* * *
Сбежать не получилось — Джинн вовремя перехватила меня, а я не особо хотел протаптывать круги по штабу с потоком мыслей в голове, который все не заканчивался… и так до головокружения. В итоге, я забиваю голову документами, едва ли не до посинения. Мне удается ненадолго забыться. Но появляется Кэйа. И все рушится. Я думаю лишь о том, как бы на него не коситься, все остальное выше моих сил. Несмотря на это, я замечаю его болезненный вид: Альберих слишком бледен (относительно утра еще бледнее), его мутный взгляд медленно бегает по строчкам, он очень хмурится, когда читает. Раз за разом потирает переносицу и виски. К нему подходит Джинн, и они недолго о чем-то говорят. Кэйа нервно проводит рукой, убирая челку с глаза. Затем он расплывается в мягкой, но печальной улыбке — а я чувствую вкус его шершавых, потрескавшихся губ, даже кровавую корку на них. И, черт, не могу отделаться от этого ощущения. Кажется, даже щеки горят — списываю на то, что здесь душно, поправляю ворот рубашки. Когда Джинн отходит разгрести свои записи, Альберих рвано дышит. Его грудная клетка быстро поднимается и опускается. А он, сгорбившись и облокотившись на локти, снова дырявит пергамент взглядом. Точно не могу сказать, но, похоже, его веко слегка опущено, придавая ему сонный вид. Я понимаю — что-то не так, стоит Кэйе вскочить с кресла и броситься в коридор. Что с ним? Джинн смотрит на меня, как будто я знаю ответ. Хотя, догадываюсь. В первый раз я с этим столкнулся в восьмилетнем возрасте. Кэйа тогда хватался за голову и плакал. Ни я, ни отец не имели ни малейшего понятия, что делать. Через время выяснилось, что у Альбериха мигрень с какой-то там аурой (и еще очень много умных медицинских слов, которые я тогда не то что не понял, даже не запомнил). Значение «ауры» я понял позже, когда мой брат начал неожиданно замирать и таращиться в одну точку. Он иногда говорил мне, что узоры на ковре прыгали у него перед глазами. Или человечек выходил за рамки картины и начинал перемещаться по стене. Врачи постоянно выписывали ему настойки, которые притупляли головную боль, и отец разорялся на лекарства. Но, к сожалению, мигрень была стабильной, потому Кэйа мог по несколько раз в месяц запираться в комнате и не есть ничего сутками, просто засыпая. Интересно, пьет ли он что-нибудь сейчас? Альберих возвращается весь мокрый, а с его подбородка капает вода. Я стараюсь зарыться в бумаги с головой, но кожей чувствую скользящий взгляд. Одно дело наблюдать за ним, когда Кэйа не смотрит, совсем другое — изредка ловить его на том же. — Извини, что лезу не в свое дело… Уже знаю, о чем она будет расспрашивать. — Джинн, не лезь. — Вы опять поссорились? Я фыркаю и смотрю на нее с таким выражением лица, чтобы она поняла, что выбрала неудачную тему для разговора. Но Гуннхильдр не была бы Действующим Магистром, если бы не стояла на своем. — Дилюк, вы можете хоть сейчас оставить свои обиды? — Я пытался. Но Кэйа сам все испортил, — буркаю я, лишь бы Джинн отстала. — Не хочу больше иметь с ним ничего общего. — Я поговорю с ним, — она едва встает, но я ее останавливаю. — Не нужно. Он не изменился за три года, хочешь изменить его за полчаса? Если то, что я знаю о своем брате — правда, то Кэйа лишь отмахнется. Ты только время потеряешь. — Ты кое-чего о нем не знаешь. — И знать не хочу. Зачем ты вообще хочешь помирить нас? Он попросил? — У меня свои причины. — Значит, точно он просил. Тогда передай, что я видеть его не хочу, — расправляю бумагу, показывая, что на этом разговор окончен. Как раз вовремя — за дверью начинается переполох. Чувство отвращения к Предвестнику у меня появляется еще до того, как он говорит первые слова. Громко и с ехидством. Мне хочется ему нос сломать, ударить так смачно, чтоб он в крови захлебнулся. Уверен, Джинн бы оценила — да