The Tower

      В ненавистном зале переговоров всегда было мрачно — окна закрыты алыми занавесями, каменные стены, темный паркет. Но сейчас здесь становится особенно неуютно. И без того напряженная обстановка со всеми войнами и вытекающими последствиями только усугубляется разрушенными отношениями с Рагнвиндром.       Дилюк снова делает вид, что Кэйи не существует.       А Кэйа… Кэйа настолько устал убеждать его в обратном, что теперь даже не пытается.       Они сидят за разными концами массивного дубового стола, перебирая бумаги. И черт с тем, что и рыцари, и сама Джинн замечают, что между ними происходит неладное — кому какое дело? Альбериху на глаза попадается резолюция о «Поддержании международного мира и безопасности», на которую, скорее всего, будет делать упор Джинн. Он перечитывает абзацы по несколько раз, но текст бессвязными словами звучит в голове.       — Ты готов? — Джинн подходит как раз вовремя, потому что символы перед глазами перестали иметь хоть какой-то смысл.       — Думаю, да. Кстати, напомни-ка, что здесь делает Дилюк? Разве он не должен сейчас сжигать архивы? — он переводит усталый взгляд единственного глаза. Казалось бы, двенадцати еще нет, а они все выдохлись. Магистр и капитан, стоя рядом с трупами, могли бы посоперничать за то, кто выглядит бóльшим мертвецом.       — Дилюк нужен мне, — Кэйа готов обидеться, ведь он, несмотря на своё хреновое состояние, смог бы и в одиночку помочь Джинн. — Как и ты. К тому же, Лиза, он и Эмбер будут заниматься этим, пока мы с тобой пойдем на передовую. Позже они к нам присоединятся.       Альберих скрывает дрожь в пальцах: при одном только взгляде на бледнеющую Джинн можно различить истинную гамму ужаса на ее лице. Капитану становится страшно за нее. Сколько вообще она спала в последнее время? И спала ли вообще?       — Я понял тебя.       Минуты две он сидит, снова бездумно глядя на бумагу — перед глазами расплываются тёмные пятна чернил. В желудке холодно; тошнота бурлит, пузырясь и поднимаясь вверх, к самому кончику языка. Кэйа воровато оглядывается по сторонам, понимая, что еще несколько минут, проведенных в этом удушающем аду, и его просто вырвет.       Вылетая в коридор, он шугается каждого факела, глаза режет слишком яркий свет. До уборной Альберих добирается за рекордно короткое время. Почти падает, едва закрывается дверь. Ноги не держат, вынуждая скатиться по холодному гладкому дереву на шершавые серые плиты. Кэйа нервно, надрывно дышит, шумно втягивая воздух носом. Дрожащие руки он прижимает ко рту, сдерживая нахлынувшую тошноту.       Сейчас… Должно стать легче.       Вдохи и выдохи становятся короче, быстрее, шумнее. Медленно, но тошнота сползает обратно вниз; глотку ничего не сжимает. Капитан выжидает несколько мучительно долгих минут, прежде чем, облокотившись на раковину, встать.       Оглядывая себя в зеркале, он видит болезненно зеленый оттенок, которым покрылась его бронзовая кожа. Под глазом залегает километр темноты. Руки трясутся, когда Кэйа стискивает край белого кварца. Так больше нельзя. Нужно успокоиться.       Немедленно.       Альберих испепеляет отражение до того момента, пока в нем не остается лишь ненависть и презрение к самому себе. А затем он оборачивает свою злобу на Фатуи.       И, может быть, даже на Дилюка.

