выстрелы в молоко

Волков снимает майку через голову и швыряет Вадиму со словами: — Нахрена порвал? И уходит. Натурально разворачивается и уходит, будто не трахались только что, и на сетчатке глаз отпечатывается треугольник — широкие плечи и узкая талия. Голым выходит из казарм и виснет на турнике, чтобы пощелкали, вытянулись позвонки после получаса возни в неудобном положении в тесной кабинке сортира, пока он выстанывал: Вад, Вад, черт тебя, да-а… Вадим комкает его майку в кулаке, поправляет яйца в трусах. Ну порвал и порвал. Не жопу же порвал. Первый раз вообще до тебя наконец добрался, в трусы залез и задницу пощупал, от страсти и не такое бывает. В окно следит, как Волков выгибается на турнике, размахивается — и достает ногами до перекладины между расставленных рук. И у него еще сил после этого на пресс хватает… Вадим машинально подносит его майку к лицу, втягивает запах — горечь пота и какой-то чересчур приличный для Волкова парфюм, точно не сам выбирал, подарили. Вадим ненасытно дышит его майкой, смотрит, как Волков задирает ноги, как блестит голая спина с дебильным партаком на солнце — и почти физически ощущает, как его все глубже затягивает в омут. Это потом для него Волков становится Олегом; потом вся одежда Вадима начинает пахнуть смесью табака и того самого парфюма. Олег не ориентируется в духах настолько, что на памяти Вадима дважды тащится с почти пустым флаконом в магазин косметики и просит консультантку, глядя на нее щеночком: а дайте такое же… Вадим уже запомнил аромат — терпкий, тревожащий, в самом сердце — ванильно-сладкий, может купить ему хоть ящик, — но Олег даже названия никак не может произнести, если его спросить. Вся одежда Олега пахнет упоительно, руки его пахнут никотином и чем-то едва уловимым, будто даже спустя час после мытья рук остается отзвук аромата мыла; шея Олега пахнет одеколоном после бритья и все тем же парфюмом. Вадим упивается им, Вадим слизывает с него все запахи — а они все равно остаются. Из-за того, что Олег курит на кухне — зима, холодно, даже форточку открывать боязно, — вещи Вадима тоже начинают пахнуть им. Он обнимает Олега так часто, что они уже делят один запах на двоих. И Вадим тонет, тонет. Его совсем на дно затягивает, когда они ссорятся, и Олег рычит, что не может иначе, и раз ты не со мной… да с тобой я, с тобой, придурок, я че, совсем кретин тебя за рыжим одного отпускать? А потом Олег все равно сваливает, отталкивает его, набирает себе в команду какой-то сброд и штурмует тюрьму. Чисто все делает — десять минут, читает потом Вадим в отчетах, — и растворяется вместе с опасным преступником, оставив за собой след из убитых фсиновцев. Почти все его вещи остаются в съемной квартире. Но, дрогнув, Вадим все же берет одну футболку с собой на задание. Запихивает ее на самое дно сумки. Злится на себя. А потом, когда отлеживается в палатке с простреленным плечом — и как только так близко к себе подпустил? — сует руку за этой футболкой, утыкается в нее мордой, почти слышит голос: Вадь, ну ты на рожон-то зачем полез… Потому что так интереснее, бурчит он в футболку, в ее терпкий запах. И сам себе понимающе хмыкает — Олег точно так бы и сделал. Это не боевика ты близко к себе подпустил, а его, Волкова, и теперь пиздострадаешь, как девчонка. Прикусывает майку, а хотел бы — его плечо. Его шею. Его губы. Всего его покусать, чтобы сбегать неповадно было… Возвращается домой — в новую съемную квартиру, от своих собственных шарахается, как прокаженный, — валяется с этой майкой, лениво дрочит то на порнуху, то на воспоминание. На плече остается шрам. Читает привычно новости… и воет в футболку. Сдох все-таки, сука, говорил же — не лезь за рыжим, без меня — так особенно не лезь… Воет и рычит, бьет посуду в кровь, с пальцев капает вязко и ало. И футболку тоже заляпывает. Теперь от нее почти не пахнет потом и парфюмом, едва-едва — порохом и песком, зато сильно — металлом и горем. Вадим твердит себе: разлюбил ведь в тот же миг, как он ушел. Раз-лю-бил. А все равно бессонными ночами целует эту футболку, мается, вытирает ею глаза. Возит ее с собой туда-сюда, хотя она уже ничем не пахнет, а он мечтает еще хоть раз почуять. Заходит как-то в парфюмерный, находит тот флакончик, который покупал Олег, втягивает аромат — а там не то. На Олеге совсем другой. С его сигаретами. С его кожей. С его улыбкой и жесткими подушечками пальцев. Вдруг так за горло берет, словно и не прошла пара лет, словно все еще зияет свежая рана. Но хуже всего — когда он встречает Олега в проеме резко открывшейся двери. Когда, хоть и подозревает, что раз его отправили охотиться за рыжим, то он наткнется и на его ручного песика, сталкивается с изумленным карим взглядом. И так легко отмудохать в кровь и вырубить. Смотреть, гневно раздувая ноздри, как он валяется на полу без сознания, как ухитряется даже сейчас красиво лежать, как из носа его струится и падает на пол кровь. Хоть бы сказал, намекнул, мразь, что жив, я тебя каждую ночь хоронил, с футболкой твоей сраной у сердца спал, думал, какой ты холодный и разложившийся, никому не нужный в безымянной могиле лежишь… Вадим присаживается, чтобы его на плечо закинуть, и чув-ству-ет. Тот самый запах. Он все еще не сменил парфюм. Вадим его ненавидит. Режет на нем водолазку, чтобы подвесить за руки, пока Олег смотрит одним глазом — второй совсем затек. Приоткрывает рот — но захлопывает его. Вадим на чистых инстинктах делает к нему шаг, прижимается носом к шее и глубоко втягивает воздух. Опять металлический привкус: он же в крови весь. И ненавидит. Так ненавидит, что выполняет все, что ему сказано, а потом отпускает его вместе с рыжим — плевать, живи, раз уж ты так чудесно воскрес, и секретики свои хранить продолжай, чем вы занимаетесь — не имеет значения. Живи. А футболку Олега наконец выбрасывает — она уже не пахнет ничем. Он понимает это, потому что вчера вновь вдохнул от его шеи настоящий аромат, и замены ему больше нет и быть не может.