еще и после того, как он закинул ноги на стол. — Если у вас еще осталась капля совести и уважения, уступите место даме, — рычу я, испепеляя Предвестника взглядом, на что тот лишь играючи отмахивается. Челка спадает на его глаза, но я вижу в них синий омут: тьма, хитрость и жажда сражения. Сколько ему лет? Девятнадцать? Он ведет себя на одиннадцать максимум. — Вы не у себя дома, — вставляет мой брат, и я мысленно хочу сказать ему «замолкни, пожалуйста, и не высовывайся до конца переговоров». — Да я как будто в Снежной! Не думаю, что у них там все такие твари. Не задумываясь, уступаю место Джинн — и я, и она наблюдаем за тем, как Кэйа скалится с общей мыслью: не наговорил бы он чего лишнего. Но говорит Предвестник: — Какая у вас здесь романтика! Альберих смотрит на меня, и в его ярости мелькает печаль — это то, что предназначается только мне и никому больше. И, если он закинул удочку, то я ведусь на его уловку, когда пересекаю комнату. Волосы у него на спине встают дыбом, чую это. Знаю, что Кэйа напряжен: за долгие годы мы изучили друг друга, потому я могу понять, что он боится меня, когда сцепляет мелко подрагивающие пальцы в замок и думает, что я этого не замечу (а если и замечу, то не придам особого значения). И, хотя это никак не укладывается в моей голове, но я прихожу именно к такому ответу. Держа руки за спиной, конечно же. — Что ж, не я просил об этой встрече. Пора вам изложить условия, — говорит он, а я смотрю на Предвестника, сужая глаза. Этот паршивец улыбается, совсем ничего не боится. Очередная двуличная мразь. Стараясь не думать о Кэйе, я все время сворачиваю на дорожку размышлений о нем, и это меня раздражает. Заламываю пальцы за спиной, пока никто не видит. — Речь идет о сдаче Мондштадта. Я дал вам достаточно времени, чтобы принять решение. Не собираюсь больше ждать. Говорить о сдаче Города Свободы? Право слово, это же смешно. Интересно, они так потешают свое эго, приходя на бессмысленные переговоры к противнику, который стопроцентно даст им отпор? Не вижу смысла во всем этом цирке, кроме выигрыша времени — но и Фатуи не тупые, тоже готовятся к тому, что Джинн выкинет какой-либо фокус. Обоюдоострый меч. — Мы собрались здесь в такой спешке не для того, чтобы выслушивать глупости, — твердо произносит она, а я гадаю, куда зашли мысли за прекрасными серыми глазами, в которых отражаются огоньки свечей. — Это не глупости. Я знаю, чем располагает Ордо Фавониус, какая у вас нехватка дееспособных лиц в последние пять лет. После ухода Варки все стало хуже, не правда ли, Джинн? Гаденыш. Ударить так низко — удел Фатуи. Дешевое представление — вот, что это, а не переговоры. Этот посланник из Снежной уже ведет себя здесь как дома. Агенты у него за спиной хранят гробовое молчание, смотрят прямо перед собой, отрешенные от всего, что здесь происходит. Чистая формальность? На кой черт Предвестник вообще их с собой потащил? Пока я их разглядывал, Предвестник посмотрел на меня — нет, на Кэйю. Никогда бы и не подумал, что от одного выражения лица мне может стать противно от человека. Но от этого — да. То, как Предвестник пялится на моего брата вызывает во мне… ревность? Если я ревную, значит чувствую к Альбериху что-то еще, помимо ненависти. Но если я ненавижу, то не испытываю ничего противоположного, а ревность — страх потерять. Я не могу отделаться от этого. Чего-то, что начинает пожирать меня изнутри от бездействия, пока Предвестник кусает свои губы с чистым вожделением, написанным на его лице. Кэйа отходит быстрее, говорит что-то про Дотторе — не слушаю, просто сгораю от чувств собственного тела: напряженный, почти не дышу, на кончиках пальцев ощущаю Пиро энергию. Как бы не спалить новые перчатки. — Вы слишком много говорите о том, о чем вам не следует, капитан. — Я знаю, когда, как и о чем мне