* * *
Кэйа очень хорошо знает одну простую вещь: самое сложное — это ни за что не утонуть в океане мыслей. Обычно он погружался в работу с головой, временами не спал и не ел вовсе, страдая от приступов головной боли, но, стискивая зубы, продолжал. Потому что понимал — ничто не спасет его от «падения» настолько же хорошо, как очередной отчет. Это успокаивало и отвлекало, завлекая в сон без особого смысла. Альберих терял сознание в изнеможении на холодных простынях. Но все имеет свойство меняться и, если честно, Кэйа ненавидит изменчивость. Чертыхаясь и проклиная тот день, когда люди придумали переговоры, он собирается, причем делает это настолько неторопливо, что рискует опоздать. Смысла-то в этих переговорах по сути и нет. Однако все в капитане взбунтовалось в едином порыве выглядеть как можно более распущенным, чем обычно. Альберих впервые за несколько месяцев делает выбор в пользу меха на плече. Джинн, конечно, в обморок упадет, но это дело десятое. Кэйа выглядит сногсшибательно, ему даже удалось как-то высушить голову (хотя выходить с мокрой головой на улицу в ноябрь все же было не самым мудрым решением). Даже рассекавшая правую скулу царапина и припухший нос не усугубляют положение. Альберих не знает, чем Лиза наалхимичила, но ранка почти затянулась меньше чем за ночь, и теперь выглядит совсем тонкой полосочкой. Чего не скажешь о руке. Правое предплечье саднит и выглядит, мягко говоря, некрасиво. То ли Предвестник постарался не задеть сухожилия, то ли Кэйе повезло: рана оказалась неглубокой и даже не сквозной. Одним шрамом больше к его коллекции, да и только. Словом, Альберих выглядит прекрасно, если не считать дрожащую линию губ. Его голова разрывается на части. Болит исключительно правая половина. Пульсирующие ощущения настолько резко пронзают, что капитан, кусая губы, замирает, стараясь даже задерживать дыхание на несколько секунд. Выписанная Барбарой настойка из лилии-каллы не помогает, потому Альберих бросил пить ее еще в начале года, когда головные боли резко прогрессировали. Кэйа часто страдал ими в детстве; в юношестве даже радовался, когда они почти совсем прошли. Но вот уже почти год, как он снова учится жить с ними. Урывками дыша сквозь зубы, капитан находит в себе силы еще раз окинуть взглядом свое отражение в зеркале. Пробует улыбнуться. Кто-то стучит в дверь. Дежурная улыбка не сходит с его лица. Он не уверен, что сможет изобразить ее снова, если перестанет. На пороге его уже ждет Эмбер, переминаясь с ноги на ногу и заводя руки за спину. Альберих не показывает, что чуть ли не заставляет себя вытягиваться в струну. Ему бы было намного легче добраться до штаба, если бы он шел один. — Доброе утро, капитан! — от ее резкого звонкого голоса начинает пищать в ушах. Он стискивает дверной косяк, сдерживая себя. — Как твои делишки? — Кэйа выбрасывает все лишние мысли из головы, закрывает дверь и они выходят на улицу. Архонты, как же тут ярко. Все вокруг слепит глаза. А безостановочная болтовня Эмбер уматывает вдвое быстрее, чем полноценный рабочий день. Он рад, что одному из рыцарей срочно понадобился скаут. И вновь он погружается в непроглядно темный шторм своих мыслей — теперь уже для того, чтобы перебить головную боль. Сколько он так продержится? «Больно» — все, что проносится в трещавшей по швам голове, когда он сталкивается с кем-то в коридоре. А следом в мыслях идут выражения из разряда «твою мать», которые знает каждый уважающий себя пьяница. Что он здесь делает. Почему он находится в штабе. У него рябит перед глазами. Ладони трясутся, но за каким-то чертом оказываются