no one can fix me but you

      Когда Ойкава открывает глаза, место рядом с ним пустует.       Свет мягко проникает в комнату, невольно сообщая, что время давно перевалило за десять. Денёк на редкость погожий: вчерашняя метель давно закончилась, снег не решался даже плотными хлопьями падать на землю, и только солнце радостно выглядывало из-за туч на те несколько часов, что ему позволено появляться. Вечером, очевидно, тоже пойдёт снег, скорее всего, повторит свой вчерашний выход с метелью и вьюгой, но это уже неважно, потому что вечером Тоору уже здесь не будет.       Он перекатывается с бока, который должен был позволить ему любоваться сегодня утром любимым лицом, и утыкается в пустой, белый потолок, под которым одиноко, прямо как Слизеринец сейчас, висит люстра с парочкой вечных свечей. Тело чуть-чуть ломит после вчерашнего ужина, который плавно перетёк в спальню, а ароматические свечи, что владельцу спальни постоянно дарил рыжий мандарин на два года младше, уже давно потухли. Сладкий аромат ванили и клубники ещё витал в воздухе, но их тепла больше не хватало, чтобы согреть мерзнущую душу Ойкавы. Та пара серых ниточек, поднимающаяся к потолку, одиноко била по лёгким, прокуренным и таким же замёрзшим, как и всё остальное тело.       Тоору неуверенно шевелит окоченевшими пальцами ног, и думает, что ни это пуховое одеяло, ни плед, которого, как он помнит, ещё вечером на нём не было, не помогают спастись от этого ужасного холода. К этому жалкому домишке давно пора было бы применить чуть-чуть магии, но хозяин против, один Мерлин знает, почему. Что ж, похоже, выбора у Ойкавы не было. Оставить это место – немыслимо, почти сумасшествие, а пойти против хозяина опасно для здоровья.       Вылезать из кровати совсем не хочется. Вообще-то эта маленькая, полупустая комнатка, отлично подходила для того, чтобы провести здесь рождественское утро в обнимку с любимым человеком: большая кровать, шерстяной ковёр на полу, большое кресло, заваленное одеждой Ойкавы и его чемоданом, из которого он вчера целую вечность выковыривал подарок для Гриффиндорца, полупрозрачные белые шторки, большой платяной шкаф в углу и, конечно же, пара тумбочек, что, очевидно, шли в комплекте со шкафом, на которые идеально поместился бы завтрак и пара кружек кофе.       Да, совсем не так Тоору планировал провести это утро, но разве у него был выбор? Хозяин дома уже слишком долго не давал Слизеринцу даже намёка, даже жалкого подобия на выбор. Ойкава, может, и разозлился бы, только вот сегодняшним утром его опять согревал сладкий запах вафель с кухни.       Тоору нехотя вылазит из кровати. Смысла валяться в ней всё равно нет никакого – он только больше замёрзнет без чужих объятий и горячего дыхания в шею. Прежде, чем спуститься вниз, Ойкава неуверенно бредёт в ванную. Его волосы похожи на поле после тяжёлой битвы, или даже ядерной войны, а кожа липкая и вся в синяках от чужих губ. Слизеринец залезает в ванную, припоминая, как в прошлые выходные здесь он был не один. Теперь согревать его некому, а потому струйки душа сегодня по меньшей мере кипяток. Он обжигает себя, будто бы стремится стереть следы чужих рук с себя. Так Тоору делал ещё несколько месяцев назад, когда предстояла очередная встреча с семьёй, но не теперь. Теперь Ойкава предпочёл бы сохранить каждый след, каждую вмятинку, каждый синяк и царапинку, чтобы уже наконец закончить играть в эти глупые игры и иметь возможность прокричать на весь мир «Я люблю Иваидзуми Хаджиме, а он любит меня!», даже если признавать этого Гриффиндорец не часто хочет.       Всё началось много лет назад, когда лучший друг детства Ойкавы вдруг попал не на положенный Слизерин, а в этот чертов Гриффиндор. Да, трагедия прозвучала так громко, что слышно было аж в США, но никто и представить себе не мог, насколько эта трагедия драматична. Единственный человек, которого Тоору когда-либо любил, которым он по-настоящему дорожил и без которого представить не мог свою жизнь, ушёл. Тот момент был первым и единственным, когда Иваидзуми не оказалось рядом, когда он повернулся к своему другу спиной и ушёл в противоположном направлении, за совершенно другой стол, полный других детей и будущих друзей.       