следует говорить. А вот вы не дали ответа на вопрос. Даром красноречия Кэйа никогда обделен не был (в конце же концов, мне приходилось выслушивать его речи за барной стойкой), потому здесь я спокоен. Но мне очень не нравится то, что произошло и происходит. У Предвестника какие-то планы на моего брата. Я подаюсь вперед, опираясь на стул Кэйи. Почти кожей ощущаю, насколько он снова напрягся. — Хотите международного скандала? Хотите, чтобы весь мир ополчился против вас? — Предвестник переводит все внимание на меня. Отлично. — Семьдесят два лагеря Фатуи на Хребте мы терпели, еще на тридцать шесть на непосредственной территории Мондштадта закрывали глаза. На этом наша милость заканчивается. Подумайте хорошенько, прежде чем нападать на нас. Когда он заикается про военную мощь, я уже не слушаю, потому что все все прекрасно понимают. И то, что мы не сможем защитить Мондштадт. И то, что к нам на помощь никто не придет, у всех свои проблемы. Я лишь изучаю его: как он говорит, как держится. Замечаю, что он напряжен и внимателен, чтобы в мгновение ока отразить возможные атаки, но хорошо это скрывает. У него Гидро Глаз бога и не похоже, чтобы это был Глаз порчи. Что он защищает? Может быть, кого-то? Не хочу, чтобы эта информация хоть когда-то пригодилась мне; не хочу сражаться, с таким, как он, потому что одним боем не победить. Необходимо нечто более весомое, что будет сдерживать его. Узнать бы, что он защищает, и проблема с Предвестником исчезнет. — Мы не будем торговаться. — Тогда ждите горы трупов на ваших улицах. — С удовольствием погляжу на ваш, — говорю я. Неплохой конец разговора. Лучше разбитого стула о чью-то голову. Мне остается выкинуть все из головы, ведь я совершенно не представляю, что нам с Лизой делать, ведь архивных документов скопилось много за прошедшие годы и… — Будь осторожен, — слышу и останавливаюсь. Не могу выбросить из головы все то, что произошло утром. Я, Кэйа и морозный запах, холод, исходящий от него… — Ты тоже. Я хочу, чтобы он выжил.freezing fire
30 апреля 2022 г. в 00:23
Мы долго молчим.
Я рассматриваю то, что когда-то любил: васильковые прожилки в синем глазе, иссиня-черный зрачок в форме звездочки. Настолько знакомый, что давно отпечатался у меня в памяти. Но Кэйа смотрит по-другому. Он никогда еще не олицетворял собой столько отрешенности.
Этот Кэйа мне не знаком. Я не помню его таким.
Его тело вздрагивает. Именно тело, потому что взгляд остается таким же потухшим. Кэйа хмурится, и глубокая морщина появляется на его лбу. Мы не рады друг другу. Я не хотел приходить сюда: ни в его пристанище, ни в Ордо Фавониус в принципе. Покривил душой, если бы сказал, что снова здесь из-за собственного желания. Даже не из-за уговоров Джинн. На меня давит только данное обещание отцу — защищать Мондштадт. До последнего вдоха, пока сердце не остановится.
Кэйа этого понять не сможет. Почему вообще такой человек, как он, стал рыцарем? Чем он руководствуется?
Тогда я делаю шаг вперед. Чувствую прожженный запах, наполняющий комнату. Так воняют дешевые сигареты. Отвратительно. Я хватаюсь за это и развязываю язык, хотя знаю, что пожалею. Но позже.
— Как же у тебя здесь накуренно. Самому не противно?
— Ты пришел мне комплименты раздавать или по делу? Я занят, вообще-то.
Я вижу эту ядовитую улыбку, и внутри поднимается знакомая волна отвращения к брату. Мне не хочется снова тонуть в ней; снова считать, сколько вранья скрывается за этим милым лицом. Еще не поздно развернуться и уйти.
Но я сжимаю кулаки, когда произношу:
— Зачем ты попросил Джинн отдать свое место мне? Мог бы спокойно…
Кэйа прерывает меня с лицом, полным надменности и какого-то непонятного мне гнева. Он говорит быстро и отрывисто, будто задыхается. Краем глаза замечаю, как побелели и дрожат костяшки его пальцев, сжимающие дверной косяк.
