***
Ойкава подскакивает на кровати, чувствуя, что воздуха не хватает. Он задыхается, пот течет ручьём по его спине и лицу, и только спустя несколько секунд Тоору понимает, что кричит. Рот удаётся заткнуть, но в ту же секунду слёзы пробиваются сквозь ресницы и веки, бегут по лицу, жадно щипая ранки, оставшиеся после тренировки по квиддичу. Ойкаве нещадно плохо. — Боже, Тоору, заткнись, — подушка летит со стороны, где спит Яку. — Люди вообще-то спать пытаются, чокнутый, — Куроо более сообразителен и использует подушку, чтобы закрыть уши, отвернувшись от друга. — Если ты такой бодрый, выпей сонного корня, — Терушима ворчит из своего угла, достаёт пузырёк с какими-то таблетками из своего комода и кидается им прямо в Тоору. Вещица приземляется где-то в ногах. — Или подрочи, долбоёб, только выйди нахуй из комнаты, — разъярённый Яку роется рядом с кроватью, очевидно, пытаясь найти тот снаряд, которым он запульнул в со-курссника ранее, но быстро сдаётся и сминает уголок одеяла под головой так, чтобы получилась подушка. — Завтра с утра тренировка, а ты разорался, как мандрагора, — Терушима кидает в Ойкаву ещё несколько пузырьков. — Честное слово, Ойкава, не смешно, на часах полчетвёртого утра, — Куроо проверяет телефон, щурясь от яркого света, и тут же отбрасывает его подальше. — Простите-простите, я не специально. Больше не повторится, спите спокойно. Ойкаве удаётся почти незаметно вытереть слёзы, после чего он тянется к телефону на тумбочке рядом с собой. Ничего. Никаких новых сообщений, от человека, с которым он жаждет поговорить больше всего сейчас, только будильник, медленно отсчитывающий секунды до пробуждения. Сегодня его работа не понадобится – Тоору уже больше не уснёт. Он утаскивает устройство под одеяло, где намерен написать Иваидзуми с сотню различных эпитетов о том, как плохо ему сейчас, но тут же слышит голос с кровати рядом: — Если собираешься смотреть порно, надень наушники. — Как грубо, Терушима-кун! Чтобы ублажить себя, мне не требуются какие-то там патриархальные видюшки! Со мной согласятся спать и без денег. — Так всё, Ойкава, на выход! Сегодня ты спишь в гостиной! Яку скидывает одеяло с Тоору одним рывком, сколько бы тот за него не цеплялся. Жалобный взгляд тут же летит в сторону Тецуро, что устало потирает веки. Тот лишь бессильно пожимает плечами. — Прости, бро, но Яку-сан прав. Если так продолжится, смысла в завтрашней тренировке не будет. — Смысла в тренировке не будет без меня! — Проваливай! — Ойкава не уверен, кто именно это говорит. Кажется, все вместе. Усилиями всех трёх, Тоору оказывается за дверью. В руки ему заботливо вручены подушка, плед и парочка тех самых баночек Терушимы со строгим наказом выпить, а потом провалиться в благодатный глубокий сон до самого утра. Вслух никто этого не говорит, но без Ойкавы завтрашняя тренировка и впрямь будет иметь мало смысла. В конце концов, через пару недель ему выходить на поле, состав так просто не поменять, и Слизеринец должен заниматься со всеми наравне. Тоору спускается вниз, ещё глубже в подземелья, где находится гостиная Слизерин. Здесь пусто, холодно, сыро, как и всегда. Дорогая мебель, изящные люстры, почти догоревшие свечи, изумрудные ковры и флаги – всё это кажется смутно знакомым и всё же совсем чужим. Ойкава плюхается на диван, обхватывая свои колени. Если честно, он понятия не имеет, почему здесь никто не тусуется. У Слизеринцев вообще нет такого понятия, как «тусоваться». Иваидзуми вечно рассказывает истории, как Лев и Хината вновь уронили какую-то реликвию в гостиной, или как они все вместе делали уроки в библиотеке, или как играли в настольные игры у кого-то в спальне, или вместе экспериментировали в