В тот момент Ойкава буквально чувствовал, что его сердце вырвали из груди.       Дальше всё было только хуже. Каждый раз, когда Тоору пытался поговорить со своим другом, провести с ним хоть толику того времени, что ему было положено, как самому первому человеку, что разглядел в нём что-то особенное, над ним начинали издеваться другие Слизеринцы. Им ведь было невдомёк, что чистота крови не измеряется факультетом, а Хаджиме совсем не изменился с тех пор, как ещё летом они вместе бегали искать жуков, подальше от нянек и всех этих скучных занятий математикой. Они все не знали, каково это, потерять лучшего друга, который когда-то защищал от всех, включая собственных родителей. Они все даже не представляют, каково это, дорожить кем-то так сильно, что сидеть на том дурацком, неудобном стуле и просить, умолять этот глупый предмет одежды отправить его на Гриффиндор, отправить к его лучшему другу. Они не знают, какого это, быть готовым отдать всё, что ты знаешь: кровь, статус, семью, родных и близких – всё это разом, лишь бы не расставаться с кем-то до чертиков важным.       Даже Хаджиме не знает этого. Не знает и того, что его глупый геройский поступок сделал с ним. Этот идиотский Иваидзуми решил, что для Тоору будет гораздо лучше, если они перестанут общаться, если станут врагами навсегда, на все будущие годы. Гриффиндорец стал относиться к Ойкаве так, как относились все обладатели красной накидки – с презрением и отвращением, а Слизеринец тогда несколько раз чуть с жизнью не расстался. Все эти годы он знал лишь Хаджиме и его руку, которая уверенно вела за собой вглубь сада, чтобы пробраться меж прутьев забора и отправиться в чистый, настоящий лес. Когда их не оказалось рядом, а в прежде любимых глазах отражались лишь ненависть и злость, Тоору просто не знал, что делать.       Он был ребёнком, и он озлобился.       Его целью на долгие годы стала боль. Он так хотел заставить всех почувствовать то же, что чувствовал он долгие годы. Ойкава даже и не знал, как теперь жить по-другому. Он знал только злость и ненависть, знал ярость, прожигающую грудную клетку, а за ней маленькое сердце, еле-еле бьющееся где-то там, глубоко внутри, постоянно болящее, постоянно режущее внутренности своими осколками. Весь смысл жизни свёлся к тому, чтобы заставить всех жить в том же аду, в который превратилась его собственная жизнь. Всё свелось к тому, чтобы заставить этих глупых малолеток поверить, что они и впрямь лучше других, что чистота крови – единственно важное в этой жизни. Что одиночество – путь к вершине.       А смысл был в том, что, может, если Тоору и впрямь станет монстром, тогда он поймёт, за что Хаджиме его так сильно ненавидит.       Тогда появились алкоголь и пристрастие к курению. Фальшивый паспорт мальчик приобрел себе уже в возрасте четырнадцати лет. Никто не верил ему, но все прощали пьянство малолетки за пару галеонов. И все эти усилия, все эти тысячи, потраченные в каких-то барах только потому, что только они помогали успокоиться и найти смысл во всём происходящем. Потому что только в пьяном угаре Тоору не так сильно ненавидел себя, потому что только в чужих объятиях стало возможно забыть о чьём-то суровом, смуглом лице и этих совершенно нелепо уложенных волосах. И каждая такая ночь начиналась с одной мыслью – может, наутро Ойкава просто не проснётся.       Но он просыпался, и, как оказалось, не зря. Как-то раз, когда очередной пуддинг Тоору полетел прямо в недовольное лицо Хаджиме, последний сорвался. Они подрались прямо в столовой. Было приятно видеть хоть толику эмоций на этом вечно хмуром лице, даже если это была столь привычная ненависть, даже если руки оставили саднящие ещё неделю синяки и отправили прямиком в госпиталь с переломом.       