— …прятаться за спинами других? Это ты хотел сказать? Я просто не хочу видеть твой труп и осознавать, что мог что-то сделать.
Не могу заставить себя поверить его словам. Я чувствую, что это — ложь, а его дрожащие уголки губ лишь подтвержают вранье. И все-таки мне не хочется верить в то, что он врет.
— Почему я должен верить тебе?
— Я и не прошу тебя верить мне. Ты меня бесишь (это, между прочим, взаимно). Может, хватит уже припоминать мне мое место? У меня в печенках сидит твое стремление уткнуть меня носом в дерьмо.
Проходя, слышу, как он с силой захлопывает дверь. Меня подмывает ответить ему какой-либо грубостью, и я не могу найти корень этого иррационального желания. Слышу, как Кэйа шумно втягивает носом воздух.
— Более того, ты приходишь ко мне, отчитываешь меня же, спрашивая, почему это я спас тебя от гибели на поле боя, а теперь заявляешь, что не веришь моим словам. Определись уже, а?
Тут он прав. Я сам не нахожу особого смысла в своих действиях. Смотрю со стороны и вижу, как мы то приближаемся друг к другу, то отдаляемся едва ли не дальше, чем были до этого. И все-таки… Зачем он идет на чистое самоубийство?
— А ты? Ты не думал о том, что умрешь одним из первых?
Я слышу, как он смеется. Как эти хрипы, которые с трудом назовешь смехом, вырываются из его горла. И мне становится страшно. Не могу заставить себя обернуться и посмотреть на Кэйю.
— Да я… рад… побыстрее сдохнуть, — шепчет он. — Ты ведь тоже этого хочешь.
— Что? — я не узнаю собственный голос: слишком надломленный, слишком дрожащий. А еще не могу узнать Кэйю. Это кто-то другой, это не мой Кэйа, которого я знал всю свою жизнь.
Хотя… я ведь не знал его. Совсем не знал. Только думал, что знаю.
— Ты ведь… чуть не сжег меня заживо. В тот день…
О чем он говорит? Несколько секунд до меня не доходит смысл его слов, и я стою в ступоре, хмурясь. А потом вспоминаю: дождь, кровь на моих руках и Кэйа, еле держащий меч в своих. Он не был слабее меня. Он попросту не хотел сражаться. И я до сих пор помню, какие раны оставил клеймор.
Я медлю, снова не зная, что сказать. Нужные слова, как назло, не приходят в голову. Губы Кэйи подрагивают, а глаз блестит от непролитых слез. Даже когда он, весь покрасневший, разводит руками, я не верю.
Хотя очень хочу.
— Зачем ты здесь.?
— Решил окончательно прояснить то, что творится между нами. До начала войны и всей этой неразберихи.
Разобрать то, что отображается в его взгляде, я не могу. Кэйа прижимает руку к груди, наверное, желая унять колотящееся сердце, слышу его стук. Что-то в нем меняется, что-то очень важное. Но я не могу залезть в его мысли, даже сделать каких-то предположений. Смотря мне в глаза, Кэйа вмиг становится спокойным, только щеки еще красные.
— Я люблю тебя.
И что? Это не такая уж неожиданность. Быть может, где-то в уголках его души и остались братские чувства, но я не уверен в этом. Он делает шаг ко мне навстречу, а я — два назад. Упираюсь в стол и хочу увернуться (мне претит мысль о том, чтобы находиться с ним настолько близко), но не успеваю — его пальцы впились в сюртук.
Что он.? Барбатос, нет…
Я стою в откровенном ступоре, даже не прикрывая глаз, а он накрывает мои губы своими. Чувствую вкус крови и табака. Дешевых сигарет преимущественно. Но Кэйа мягок и излишне медлит, я… Наслаждаюсь поцелуем? Его ледышки перекочевали из копны моих волос на щеки и теперь морозят их. Слишком нежно и бережно. И я на секунду забываю о предательстве, о родстве. Словом, обо всем на свете, пока душа уносится в пятки, а братец смотрит на меня.