на чужих теплых щеках. Кэйа сжимает губы от того, насколько сильна пульсация. Дилюк, должно быть, чувствует его дрожь. Голос подводит, срывается, когда он спрашивает, еле шепча: — Что ты здесь делаешь.? Рагнвиндр мягко отстраняет его руки, подается назад, будто ему противно. Брови не хмурит, не морщится, но Кэйа почему-то ощущает неприязнь. — Спроси у Джинн. Альберих разворачивается, с железным настроем идет к кабинету Магистра, терпя подступающую темноту перед глазами. — Какого черта Дилюк забыл в Ордо Фавониус?! Он игнорирует испуганно-возмущенный взгляд Джинн и плюет на субординацию, сжимая грудки белого пиджака и подтягивая к себе. Становятся видны даже мельчайшие пылинки румян на бледном лице. — Я спрашиваю, что ты наплела ему? — более спокойно говорит он, стараясь разом унять сбившееся дыхание, гнев и головную боль. — Нам нужны люди, Кэйа… И ты сам это знаешь, — ее руки ложатся поверх израненных смуглых пальцев, до дрожи сжимающих белую ткань. — Я приняла решение позвать его обратно. Хотя бы попытаться. И он согласился. Сначала Альберих чувствует укол ревности, ведь должность капитана кавалерии раньше была за Дилюком. Затем его бросает в холод. Что, если Джинн отправит его в самое пекло? Нет, этого нельзя допустить. — Какое место он занимает в твоем плане? — Командующий основной волной наступления. Проглоченная слюна царапает ему горло. Дилюк погибнет одним из первых. От представленной картины холодного трупа Кэйе становится плохо, он пятится назад, желая убрать душераздирающую картину из своей головы. — А я? Что я буду делать? — бесцветный голос звучит надломленно. И, если Джинн многих вещей еще не поняла — то самое время. — Сжигать архивы… — Нет. Поменяй нас местами! Я ставлю тебе ультиматум, Джинн. Молчи! — он прикрикивает, видя, что ей есть, что сказать. — Либо я буду чертовым капитаном кавалерии, и мне насрать, что у нас ее нет. Либо я ухожу. — Кэйа, ты нужен мне живым! — А он разве нет?! — дыхание перехватывает. — Чем я лучше него, скажи мне? Дилюк умеет сражаться лучше меня, стратег из него тоже великолепный. Я по дипломатии, а она нам сейчас мало чем может помочь. — Альберих! — Значит, я ухожу. И только попробуй меня остановить. Кэйа научился этому еще в детстве. Пригрозить. Затем молчать, сдерживая страх, слезы, смех. Все, что вырывается из груди. Молчать — и получить желаемое. Сейчас кажется, что сердце остановится, а перед глазами почти темнеет, но через силу, через самого себя, он разворачивается. Лицо болезненно искривляется. У самого порога он слышит: — Архонты с вами. Я вас поменяю, только останься. Он едва кивает, даже не повернувшись и скрывается за дверью. Голова болит в тысячу крат сильнее, чем, когда Кэйа выходил из дома. Он не замечает бóльшей части рыцарей, а их спешка только на руку: никто не заметит болезненного состояния капитана, бледности его кожи, рассеянного взгляда и нетвердой походки. По мере приближения к своему кабинету, единственному островку безопасности, Альберих все больше опирается на стены. У двери его начинает тошнить. Оставшейся частью мозгов, что еще может мыслить трезво, он молится о том, чтобы скудный ужин-завтрак все-таки остался в желудке. Барбатос, как же здесь воняет табаком, это же настоящий ужас. Может быть, его начало мутить именно из-за запаха. Кэйа старается не бежать к окну, понимая, что станет еще хуже, но вонь невыносимая. Альберих распахивает его настолько, насколько это вообще возможно и чуть ли не свешивается с подоконника. Пульсация смягчается, но не уходит насовсем. С минуты две так простояв, капитан находит в