Ойкава помнит, как, отбывая наказание, они говорили. У Тоору не так много воспоминаний, которые он хранит, но почти все они связаны с Хаджиме. Кулон с этим крошечным воспоминанием он носит на цепочке на шее по сей день. По сей день он пересматривает это воспоминание перед сном, как он взорвался, как он буквально умолял Иваидзуми остаться его другом, хоть тайным, хоть тем, что изредка пишет ему и кричит, когда тот вновь отправляется в бар, вместо библиотеки. Он помнит, как и сам Гриффиндорец расплакался, как цеплялся за Тоору, будто бы тот мог хоть на секунду оставить его.       Это произошло чуть больше года назад.       А ещё несколько месяцев назад, на Хэллоуин, Иваидзуми и Ойкава сильно напились и впервые переспали. Следующее утро было странным. Тоору редко пересматривает это воспоминание, но исправно носит его каплю в колбочке в своём бумажнике. И всё же именно тогда они решили начать встречаться. Слизеринцу не нравится то, как плохо он тогда выглядел, каким заплаканным и опухшим было его лицо, но ему нравится то, как выглядела в то утро маленькая квартирка Хаджиме, ставшая почти родной. А ещё ему нравится, как в то осеннее утро листья падали за окном, а Иваидзуми обнимал его, обещая, что больше никогда не отпустит, никогда не заставит плакать, никогда не заставит эту боль вновь проснуться, а органы желать умереть, лишь бы больше их осколки никогда не впивались в ткани.       То утро было по-странному особенным, но оно было, и только оно привело к тому, что сегодня утром Ойкава проснулся в чужой спальне, мылся в этой крошечной ванной, которая пахла чужим шампунем.       Тоору вылезает из душа и тут же чувствует, как холод со всем сторон охватывает его тело. Выходить из распаренной ванной не хочется, но шум с первого этажа крошечного домика манит собой. Ойкава слышит шаги по комнате, где он всего четверть часа назад проснулся, и спешит изо всех сил, чтобы вовремя выйти из душа, показать себя во всей красе, но, когда он выходит, уже слишком поздно – Иваидзуми удаётся ускользнуть. Поэтому Слизеринец только вяло роется в своём чемодане, пытаясь найти старый кардиган, в который он кутается посильнее, желая скрыться от назойливых порывов ветра из щелей в окне, и медленно спускается с лестницы.       Дерево под стопами скрипит, этот старый дом давненько пора было отремонтировать. Если честно, Тоору представить себе не может, почему Хаджиме выбрал именно это место. В конце концов, в Хогвартсе можно было проводить девять месяцев, а оставшиеся три месяца снимать домик, где угодно. Ойкава буквально грезил мыслью, провести лето в кругосветном путешествии со своим любимым человеком, которое началось бы в Париже, а закончилось где-нибудь в Греции или даже на Мальдивах. Благодаря факультету Хаджиме, они совсем не были привязаны к одному месту, но Иваидзуми всё равно почему-то дорожил этим крошечным старым домом, в который парень сбегал при любой удобной ситуации.       Надо признать, будь у кого-то в Хогвартсе побольше мозгов, уже давно сложили бы два и два: Хаджиме стал слишком часто на выходные уходить в свой домик, а Ойкава просто без объяснения причин удалялся на несколько дней. Не то, чтобы Тоору по-настоящему не любил это место, в конце концов, он тоже прожил здесь лучшие моменты своей жизни, и всё же столько сентиментальности внутри него не было, и он не знал, почему и откуда она взялась в его парне. Когда Ойкава оказывается на кухне, Хаджиме стоит к нему спиной и готовит яичный рулет. Пахнет вкусно, и картина эта греет душу: свет мягко проникает внутрь, будто бы обнимая своими лучами; яйца скворчат на сковородке, кофе греется в турке, цветы, которые вчера принёс ему Иваидзуми украшают стол своими переливами зелёного, красного и желтого. Поганое сочетание, надо признать, но Тоору видит в нём некоторую символичность, о которой, – Слизеринец уверен, – Гриффиндорец даже не задумывался, когда покупал. И всё же Загонщику не нужно было знать мнения хозяина дома по любому вопросу. Как он считал, Хаджиме частенько был недостаточно эмоционален, и в этом была его прелесть: все чувства Тоору перекрывались спокойствием и рассудительностью Иваидзуми.       