая у входа, прижимающая к груди ладони с черными конвертами, которые предпочла бы не видеть, наряженная в темное традиционное кимоно, которое надеялась больше никогда не вытаскивать с дальних полок шкафа еще со дня смерти родителей. Веселая и улыбчивая женщина сейчас была болезненно бледной тенью самой себя. Усталой, вымотанной, потерянной. Ее глаза все время смотрели в еле заметный с ее места проем в гостиную, где стоял семейный алтарь, где сейчас лежал темный гроб, у изголовья которого она лично ставила перевернутую ширму и особый столик с ладаном в курильницах, с цветами, трепетно отобранными дрожащими руками, с водой и рисом в чашке, в который не сразу удалось вертикально воткнуть палочки… И портрет на стене. Нарисованный с одной из детских фотографий и чуть сумбурных слов. Непохожий, горький, однако у Наны не было ни одной фотографии взрослого сына, а его… тело. Она не решилась сделать его снимок, не желая оставлять в памяти столь ужасающую картину. Слезы снова стекают по щекам, опаляя жаром и оставляя привкус соли, пока в горле застрял комок, от которого не избавиться, не проглотить, как не пытайся. Женщина даже не слышит жалостливые слова соседок, пришедших больше поддержать ее, чем вспомнить бедное дитя, долгое время отсутствующее в стране. Они ругают отца, сочувствуют, вспоминают, щебечут о возрасте и случайностях, о детской неосторожности и разбитых сердцах матерей. Нана лишь сжимает пальцами конверты не в силах разжать ладони, чтобы отложить их. Перед блеклыми глазами до сих пор стоит его лицо, его улыбка, так и не сошедшая с мертвых губ. Неправильная, противоестественная, безмолвно говорящая, как счастливо это дитя делало шаг за грань… Даже священник, взглянувший на нее, горько усмехнувшись, дал ему посмертное имя Сачи. Руки дрожат, пока женщина борется с желанием увидеть свое дитя еще раз, коснуться его, пытаясь пальцами ощутить биение жизни, роняя слезы на ритуальное цветное кимоно, осторожно касаясь лица через ткань, всхлипывая от воспоминаний о том, как собственные ладони подкрашивали изувеченные черты. Храмовая служба скоро должна была начаться. И от этого материнское сердце вновь замирает, сбиваясь с ритма. Кажется, что чем ближе этот час, тем дальше ее дитя. Услышит ли он ее благословения, ее прощение и пожелание… - Мама. – голос Тсунаеши звучит излишне громко, взволнованно. Ребенок аккуратно протягивает руки касаясь маминых ладоней, крепко сжимая на секунду и осторожно забирая конверты, чтобы хоть немного помочь ей. – Как ты? – вопрос срывается с его губ почти невольно, когда взгляд с болью подмечает опухшие от слез веки, блестящие от слез дорожки на щеках, нервно искусанные губы. Ее прическа и одежда хоть и выглядели опрятно совсем не подходили Нане, превращая женщину в странного духа печали, а еще этот черный цвет… - Я в порядке. – хрипло проговаривает она, смотря в лицо старшего ребенка и мягко, осторожно проводит ладонью по его щеке, стараясь хоть немного улыбнуться, вглядываясь в родные глаза, похожие и совершенно отличающиеся от его брата. Однако и Тсунаеши, и Нана знают, что ничего не в порядке. Все разбито на жалкие осколки для матери, для отца, пытавшегося поговорить по телефону, которому она так и не позволила появится на службах и будущей церемонии похорон. Разве после подобной потери она сможет спокойно жить здесь? В этом переполненном воспоминаниями доме… - Все будет хорошо, мам. – ободряюще произносит, улыбаясь, Тсунаеши, совершенно не обращающий внимание на чужие взгляды, укоряющие его за отсутствие слез, на неловко переминающихся друзей, выглядящих отчаянно потерянно, на непривычно тихо ревущих детей, утирающих слезы кулачками или платком, на учителя Реборна снявшего собственную шляпу и потягивающего кофе на кухне. - Тсу-кун. – мягко произносит Нана внимательнее всматриваясь в родные черты, странно радостные, от чего болело сердце, в глаза так похожие на ее собственные, на вечный беспорядок на голове, напоминающий о лю… Емитсу. Она смотрит и осторожно разводит уголки губ в дерганной улыбке стараясь сдержать очередные слезы, но не получается, и они снова сбегают, срываясь с подбородка и падая на темные одежды. – Не плакать это нормально Тсу. – ее голос немного дрожит от легких всхлипов и заложенного носа, однако звучит по-прежнему понимающе. Однако, сам Тсунаеши может лишь прикрыть глаза, думая о том, что его мать совершенно ничего не понимает, особенно сейчас.***