себе силы доползти до камина и разжечь его. В разгорающийся огонь летят стопки бумаг. На лице проскальзывает кислая улыбка: с одной стороны он даже рад избавиться от всей бумажной волокиты, но потраченного времени все-таки жаль. Кэйа просматривает самый последний подписанный им документ, запоминает все до последней буковки, досконально изучает отмеченные точки на карте, где отряд Эолы должен уже рассредоточиться и найти вход в руины. С чувством выполненного долга он швыряет бумагу в огонь. Хочет понаблюдать, как она догорает, но пламя слишком яркое. В дверь стучат. Кэйа через силу поднимается, опираясь на камин и стискивая зубы. Дает себе ровно двадцать секунд, чтобы унять головокружение. Времени отчаянно не хватает, но капитана это мало заботит, он бредет к двери и распахивает ее. Альберих смотрит безразлично; отрешенный взгляд таится из-под полуприкрытого века. С секунду он даже бездумно пялится на пришедшего. Затем мозги начинают работать. Да чем же он так ему насолил за сегодня? — Как же у тебя здесь накуренно, — пожалуй, Кэйа бы расстроился, если бы Дилюк по-привычному не укорил его. — Самому не противно? — Ты пришел мне комплименты раздавать или по делу? — на его губах почему-то расцветает улыбка. Альберих даже не знает, почему. — Я занят, вообще-то. Капитан искренне надеется, что хотя бы отдаленно напоминает свое обычное состояние. По коже проходит дрожь из-за сквозняка: окно все еще открыто, дверь тоже, а они с Дилюком стоят в дверном проеме. — Зачем ты попросил Джинн отдать свое место мне? Мог бы спокойно… — …прятаться за спинами других? Это ты хотел сказать? — его простреливает головной болью, а еще — гневом. И Кэйа даже не знает, от чего устал больше: от беспорядочной пульсации правой части мозга или нескончаемой грубости бывшего брата. Барбатос свидетель, уж в этот раз Альберих не зачинщик разговора. Если, конечно, ничего не учинил на лестнице. — Я просто не хочу видеть твой труп и осознавать, что мог что-то сделать. — Почему я должен верить тебе? — Я и не прошу тебя верить мне. Ты меня бесишь. Может, хватит уже напоминать мне мое место? — капитан с силой захлопнул дверь, как только хмурый Дилюк вошел в кабинет. Этот разговор не для лишних ушей. — У меня в печенках сидит твое стремление уткнуть меня носом в дерьмо. Почему вся его доброта расстворилась, не оставив и следа? Где тот Дилюк, который утешал его у барной стойки? Рагнвиндр проходит мимо и теперь стоит спиной к нему, потому эмоций не различить. Боль расходится не на шутку. Кэйа не знает, как бьют кувалдой по голове, но определенно, как он думает, человек испытывает такие же ощущения, какие и он сейчас. — Более того, ты приходишь ко мне, отчитываешь меня же, спрашивая, почему это я спас тебя от гибели на поле боя, а теперь заявляешь, что не веришь моим словам. Определись уже, а? — А ты? Ты не думал о том, что умрешь одним из первых? Сначала на губах плещет все та же предательская улыбка. Из легких ускользает воздух в смешке, который перерастает в остервеневший смех. Почему Дилюк не видит? Почему не чувствует? Альберих ловит себя на мысли о том, как жаждет утешений и сказки про то, что его любят. Становится еще противнее от себя самого. Просто ужасно. Тошнотворно. — Да я… рад… побыстрее сдохнуть, — вырывается сквозь истерический смех правда. Глаз его загорается гневом. Васильковый ободок вокруг зрачка-звездочки пылает. — Ты ведь тоже этого хочешь. — Что? — если оскорбления и неестественный изломленный смех не смущают его, то вот сейчас… Сейчас Дилюк выглядит крайне обеспокоенным. Он оборачивается, а каменная маска