Я смогу

Такого пробуждения у Гокудеры не случалось со времен застолья с самим Савадой Емитсу. Живот скрутило так, что он даже сквозь сон начал задыхаться, хватаясь руками за простынь с подушками и начиная паниковать, не нащупав в кровати Такеши. Когда он уже готов был заскулить сквозь стиснутые зубы, боль отступила столь же резко, сколь и нагрянула. Спрятав лицо в дрожащих руках, он выровнял дыхание, с опозданием заметив веселое позвякивание посуды, задорный лай вперемешку с чириканьем и запах свежесваренного кофе, доносившиеся из кухни. И, посчитав сие утро скучным, выпустил Ури, предварительно заперевшись в ванной. К кухонным звукам добавились злобное фырканье, треск разбиваемой посуды и отчаянный вопль Ямамото: "Только не новые шторы!" Усмехнувшись самому себе в зеркало, Гокудера отметил углубившиеся синие круги под глазами, чересчур побледневшую кожу, все ярче прорисовывающуюся на лбу вертикальную морщинку и, кажется, увеличившееся число родинок на теле. Надо будет спросить Такеши, действительно ли их стало больше, он вроде где-то слышал, что это к счастью. Конечно, он не мог ручаться за память или внимательность своего придурка, но вот, например, сам Хаято знал и помнил все родинки и шрамы нерадивого хранителя Дождя наперечет и с закрытыми глазами. На кухне он застал довольно-таки жизнеутверждающую картину: Ямамото, стоя на трехногом стуле на правой ноге, шатаясь во все стороны, пытался повесить подранную штору на сорванный карниз, попутно отзывая потрепанную Коджиро; Ури, урча на одной частоте с ракетным двигателем, доедала из миски с надписью "Джиро", пока сам пес грустно смотрел на все это из-за угла дальней столешницы, мысленно прощаясь с собственным завтраком и не рискуя сунуться ближе, а подранный нос выдавал все его предыдущие и явно неудачные попытки. Наливая себе кофе, Гокудера попутно удержал за край футболки чуть не упавшего и нелепо махающего руками Такеши, пожав плечами на его укоризненный кивок в сторону ураганного питомца. Отпив кофе, он спрятал презрительную гримасу - удивительно, что с таким талантом к готовке, Ямамото до сих пор не научился варить нормальный кофе. Но ввиду остальных заслуг, Хаято прощал эту оплошность, ведь хреновый кофе все-таки лучше, чем никакого. Скрыться с места преступления ему не дали тренированные руки, обвившиеся вокруг талии. — А где мое доброе утро? — тихий голос на выдохе опалил чувствительную ушную раковину, на что Гокудера показательно-равнодушно отпил из своей кружки и твердо-ясно, с расстановкой произнес: "Доброе утро," — и чуть не подавился кофе, когда острые зубы легонько потянули за мочку, а влажный горячий язык обрисовал металлические колечки сережек. Гокудера дернулся в объятьях, отчего его прижали к твердой груди еще крепче прежнего, шустрый язык проскользнул глубже в ухо, заставив тело откликнуться приятными мурашками, покуда заботливые руки вынимали из пальцев остывающий напиток и неторопливо развязывали пояс банного халата. Уши всегда были его слабым местом. Именно уши, а не Ямамото с его чарующе-хрипловатым шепотом, огрубевшими ладонями, царапающими нежную кожу несходящими мозолями, со скрышесносными умелыми поцелуями и горячим жадным телом заядлого спортсмена. Хаято открывал для себя что-то новенькое, вжимаемый в железную дверцу холодильника. Например, что у того очень удобные ручки, что оливковое масло нагревается слишком быстро на длинных смуглых пальцах, и придурку просто нереально доказать, что после месячного перерыва Гокудере не нужна такая тщательная растяжка, и что слова "сильнее" и "быстрее" сипло выдыхаемые в очередной цветастый магнит, притащенный из поездки, для Ямамото означают "болезненно-нежно" и "тягуче-медленно". Хаято влетел в здание аэропорта за пять минут до отлета, отряхивая песок с алой шелковой рубашки, кляня на все лады одного бейсбольного придурка с тягой к байкам и экстриму, как и у другого небезызвестного газоноголового. От первого, к тому же ко всему, приходилось чуть ли не с силой отбиваться до самого трапа, ведь в отличие от оного, Гокудера еще дорожил своей должностью и имел хоть какие-то представления о стыде и морали. Да и испуганно-удивленные глаза окружающей толпы, только подстегивали к более активному отпору, ему, в конце концов, с этими людьми еще 14 часов лететь. Кое-как отделавшись парочкой засовов на шее и свойскими шлепками по мягкому месту, покрасневший Хаято уселся, наконец, на законное место, почувствовав уже привычную боль, скрутившую желудок, молясь почему-то не о удачной посадке, а что бы этот кретин на своем кретинском Харлее и с не менее кретинской любовью к езде "с ветерком" целым и невредимым добрался до штаба.