готовке. Слизеринцы выходили из своих коконов очень редко, зачастую по одиночке. Настольные игры здесь не любили, успехами в учебе не делились, готовку презирали, считая это плебейским занятием. В гостиной не общались, изредка здесь можно было встретить одиночек, которых ссылали из комнаты за неподобающее поведение, прямо как Ойкаву сейчас. Слизерин не дом, это тюрьма. Подумать только, Тоору так ненавидел этот маленький старый домик на окраине Хогвартса, где ютился Хаджиме, словно какой-то изгой, но прямо сейчас он бы предпочел оказаться там. Скрипеть старыми полами. Укруваться под холодным тонким пледом. Ругаться на окна и зашторивать постоянно их от лишних глаз. Готовить на плохой конфорке, обжигаться чужим кофе и слушать причитания, когда он тащит еду в постель. Притаскивать кучу цветов и плакатов из дома, делать огромное количество фотографий в зеркале, разбрасывать свою одежду, словно это его собственный мирок. Зажигать вонючие свечи и благовония. Пытаться спасти старую еду каким-то рецептом из интернета. Шуршать тапочками. Кутаться в чужую большую рубашку. Включать на старой магнитоле поп пластинки, шипящие шумами на фоне. Звенеть старым кулончиком на шее. Но Ойкава не мог, потому что Иваидзуми требовался урок. Если они продолжат двигаться в том же направлении, то Хаджиме никогда не наберётся смелости, чтобы выйти из тени и стать счастливой парой на глазах у всех. Чтобы диктовать всем свои условия и показать наконец, что кровь эта совсем ничего не значит. Они не общались с самых праздников, хотя молчаливый обычно Иваидзуми и закидывал Слизеринца сообщениями. Ойкава знал, что нуждается в своём друге и возлюбленном, а ещё он знал, что о нём так странно заботятся, но он не может ответить, пока не будет уверен, что в один день всё изменится. Тоору не сомневается, признаться будет сложно, но он ведь не хрустальный, он готов с этим разобраться вместе со своим Иваидзуми. Сложно будет лишь первое время, но, когда их примут, родители всё поймут, у них не будет выбора. Глядишь, даже родители Хаджиме вновь примут сына. Всё наладится, не может не наладиться. Это ведь любовь, а не конец света. Ойкава выуживает из-под рубашки маленький кулончик с колбочкой, подаренный Иваидзуми ещё много лет тому назад, чтобы хранить жуков. Там плавает воспоминание. Одно из самых лучших в жизни Тоору, и тот грустно усмехается. Вместо того, чтобы завалить возлюбленного сообщениями, Ойкава выкидывает из большой тарелки конфеты прямо на пол и с помощью магии наполняет её водой. А потом окунается с головой в те дни, когда всё, казалось, ещё хуже, чем сейчас.***
Это было год назад. Они сидят в библиотеке. Там душно, хотя за окном падает снег. Светло. Солнечные лучи заливают комнату целиком, окутывая её таким белым светом, что снег кажется лишь грязно-серой кляксой. Пахнет книгами и пылью, такой старой и замшелой, что впору начаться аллергии. Из окна доносятся дикие визги. Это первокурсники играют в снежки, строят снежных баб, катаются на заледенелых мантиях. Из-за двери доносятся чуть более сдержанные разговоры. Кажется, проходившие мимо Гриффиндорцы собираются в город за сладостями. Бубнящие под нос Когтевранцы, державшие свой путь в библиотеку, увидев там наказанных, резко меняют траекторию, и, взяв парочку книг с собой, бредут в сторону своей гостиной. Пуффендуйцы гораздо более шумные и проносятся мимо как вихрь из сладкого запаха выпечки и роз, бегут в оранжерею, в город за подарками, на станцию за билетами и на кухню за внеочередной добавкой. Даже учителя не решаются нарушить единения приговоренных, от чего их глаза только на секунду жадно хватаются за уголки сценки, развернувшейся внутри камеры пыток, и тут же