трещит, являя истинную картину. Но Альберих не останавливается, точно не осознавая, что происходит. — Ты ведь… чуть не сжег меня заживо. В тот день… Дилюк молчит. Час назад, случайно встретив Лизу, он точно твердил, какой Кэйа прекрасный лжец (конечно, ни одного слова про шпиона из Каэнри’ах им произнесено не было), что Альбериху ни в коем случае не стоит доверять. Еще двадцать минут назад он и подумать не мог, что наведается к бывшему брату хоть как-то прояснить отношения. Он корит себя за неосознанно вырвавшиеся слова, но так же и держит в уме — Кэйа актер. Кэйа умеет притворяться, когда ему это надо. Кэйа умеет играть роль, причем играть настолько качественно и совершенно, что сам Рагнвиндр не замечал этого бóльшую часть своей жизни. Мысли о том, что Альберих не лжет, Дилюк всячески выпроваживал из головы. — Зачем ты здесь.? — сдерживая порывы истерического смеха со вздымающейся грудной клеткой, капитан окинул рукой пространство комнаты, подразумевая в своих словах именно его общество. Швырнуть правду в лицо — сказать, что это Лиза его послала — в миг становится слишком трудно для Дилюка. Хотя по какой-то неведомой тому причине, он яростно хочет навредить, сказать что-то резкое и упиваться потом реакцией. Будто внутри него скручивается пружина, готовая развернуться в любой момент. — Решил окончательно прояснить то, что творится между нами. До начала войны и всей этой неразберихи. Кэйа вдруг осознает, что через считанные часы буквально пойдет на самоубийство, которое сам же и подписал. Затем то, что сказал Дилюку. И понимает — другого шанса не будет. После переговоров уж точно не найдется времени. — Я люблю тебя. Рагнвиндр ничуть не смущается. Наверное, потому, что до сих пор повторяет как мантру «он лжет, он лжет, он лжет». Возможно, еще потому, что не раз слышал эту фразу в детстве. Дилюк попросту не понимает контекста, который Альберих задумывал, прежде чем произнести эти слова. Однако начинает задумываться над значением, когда тот приближается — Дилюк хочет увернуться. Кэйа совсем близко: можно рассмотреть переплетение голубоватых нитей в его радужке. Когда-то Рагнвиндр восхищался его глазом. А еще у него очень сухие губы, местами даже потрескавшиеся; когда он прижимается ими, Дилюк чувствует металлический привкус. Запоздало понимает, что это кровь. Все остальное доходит до него после, медленно. Пальцы впились в его волосы, немного растрепав хвост. Руки у Кэйи были совсем холодные, как и губы. А еще Альберих целовал осторожно, так и ожидая, что его отвергнут — это Дилюк тоже понимает через несколько мгновений. Хотя, наверное, напрасно: слишком шокированный Рагнвиндр попросту был в ступоре. Не стремился отстраняться, но и не отвечал взаимностью. — Ты чего вообще удумал? — шепчет Дилюк, ощущая холод на щеках — это Кэйа прикасается ледяными руками. В нем смешивается все: и ярко кричащее «предатель», и братское родство. А вишенкой на торте становится то, что они оба мужчины. Звонкая пощечина не заставляет себя ждать. — Пидор, — выплевывает он, отталкивая бывшего брата. Кэйа утопает в улыбке и почти падает при хлопке закрывшейся двери. Он теперь один. Остается только обвить колени руками и начать рыдать как школьница от безответной любви. В случае капитана любовь и правда безответная, но это не спасает его от угрызений внутреннего голоса. Он ведь знал, что так произойдет. Глупо было рассчитывать на что-то другое. И все-таки Кэйа заливается в слезах, по-рыбьи глотая воздух ртом. От навалившейся боли хочется выть — она-то, в отличие от последней надежды на воссоединение, никуда