- Вот и все Тсуна. – мягким шепотом срывается с бледных губ Наны, бросающей на место, где раньше стоял гроб последний блеклый взгляд, цепляясь за рамку с изображением и черной лентой, прежде чем мягко закрыть дверь в гостиную. – На сегодня все… - она замолкает, проводя по двери дрожащей ладонью, даже несмотря на стоящего рядом сына, потерянно смотрящего на дверь. В блестящих глазах ребенка смешались странная радость и грусть, однако не было и следа пролитых слез, однако она не собиралась его винить за это. Только не за это. - … Завтра нужно будет посетить его, поменять благовония и проверить подношения. – звучит с легким вздохом, пока Нана делает несколько маленьких шагов в сторону тихой кухни. – Возможно потом нам стоит переехать. В шумный Токио… или в тихую деревушку на окраине… А может в курортный городок… Что тебе нравиться, Тсу-кун? - Мам. – негромко, но твердо произносит Тсунаеши, останавливаясь, заставляя Нану, ожидающую ответа повернуться и перевести на него тусклый, немного задумчивый взгляд. – Я не поеду. - Что? – непонимающе переспрашивает женщина, моргнув, чтобы сосредоточится, оставив на время собственные сумбурные мысли. - Я не поеду с тобой. – с той же уверенностью повторяет ребенок, смотря на матушку с долей жалости и грусти. – Меня заберет отец… - Нет! – вскрикивает Нана еще до того, как последнее слово твердо сорвется с губ Тсунаеши, делая резкий шаг вперед. – Я не позволю! Не позволю ему забрать еще и тебя! – глаза до этого казавшиеся блеклыми сейчас горят столь ярко, словно сладкая, только приготовленная карамель, даже в неярком коридоре мерцая внутренним светом. - Все уже решено, мам. Я не могу уехать. – непривычно категорично повторяет ребенок, с той интонацией, которую она чаще всего слышала от мужа, прежде чем он скоропалительно уезжал на работу. Тем самым твердым, но нежным тоном, словно прячущим за просьбой приказ от чего у Наны никогда не хватало сил ему возражать. - Нет. – звучит чуть тише, но все так же твердо. – Ничего не решено. Я не позволю этому человеку тебя забрать. – женщина мягко обхватывает руками ладони Тсунаеши, осторожно поглаживая большими пальцами. - Но… - пытается возразить ребенок, вырывая ладони от чего хватка становиться немного крепче. - Не позволю, слышишь! – она резко встряхивает руками и смотрит прямо в потерянные глаза своего дитя, на свое неясное отражения, вглядываясь скорее в отголоски младшего сына, чем только в старшего. – Я не хочу хоронить вас обоих… - легкий шепот звучит грохотом, вырываясь из горла вместе с обжигающей слезой, стремительно скатившейся по щеке. – Не хочу терять… Ты мой сын. Мое милое дитя. Я люблю тебя, Тсунаеши. - Мама. – неловко срывается с губ ребенка, смотрящего в ошеломлении, однако уже не имеющего возможности отступить. После смерти Имэя выбора, который был, больше не осталось. - Я не вынесу, если и с тобой что-то случится. – Нана снова сжимает ладони опуская взгляд на невольно переплетенные пальцы. - Прости мама. – Тсунаеши резким движением вырывает ладони отступая на пару шагов назад. – Но я не могу уйти. Не могу отступить. - Почему? – с горечью звучит негромкий вопрос, столь же отчаянный как неловкая мольба. И вечер словно придает ему иной смысл, раскрашивая в темные тона, наполненные печалью. Однако мальчик лишь поджимает губы качая головой, смотря с грустью, странной жалостью, долей решительности и боли. Он любил маму и это было причиной почему Тсунаеши не мог сказать ни единого слова. Несмотря на то, как неведенье оставляло ей шрамы, несмотря на ее слезы и волнение… Слова просто не могли прозвучать в тишине коридора. - …Прости меня. - Тсу-кун. -Нана протягивает к ребенку дрожащую ладонь. - Прости… - скомкано срывается с губ Тсунаеши, стремительно развернувшегося, чтобы подняться по лестнице и скрыться в комнате, маскируя собственный страх громко стучащий где-то внутри снова и снова, совершенно не думая о том, что оставляет мать в одиночестве в полутемной коридоре, возле затихшей от отсутствия шумных гостей кухни, наедине с сумбурными мыслями и горечью… наедине с беспомощными слезами и тяжестью давней ошибки.