убегают в сторону учительской, где опять будут промывать косточки ученикам, словно поговорить больше не о чем. Все радуются и проводят лучшее время своей жизни в последние дни перед праздниками в замке так, как им заблагорассудится. Но только не Ойкава и Иваидзуми, привязанные к своему наказанию, как заключенные бывают связаны волшебными путами. — Это ты виноват, — Тоору бурчит себе под нос и, протерев книгу от пыли, откладывает её в сторону. — Я?! Это ты кинулся вишнёвым пирогом мне в лицо! — Хаджиме берёт эту самую книгу и ставит ей на полку к другим буквам М. — Это получилось случайно. — Ага, конечно. Ври больше, может, я и поверю. — Но это правда! — Ойкава злится, откидывая книгу подальше от Иваидзуми. Пусть тянется, придурок. — Ничего подобного, Дуракава. Ты просто хотел выбесить меня, — он фыркает и достаёт книгу из угла, в который она угодила. Хаджиме кладёт её обратно к Ойкаве, потому что теперь её нужно протереть от пыли снова, и облокачивается спиной о книжный шкаф, скрещивая руки на груди. — Может и хотел, — Тоору недовольно бубнит это себе под нос, обиженно протирая книгу от пыли. — Ты стоял там с таким лицом, будто бы лучше всего этого дерьма. Это раздражало. — Я и правда лучшего этого дерьма, — Иваидзуми снова фыркает. Кажется, это его естественная реакция на любую фразу Тоору. — И чем же, интересно? — Я уже достаточно взрослый, чтобы кидаться едой в других учеников, — он берёт какую-то книжку (кажется, по зельеварению, но Ойкава не уверен) и листает несколько страниц. Очевидно, чтобы просто не смотреть на Тоору. — И ты, признаться, тоже. Пора завязывать с этим, Трешкава. — Как будто тебе есть дело до того, чем я занимаюсь. — Ты прав, мне нет до этого никакого дела, — Иваидзуми ставит книгу на место, снова фыркая. Забавная привычка. Ойкава находит её по-своему милой. Они замолкают, и Тоору думает, как всё к этому пришло. Когда они превратились во врагов? Почему именно они должны были превратиться во врагов? Почему не кто-то другой, вроде Куроо и Кенмы? Они ведь тоже попали на разные факультеты. Он уже знал ответ, просто никак не хотел его признавать. Потому что попасть на Гриффиндор гораздо более жуткая участь, чем попасть на Когтевран. Гриффиндор – позорное, поганое место для выскочек и тупиц. Когтевран для тех, кто любит зарыться в книжки. Быть заучкой не так позорно, как оказаться предателем крови, и в этом вся проблема. — Почему? — Ойкава шепчет это, потому что сказать громче не в силах. Где брать силы на то, чтобы сказать что-то настолько важное? Как люди это вообще делают? — Что «почему», Дерьмокава? — Иваидзуми зол. С чего бы ему быть злым? Это ведь он неустанно побеждает в их битве, припирает Тоору к стенке своим одним язвительным комментарием, неустанно показывающим, как сильно Хаджиме его ненавидит, делая загонщику так больно, что дышать невозможно. — Почему ты меня ненавидишь? — Сказать это оказывается проще, чем казалось. И почему Ойкава медлил с этим вопросом столько лет? — Мы ведь были друзьями. Лучшими. Я так любил тебя… — Потому что ты на Слизерине, Дуракава, — Иваидзуми нагло его перебивает. — И это всё, что имеет для тебя значение? — А вот теперь Ойкава зол. Хаджиме стоит написать книгу, «Как вывести кого-то из себя за пять слов и меньше». — Ой, не притворяйся, Ойкава, — Иваидзуми закатывает глаза и впервые за весь день называет Тоору по фамилии, но от этого, почему-то, не легче. — Я видел, как ты издевался над людьми только из-за их факультета. — Я никогда не издевался над тобой. — А стоило бы. Может быть, Слизеринцы оценили бы это. Нет, они бы точно оценили это, — Иваидзуми грустно хмыкает. Над ним издевались больше, чем над другими, пусть он и был