Ойкава не идёт к чайнику, чтобы сделать кофе, как это было бы с любым другим человеком. Вместо этого он подходит к своему парню со спины и мягко обнимает его, кладя голову прямо на впадинку сильных, накаченных плеч. Хаджиме совсем недавно стал чуть-чуть ниже Тоору, но он всегда был более накаченным, и Ойкаву это невероятно возбуждало: этим утром и всегда, если честно.       — Ммм, яичный рулет, — Ойкава дарит маленький поцелуй за ухом, от чего по телу другого парня проходится дрожь. — Знаешь, завтрак можно было бы сделать и более праздничным, Ива-чан.       — Хочешь более праздничный завтрак, вставай раньше и делай сам, Слипикава, — несмотря на свои слова, Иваидзуми поворачивает голову и быстро клюёт Слизеринца в висок, – единственное место, до которого удаётся дотянуться, – а потом тут же возвращается к готовке.        — Грубо, Ива-чан, ты мог бы проявлять свою любовь лучше, — Тоору усмехается в ответ, раскрасневшись от внезапного проявления любви, что были не частым явлением для Хаджиме, и, легонько оттолкнувшись на носках, направляется к турке для кофе, чтобы сделать два бодрящих напитка: один крепкий и горячий, а другой сладкий с кубиками льда. — Я ведь так сильно устал из-за тебя. Ты мог бы и позаботиться обо мне.       — Прости. В следующий раз могу быть сдержанней.       — Наглая манипуляция, Хаджиме!       Иваидзуми смеётся, очевидно, довольный собой, а потом ставит блюдо на медленный огонь, подходит к обиженной фигуре Ойкавы и сгребает его в такие объятия, что парень не может ни выбраться из них, ни продолжать делать напитки.       — Отпусти, Ива-чан. Я не могу сделать нам кофе.       — Не отпущу, пока не прекратишь дуться, — поцелуй прилетает прямо в основание шеи, и такой рой мурашек проходит по всей коже, что Ойкаве с трудом удаётся сохранять обиженное лицо. — Ну прости меня. Ты же знаешь, сдерживаться рядом с тобой не получится, даже если я попытаюсь.       — В Хогвартсе у тебя это неплохо получается.       — Я трачу на это все силы.       В голове(не в голосе?) слышна какая-то особенная надрывная боль, и в следующий раз Хаджиме не просто целует, а прикусывает мочку уха своего парня, и Тоору сдаётся: кое-как разворачивается к Иваидзуми лицом и целует его, страстно, жадно, словно страждущий припадает к губам Гриффиндорца, как если бы тот был колодцем, а Ойкава не пил несколько дней. Они целуются долго, делая лишь короткие перерывы, чтобы ухватить воздуха и вернуться к познанию друг друга снова и снова. Руки Иваидзуми быстро проникают под чужую футболку, и он усаживает Тоору на кухонный стол, в то время как Слизеринец обхватывает ногами торс возлюбленного, чтобы тот ни отошёл ни на один лишний сантиметр. Им это нравится, они наслаждаются друг другом каждую секунду каждого момента, что им удаётся украсть у судьбы.       Когда Хаджиме наконец отрывается от губ Ойкавы, его руки останавливаются по обе стороны от довольного лица Слизеринца. Они оба улыбаются, как дураки, а Тоору ко всему прочему качает ногами в воздухе, как малое дитя, получившее подарок раньше времени. Им удаётся найти друг в друге покой в этом ужасно жестоком мире.       — Ты опять надел мою футболку.       — Они пахнут тобой, Ива-чан, я не смог удержаться.       — Дуракава, — короткий разговор прерывает новый жадный поцелуй. Такой, которыми Хаджиме награждает Тоору каждый раз, когда он делает что-то непозволительно милое. — Ты снова не посушил волосы после душа? — Рука небрежно треплет чужие волосы, которые даже мокрыми выглядят по-особенному прекрасно.       — Мне нравится, когда это делает Ива-чан. Так он проявляет свою заботу и любовь.       — Ты как дитя малое, Тоору, — когда Ойкава улыбается, Хаджиме проводит большим пальцем по чужой щеке и смотрит так, словно пытается запечатлеть эту улыбку в памяти. — Неси тогда фен, буду проявлять свои заботу и внимание.       — Не издевайся над моими словами, Ива-чан.       