Мой шепот прерывает сложившуюся идиллию.
— Ты чего вообще удумал?
Насколько бы не были мягки его губы и сладок поцелуй, Кэйа — в первую очередь предатель, использующий все, что только можно для достижения целей.
Насколько бы он ни был красив в рассветных лучах солнца, Альберих мужчина. А я не могу представить отношений между собой и мужчиной. Между мной и Кэйей — только ненависть.
— Пидор, — говорю я, ощущая покалывания на кончиках пальцев даже внутри перчатки от сильной пощечины. Голова Кэйи запрокидывается, а сам он едва не падает на пол. Мне плевать. Как и должно было плевать на слова Лизы. Но нет, я же должен был поддаться уговорам, и вот, что из этого вышло.
Мои губы горят. Не могу надышаться. Чувство, будто в легкие не поступает кислород. Я бросаю яростный взгляд на Кэйю, а он — на меня. И вижу, как первая слеза скатывается по его щеке.
Я закрываю дверь. Резко. Отрезая нас друг от друга.
Долго не могу прийти в себя, пытаясь переварить произошедшее, просто осознать. Нет, я даже не хочу думать про это. Каждая последующая мысль тяжелее предыдущей. Непонятнее. Страшнее.
И еще дольше хожу по темным коридорам, стремясь умерить пыл. К тому моменту меня даже начинает трясти от воспоминаний о бывшем брате. Прикладываю руки к вискам и массирую их — это просто невыносимо. Кэйа умудрился предать не только меня, но и ценности отца. Подумать только, мы же вместе росли, вместе воспитывались…
Когда он успел стать алкоголиком-курильщиком, неровно дышащим к своему полу? Вряд ли в мое отсутствие.
Я круто разворачиваюсь на каблуке черных сапог и иду прямиком к Лизе, чтобы опровергнуть ее слова. Нет, он не изменился. Когда до библиотеки остается шагов двадцать, я вижу Кэйю. И почему-то не могу назвать это все маскарадом и идеальным шоу. Альберих, еле стоящий на своих двоих, прижимает руку к лицу. На щеках поблескивают дорожки слез — быть может, он по-настоящему плакал. И тогда я замечаю кровь между его пальцев.
Капитан что-то говорит Лизе (с такого расстояния я не слышу), но вижу прекрасно, как изменилось ее настроение. Ей жалко Кэйю. Знала бы Минчи всю правду об Альберихе, этого сочувствия и в помине не было. Она пропускает его в библиотеку и воровато оглядывается, как раз в тот момент, когда я успеваю спрятаться.
Дверь закрывается. В главном холле никого: только я и гробовая тишина. В неуверенности подхожу к библиотеке, прислушиваюсь. Лиза что-то говорит. А Кэйа только молчит. Молчит все время, что я стою истуканом у двери, не находя себе места, будто должен здесь находиться.
Переминаясь с ноги на ногу, я решаю уйти, но Альберих начинает свой рассказ. И мне становится любопытно его послушать. Давно ли он приходит вот так плакаться к Лизе? Говорит про то, как мы расстались, всячески избегая причины нашей ссоры.
— Я поцеловал его.
Идиот. О таком молчать надо. Разве он не знает устоев нашего общества? Никогда не видел, как избивают этих на улицах? Не поверю.
— Совсем ничего не скажешь?
Мне следовало бы отойти от двери, ведь сейчас его погонят из библиотеки. Но я не слышу ни скрипа стульев, ни брани, только короткий Лизин вдох.
Я начинаю понимать, почему он пошел именно к Лизе. Никогда бы и не подумал, что Минчи тоже будет такого сорта. Ее слова подтверждают мои мысли. Не знаю, что точно чувствую: непонимание, гнев? Может быть, обиду на то, что Кэйа снова предал отца? Губы горят при одном воспоминании о холодном утреннем поцелуе.
Не знаю, я опять запутался. Не только в своих чувствах, но и в отношении к брату — я просто устал его ненавидеть. Наверное, все-таки хорошо, что мы разделены на заданиях, я просто не смог бы с ним совладать.
Как же я хочу сбежать от всего этого.