чистокровкой. Забавно, стоит попасть не на тот факультет и никто уже не вспомнит, что говорит твоя собственная кровь. — Ты правда этого хочешь? Чтобы я издевался над тобой? — Слёзы сами собой выходят из берегов глаз, Ойкава больше их не контролирует. Хах, забавно, как твоё собственное тело больше не слушается тебя лишь потому, что ты расчувствовался. Хотя нет, в данном случае это плачевно. — Не реви, — Иваидзуми закатывает глаза. Только он всегда так реагировал на Тоору, на его слёзы, на его боль. Будто бы тот та ещё королева драмы. Приятно ощутить, что хотя бы это не изменилось. — Это ты бросил в меня пирог. — Только, чтобы ты хоть что-то почувствовал! — Ойкава кричит. А как он может не кричать? Плотину прорывает от всей этой ледяной стойкости Иваидзуми. Он даже не смотрит на Ойкаву, пока тот неизменно ищет его взгляда, как страждущий ищет мираж. — Ты всегда такой… такой… такой холодный, такой отстранённый, что бы я ни делал, что бы ни говорил, как бы себя ни вёл! Просто проходишь мимо, игнорируешь меня, будто бы я для тебя больше ничего не значу! Будто бы наша дружба ничего для тебя не значила! — Не реви, — вновь повторяет он, забирая у Тоору тряпку и начиная протирать книги. — Ты нашёл себе новых друзей. Во мне ты больше не нуждаешься. — Это не так. Ива-чан – единственный друг, которого я хочу!***
Тяжелая дверь гостиной открывается, вырывая Тоору из пелены воспоминаний, и в комнату, пригнувшись, проскальзывают две тени, тихо переругиваясь и шурша конфетами под ногами. Ойкава злится. Иваидзуми вот-вот должен был обнять его и пообещать больше никогда не бросать, его броня вот-вот должна была треснуть, а эти идиоты… эти нарушители спокойствия так просто прервали этот прекрасный момент! Черт бы их побрал! — Что это вообще такое?! — Шепчет первая тень с очками на носу. — Тихо ты! Если Ирихата-сенсей узнает, нам обоим конец, — шипит в ответ вторая с более темными волосами. — Если ты так об этом волнуешься, не стоило засыпать на плече коротышки. — Кто бы говорил! Сам ведь предложил пойти в библиотеку с ребятами! — Не кричи, а то нас и впрямь заметят! Очевидно, запоздавшие Слизеринцы в темноте не замечают лежащую на диване фигуру Ойкавы, и тот просто упивается моментом. Словно в каких-то дешёвых фильмах, он садится и зажигает палочкой маленький огонёк, заставляя фигуры остановиться, испуганно выпучив глаза: — Ну и кто же это интересно у нас сегодня припозднился? — Сладкий, словно мёд, голос Ойкавы накрывает комнату, и Цукишима с Кагеямой тихо чертыхаются, нарвавшись ни на кого иного, как самого старосту факультета. — Ойкава-сан… что Вы здесь делаете? — Этой сейчас не так важно, Тобио-чан, — Тоору фыркает, недовольно косясь на комнату, откуда его получасом ранее выгнали. — Гораздо важнее, где же пропадали в столь поздний час наш одарённый загонщик и очкастый гений. — Мы учились, Ойкава. Староста даже слегка испуганно отшатывается, слыша уверенную сталь в голосе младшего. Это неудивительно, Цукишима никогда особо не боялся своего семпая и совсем не лебезил перед звездой факультета, как это делал Кагеяма, желая всем угодить своему герою. Ойкава должен был привыкнуть к этой холодной натуре кохая, но не смог, потому что не испугаться, когда тебя ловят с поличным в четыре часа утра – надо быть роботом. Какие же у этого мальчишки, должны быть, стальные нервы. — Да неужели? — Тоору мурлычит, а не говорит, и это производит правильный эффект даже на холодного Кея – оба мальчика вздрагивают. — Я ещё могу поверить, что ты засиделся за книжками, но чтобы Тобио проигнорировал завтрашнюю тренировку и предпочел открыть книгу… достаточно нереалистично, ты так не считаешь? — У него незачет по защите от