Слизеринец спрыгивает со стола и буквально несётся в ванну, перепрыгивая сразу несколько ступенек по дороге. Хватает необходимый предмет, но прежде, чем спуститься вниз, смотрит на себя в зеркало. Конечно, Иваидзуми не сможет уложить волосы правильно, так, как они неизменно идеально выглядят в Хогвартсе или за любыми другими пределами спальни. Но Ойкава всегда может и сам их уложить. Дело ведь совсем не в цели, а в процессе и том, что он символизирует, а символизирует он именно то, что впервые в жизни Тоору не обязательно быть перед кем-то идеальным.       Нет завышенных, невыполнимых требований. Нет наказаний и ссор. Нет планки, до которой почти невозможно дотянуться. Нет высот, что обязательно нужно достичь. Нет ничего, что заставляет Тоору неизменно каждый день быть не собой.       Есть только Хаджиме и его безусловная любовь к Ойкаве. И прекрасна она не потому, что Тоору может быть неидеальным рядом с Иваидзуми, а потому, что Тоору и без того идеальный для Иваидзуми. В этом весь секрет.       Когда Слизеринец возвращается, завтрак уже готов и, надо признать, у Ойкавы текут слюнки, но он сам это затеял, когда нарочно не просушил волосы. Теперь придётся терпеть. На столе также стоят две кружки с кофе, и Тоору отмечает, что от его пахнет лавандой. Иваидзуми всегда злился, когда они выходили куда-нибудь, что Ойкава вечно берёт какие-то слишком замысловатые и вульгарные напитки, но в итоге запоминал и пытался воспроизводить их дома. Получалось нещадно плохо, но Ойкава пил по понятным причинам. Потому что любил.       — Садись быстрее, Медлекава.       Ойкава нарочно пропускает это мимо ушей.       — Ты сделал мне кофе с лавандой?       Иваидзуми немедленно наливается краской и опускает глаза в пол. Вся его уверенность куда-то уходит в тот же момент, как его уличают в проявлении чувств. Забавно, как этот медведь становится неуклюжим и нелепым, когда дело касается Тоору.       — Ну да. Тебе же он понравился, — он даже теребит край рубашки, что совсем уж нелепо в данной ситуации.       Ойкава садится на положенное ему место и берёт кружку с плавающими там лепестками лаванды и кубиками льда, после чего делает небольшой глоток. И впрямь вкусно, если не считать излишней горькости, но это можно убрать при помощи сахара.       — Добавить сахара и будет лучше, чем в том кафе. Спасибо, Ива-чан, — Ойкава даже приподнимается со стула, чтобы подарить поцелуй в щёку своему неуклюжему льву.       — Не говори глупостей, Дуракава. Садись, и давай сушить твои волосы, — Иваидзуми не зол, он смущён, что заставляет Тоору тихо хихикнуть. Этого нельзя было не заметить, но Хаджиме, очевидно, нарочно проигнорировал этот факт.       Горячий воздух обдаёт затылок, а чужая рука неизменно находится у ушей, чтобы не обжечь кожу лишний раз. Гриффиндорец молчалив, но движения его точны и отработаны до мелочей. Он всегда сначала сушит затылок и только потом переходит к чёлке и вискам. Сколько бы ни пытался, у него никогда не получается уложить волосы правильно, хотя каждый раз Хаджиме кладёт на это все силы.       Для Ойкавы это всё неважно. Важно лишь то, что сейчас он сидит с кофе в руках, над которым его возлюбленный так старался, и этот же человек тратит свои время и силы, чтобы посушить ему волосы. Вряд ли хоть что-то в мире может быть важнее этого.       — Ты уже собрал вещи? — Иваидзуми приходится чуть-чуть кричать, чтобы сквозь воздушный поток было слышно хоть слово.       Ойкава намеренно медлит с ответом, играясь с напитков в стакане, потому что отвечать совсем не хочется.       — Нет, — с трудом выдавливает он.       — Почему? Твой поезд уже через несколько часов, — Хаджиме ни на секунду не отрывается от работы, от чего создаётся неприятное впечатление, будто бы тема разговора совсем ему неважна.       — Я тут подумал, Ива-чан…       — Тоору, нет.       — Что?! Но почему?! — Ойкава резко разворачивается на стуле, заставляя Иваидзуми почти испуганно отдёрнуть руки, чтобы не навредить партнёру. — Ты даже не знаешь, что я собирался сказать!       — Знаю я, что ты собирался сказать, — он фыркает, выключая фен и откладывая его в сторону. Это плохой знак. — Ты бы сказал, что не хочешь ехать на праздники домой и хочешь остаться со мной.       — Ладно, да, я собирался сказать именно это, но я не понимаю, почему ты отказываешься. Разве ты не хочешь провести со мной сочельник, а не эти жалкие двенадцать часов?       — Это жалкая манипуляция, Ойкава. Я не буду разговаривать с тобой в таком формате, — Иваидзуми отталкивается от столешницы, на которую облокотился ранее, и подходит к раковине, полной посуды. Это ещё хуже, когда во время разговора Хаджиме начинает убираться.       — Ладно-ладно, прости, Ива-чан, я не хотел манипулировать. Просто ответь, почему я не могу остаться?       — Потому что тебе нужно увидеться с семьёй. Потому что ты любишь их и скучаешь по ним. Потому что там будет твой племянник, которому ты нужен. Потому что там тебя ждёт Куроо, и, если не появишься ты, появятся вопросы.       — Тогда поехали со мной!       Наконец шум воды прерывается, и Иваидзуми поворачивается, чтобы посмотреть на своего парня. Но, если честно, лучше бы он этого не делал, потому что Хаджиме смотрит на Ойкаву с таким отвращением к этой идее, этим словам, что под ложечкой начинает посасывать. Тоору почти что в панике.       — Куда? — Непонимающе шепчет Гриффиндорец.       — На праздник.       — К чистокровкам?       — Естественно.       — Куда меня не звали.       — Будешь моим плюс-один.       — Тебе даже не давали права на плюс-один.       — Теперь давали. Уверен, если я напишу родителям…       — Нет, — голос Хаджиме звучит как никогда грозно, и он вновь отворачивается, даря всё своё внимание посуде, а не своему парню.       — Но почему?! Ты ведь тоже любишь свою семью и скучаешь по ней! А моему племяннику это будет хорошим уроком, если ты появишься. Да и Куроо…       — Ойкава, ты меня слышишь?! Я сказал нет! — Мыльная тарелка в руке Хаджиме почти что летит на пол, когда тот разворачивается так резко, что Ойкаве приходится отшатнуться от страха.       — Н-но почему? — Это даётся Тоору с трудом, потому что в горле противный ком от обиды, который режет органы без анестезии.       — Потому что Куроо и все чистокровки ненавидят меня. Потому что твоего племянника уведут при виде меня. Потому что, если я появлюсь, появятся и вопросы. Потому что, если мы появимся там вместе, тебе запретят меня видеть… — Последняя фраза звучит так, что – Ойкава готов поклясться – его парень вот-вот развалится на кусочки.       Ему не нравится этот голос, и он делает шаг, желая взять Хаджиме за руку, как-то показать свою любовь к этому человеку, но тот выдергивается запястье из чужих цепких пальцев. А потом с грохотом бросает тарелку обратно в раковину, где она, несомненно, разбивается, а Гриффиндорец облокачивается о столешницу, по-прежнему не смотря на Ойкаву. Избегает его глазами, как может.       — Ива-чан, но ведь когда-нибудь нам придётся рассказать о нас.       — Я знаю, знаю! — Он снова дёргает руками от безысходности, словно пытается скинуть это всё с себя. — Просто не сейчас.       — А когда?       — Потом!       — Ива-чан, мы оба знаем, какая реакция будет, — Ойкаве удаётся поймать руками пальцы возлюбленного, и тот на удивление даже не вырывается, а спокойно слушает, цепляясь за Тоору так, будто тот мог убежать. — Нет никакого смысла ждать. А так мы сможем быть вместе, где и когда захотим.       — Ничего подобного, Ойкава. Ты даже не представляешь, какой Ад начнётся.       — Я готов к нему. Вместе с тобой, я ко всему готов.       — Мир – это не мыльная опера, Ойкава! — Иваидзуми яростно выдёргивает руки из хватки Тоору, и тот испуганно отшатывается. — Всё дерьмо польётся на тебя, это будет невыносимо.       — И что ты предлагаешь?! Всю жизнь скрываться, как крысы в трюме?!       — Чтобы сохранить эти отношения?! Да! Да, Ойкава!       Тоору смотрит на своего парня и поверить не может. Всегда ли он был таким трусом? Или это приобретается? Выглядит это отвратительно.       — Такими темпами ты можешь только потерять эти отношения.       Ойкава разворачивается и уходит собирать свои вещи наверх, как Иваидзуми того и хотел.