не исчезла. Кажется, даже становится сильнее, хотя куда уже… На коже что-то липкое и горячее, Альберих это чувствует. Осторожно размазывает это нечто дрожащей рукой, пара капель срываются с пальцев, пачкая штаны. Крови прежде не было. Он знает, как выглядит: «помятый» от головной боли, с красным от слез глазом и багряной дорожкой из носа, которую безуспешно пытается то ли слизать, то ли вытереть. Но встает, стискивая зубы, идет, стискивая зубы, и стучит в тяжелую дверь, все также стискивая зубы. Лиза ахает, едва успев открыть дверь. — Ты сказала, что выслушаешь и никому не расскажешь, — он избегает чужого взгляда. — Предложение все еще в силе?* * *
Рыдания прекратились еще в кабинете. Ну право слово, не идти же прямо так, в слезах? Хотя и дураку станет все понятно по алому глазу с парой лопнувших капилляров — недавно Кэйа плакал. А теперь он сидит за одним из столов библиотеки, на щеках высыхают дорожки от слез, немного стягивая кожу. Склоняя голову вперед, он придерживает ватный шарик, пропитавшийся кровью. Волосы скрывают его лицо: Лиза не сможет заметить его бездушный взгляд. Оно и к лучшему. Лиза переплетает свои ладони с его рукой, поддерживая, но и не подталкивая к разговору. За все время он не проронил больше ни слова, а ей спокойно и от того, что капитан сидит прямо перед ней. Кэйа сжимает пальцы, сдерживая дрожь. — Не помню, когда это началось, — Альберих делает первые попытки, а Минчи поглаживает по руке, внимательно слушая. — Только то, что понял — я люблю Дилюка. А потом все завертелось: смерть Крепуса, наша ссора… Ну, ты знаешь наши взаимоотношения последнее время. Кэйа устало вздыхает. Он не знает, как отреагирует Лиза. Быть может, изумится, станет гнать его из кабинета, костеря и оскорбляя. — Я поцеловал его. Звенящая тишина накрывает библиотеку. Лиза, наверное, обрадовалась бы в любой другой ситуации. По ощущением, проходит минута, никак не меньше, прежде чем Альберих решается подать голос: — Совсем ничего не скажешь? Он готовится к тому, что вот-вот получит пощечину, а дальше — потеряет очертания мира, на секунду проваливаясь в черноту от разъедающей головной боли. — Что я могу сказать? — устало опуская взгляд на их переплетенные руки, она сжимает ладони еще крепче. Чувствует грубые шрамы на мозолистых пальцах. — Только то, что очень хорошо тебя понимаю. А вот Кэйа ни черта не понимает. В первую очередь то — почему до сих пор не отвергнут Лизой; во вторую — почему еще не спален до тла Дилюком. — Мы с тобой очень похожи, Кэйа. Я говорю о том, кого мы любим и как. Только жаль, что мы узнали об этом так поздно… Кстати, я Джинн люблю. Давно. Минчи сказала это так легко, будто мельком огласила какую-то мелочь, просто чтобы продолжить разговор. Капитан изначально не придает никакого значения этому, но затем на секунду застывает в ступоре, бессвязно открывая и закрывая рот. Слова ему не даются. — Ты не думаешь… Ну… Пойти ей признаться, что ли? — в итоге выдает он. — Зачем? Если она узнает о моих чувствах, то это все только усугубит. Даже если она не будет читать мне лекцию о том, что это все неправильно и так далее, в чем я сильно сомневаюсь, это же наша Гуннхильдр, — они оба находят в себе силы на смех. — То ее список грядущих проблем пополнится еще одним пунктом. Ее улыбка меркнет, стоит только погрузиться в свои мысли. Лиза кивает своим рассуждениям, пододвигает тарелку с сухофруктами ближе к капитану, чуть ли не насильно впихивая ее. Альберих нехотя поклевывает сушеные закатники и яблоки. Вкусно. — А ты сам-то? Придумал уже, что будешь делать? — Я планировал умереть.