темным искусств. — Хватит врать! — Ойкава кричит и тут же вздрагивает, испуганно косясь на комнату, где спали товарищи. Он понижает голос, но шипит, словно настоящая змея: — Вы были с теми грязнокровками. — Ничего подобного. — Не ври мне, Тобио-чан! Ты ходишь с этим Гриффиндорцем, как приклеенный! — Мы знаем правила, Ойкава-сан, мы бы так не поступили. — А ты, Цукишима, лучше бы вообще молчал. Этот сопливый Пуффендуйец… как мог ты так низко пасть?! — Грудь вздымается вверх-вниз, и только понимание, что его могут отстранить от тренировки, удерживает Тоору от крика. Он взбешен. Не потому, что Кагеяма и Цукишима общаются с грязнокровками, а потому, что у них есть то, чего так отчаянно хочет Ойкава. Он хочет не скрываться, хочет открыто ходить, говорить, обниматься с Хаджиме. Но он не может из-за глупых предрассудков всех вокруг. Поэтому Ойкава испортит это чувство свободы всем. — Даже если так, — Цукишима поправляет очки на переносице так, как умеет только он, от чего по спине пробегается холодок. Этот мозговитый ублюдок что-то знает. — Какая разница? — Вы нарушили комендантский час! — В таком случае просто накажи нас и отпусти уже спать. У Тобио завтра тренировка. Как и у тебя. Ойкава в буквальном смысле в бешенстве. Как этот идиот может быть так спокоен, так уверен?! Ему всё так просто досталось и лишь поэтому он считает себя лучше других. Мудак. — Думаете, всё так просто, — цедит сквозь зубы, — всё так идеально и правильно? Что ж, это продлится недолго. Рано или поздно они поймут, какое вы оба дерьмо, и тогда всё закончится. — Мы не такие, как ты, Ойкава! — Не слушай его, Король. Даже сил не трать. Наш староста просто завидует, вот и несёт всякую чушь. — Чушь?! Чушь?! — Ойкава готов кричать, и он будет, — да ты посмотри на себя и на этого веснушчатого ублюдка! Думаешь, он будет терпеть твои едкие комментарии и холодность?! — Цукишима испуганно отшатывается, но Тоору уже не может остановиться. Он попал прямо в точку, и только это сейчас важно. — Он слишком хорош для тебя. Ему нужны поддержка и забота, а не два метра чистого эгоизма. Ты разрушишь его, сломаешь, всё испортишь… — Ойкава-сан, думаю, Вам нужно успокоиться… Кагеяма протягивает руки к Слизеринцу, но тот буквально отпрыгивает, устремляя свой поток ненависти на беззащитного ребёнка, который так отчаянно им восхищается: — И ты, идиота кусок, думаешь, по-настоящему нужен этому летающему мандарину?! Да стоит вам двоим столкнуться на поле, как он увидит, что ты способен на всё, ради победы, и следа его рядом с тобой не будет. Не ври мне, Тобио-чан, ты убить готов за победу, и этого мальчишку променяешь так же просто, как и всё остальное! Дальше всё как в тумане. Две пары испуганных глаз пялятся на парня, который орёт, кричит, срывается по всем фронтам так, что горло уже дрёт и болит. Из комнат медленно выплывают люди. Ирихата-сенсей приходит последним, испуганно наблюдая, как Куроо и Терушима пытаются затащить Ойкаву в комнату. Когда он уже лежит на своей кровати, Яку приходится буквально оседлать Тоору, чтобы засунуть в рот успокоительное и снотворное. А перед глазами стоят лишь разочарованные глаза Иваидзуми.***
— Что с тобой вчера произошло, чувак? Ойкава пару секунд пялится на Куроо, который наконец оторвался от своего бекона. После тренировки друг всегда голодный, словно зверь. Обычно это веселит Тоору, но не тогда, когда сам он провёл всё утро на скамейке запасных. — Ничего, — фыркает он, отводя взгляд в сторону. За столом Гриффиндорцев сегодня шумно: Хината спорит со Львом особенно оживленно, Дайчи пытается их успокоить, а на губах Хаджиме сияет тихая улыбка. Кагеяма и Цукишима сидят там, о чем-то тихо переговариваются. Веснушка делится горошком с очкариком, мандарин обнимает за плечи Тобио. Никто там не боится показать своих чувств. Никому в голову даже не приходит чуть-чуть притормозить и скрываться по углам. — Ты разорался, как умалишённый. Вряд ли это «ничего», — Яку не проявляет заботу, когда говорит это. Ему хочется оказаться лучше, чем оппонент, как и всем Слизеринцам. — Я староста, Яку-сан, а они пришли после отбоя. Сложи уже эти два факта в голове, пожалуйста, и не мучай меня своей тупостью. — Кто-то сегодня в плохом настроении, потому что просидел всю тренировку на скамейке, — Яку ковыряет омлет вилкой, когда говорит это, будто бы слова ничего не значат. — Ничего подобного! Меня просто бесит, когда лезут не в своё дело! — Воу-воу, бро, успокойся. Мы просто волнуемся за тебя, — искорки надежды на человечность загораются в душе от слов Тецуро, но тут же пропадают: — если так продолжится, ты не выйдешь на поле, и мы можем проиграть. — Ну да, конечно, вас же только это волнует. — А что ещё нас должно волновать? Глаза Куроо такие большие, будто бы он и впрямь не понимает. Ойкаву так и тянет сказать: «может то, что он просыпается от кошмаров вот уже не первую неделю, или тот факт, что глаза у его лучшего друга красные и вечно заплаканные, а вчера произошёл настоящий нервный срыв на малолетках?» Может быть, хоть что-то из этого должно иметь значение для друзей, а не только вечные вечеринки, чтобы заглушить боль? Может быть, людям не должно быть настолько поебать друг на друга? Но Ойкава не говорит ничего из этого. — Может то, что два этих придурка провели полночи с грязнокровками? Он говорит то, что должен. То, что сказал бы любой другой чистокровный волшебник или староста Слизерина. Все замолкают, потому что слова действуют так, как и должны были – Слизеринцы пристыжены. Общение с грязнокровками под запретом. И то, что никто, кроме Ойкавы, не обратил на это внимание – отвратительно. Даже слишком резкая реакция Тоору ночью внезапно оправдывается тем, что двое чистокровок сейчас сидят под красными флагами. Она даже кажется кому-то закономерной. Терушима отрывается от еды. Яку понимающе кивает. Куроо опускает глаза в свою тарелку. Ещё чуть-чуть и они, кажется, заплачут от того, как не правы, и Ойкава усмехается. Ну конечно, ему нравится быть правым, когда все остальные не правы, он же Слизеринец. Но победные гимны играют недолго. — Может быть, ты просто завидуешь? — Куроо оставляет свою тарелку в сторону и складывает руки под подбородком. Он, как всегда, бьёт не в бровь, а в глаз. — Чему бы мне завидовать, идиот? — Ойкава знает, чему может завидовать. Даже если Тецуро сейчас ошибётся с ответом, он всё равно задел друга за живое. — Тому, что они могут общаться с грязнокровками, а ты с Иваидзуми-саном – нет, — Куроо всё-таки оказывается точен в своей проницательности. У Кенмы научился, не иначе. — Ива-чан не грязнокровка, — бурчит себе под нос Тоору. — Тем не менее, общение с ним под запретом, Ойкава, — Яку звучит так, будто это его на самом деле заботит. Он не хочет, чтобы друга поймали на общении с тем, с кем общаться запрещено. Стоит отдать ему должное, хоть кого-то здесь заботит благополучие Тоору. — Да знаю я, знаю! Ива-чан – пройденный этап. Мы не общаемся, как вы знаете, — Ойкава всё равно злится. Очень уж эти речи напоминают речи Иваидзуми, а они делают больно. Почему все вдруг решили, что они умнее Тоору? Разве он не может позаботиться о себе сам? Разве не ему решать, что делать с собственной жизнью? Смешно, это всё просто смешно. — Надеюсь, так всё и останется, — Яку слишком поздно говорит эти слова. Ойкава уже совершил непоправимую ошибку – влюбился в Гриффиндорца, окончательно и бесповоротно.