* * *

      Капитан возвращается, на его лице поблескивает влага — чтобы окончательно успокоиться он умылся. Ему действительно стало лучше.       Вот только недавняя истерия превратилась в безразличное состояние. Такая резкая смена настроения пугает.       Кэйа может только тихонько посмеяться. Ему на все плевать: на переговоры, на этого треклятого Предвестника, на медленно закипающую Джинн, даже на Дилюка, хотя он кожей чувствует его ненависть, хоть руками загребай, хоть ножом режь, все одно… Альберих, вообще-то, должен чувствовать страх, вину, обиду.       Что с ним происходит?       Ничего. В голове ничего не летает с бешеной скоростью. Будто Кэйа впитал в себя все Тейватское спокойствие и сидит смиренно, поглядывая то на бумаги, то на снующую туда-сюда Джинн (такая ходьба — ее привычка, и рыцари зачастую боятся нарушать ее размышления), то цепляясь взглядом за Дилюка. Только руки немного подрагивают, и пальцы холодны. И голова… да, точно, голова нестерпимо болит. Капитан то и дело совсем про это забывает, уходя глубоко в размышления, что даже боль, схожая с вбиванием гвоздя молотком в голову — и это не поможет его растормошить. Пожалуй, на этом его проблемы заканчиваются.       За дверью слышны какие-то разборки. Голоса настолько громкие, что вырывают Альбериха из задумчивости (удивительно, что головной боли это не под силу, а внешним шумам — пожалуйста, он аж вздрогнул. Быть может, Кэйа просто научился жить с ней). Магистр так и замирает посреди комнаты, сложив руки на груди. Даже Рагнвиндр отрывается от бумаг и смотрит на нее.       Двери распахиваются: отлетают и с треском врезаются в стены, чуть не пришибив какого-то бедного рыцаря. В переговорную входит Предвестник: как и Кэйа весь при параде, с сияющей лыбой на лице от уха до уха и веселым «Здра-а-асьте», что тошно становится. Он широким шагом продвигается к столу. За его спиной семенят два агента Фатуи, намного сдержаннее.       Предвестник, между тем, с аурой полной развязности плюхается в кресло, за которым должна сидеть Джинн — плевать он хотел, даже, если б знал. Хотя знал наверняка — думается капитану. Двое агентов остаются позади, когда Тарталья внаглую просто берет и протягивает ноги. Под каблуками его сапог витыми черными буквами на карте написано «Мондштадт». Гуннхильдр переходит через свою точку кипения. Дилюк, кажется, тоже.       — Если у вас еще осталась капля совести и уважения, уступите место даме, — в глухой грубости Рагнвиндра звучит рычание.       — Вы не у себя дома, — добавляет Кэйа, и Дилюк уже гневно смотрит на него. Ей богу, он так на любое высказывание реагировать будет?       — Да я как будто в Снежной!       Кислая мина капитана превращается в оскал. Просто вопиющее неуважение! Да что там неуважение — на него вчера буквально напал этот самый Предвестник. Голова и наложенный утром шов на руке, сговорившись, начинают пульсировать сильнее.       — Начнем заседание, — выдавливает из себя Магистр, видимо, просто смирившись. Она выдергивает карту из-под ног Предвестника. Чернила местами поплыли от таявшего грязного снега на подошве сапог. Гуннхильдр едва заметно морщится, но замечает поднявшегося со своего места Дилюка.       — Джинн, — он кивает ей, уступая место.       — Какая у вас здесь романтика! — мечтательно пропел Тарталья. Кэйа скрипит зубами.       Боль закрадывается в основание черепа. Его взгляд пересекается со взглядом Дилюка, капитан выглядит зло, глаз его сужен и горит презрением — не к Дилюку. Для него у Кэйи остается только обида и печаль. И пепел.       Когда Рагнвиндр пересекает комнату, направляясь к нему, по телу Альбериха пробегает электрический разряд, а волоски встают дыбом. Дилюк закладывает руки за спину и становится за ним, Кэйей. И от него веет жаром — возможно, капитану просто кажется, а, возможно, и нет: Дилюк в гневе не контролирует свою стихию. Кэйа помнит ясно, как солнечный день.       В день смерти его отца. В день его рождения. Под проливным дождем Кэйа чувствовал жар.       Альберих сцепляет дрожащие руки в замок под столом, где никто не видит. Иррациональный страх заполняет каждую клеточку его организма, а начинается он со шрама на спине.       — Что ж, — пожимая плечами, он подавляет желание поежиться под взглядом Предвестника. — Не я просил об этой встрече. Пора вам изложить условия.       — Речь идет о сдаче Мондштадта. Я дал вам достаточно времени, чтобы принять решение, — Тарталья косо улыбается, найдя себе новую игрушку. Крошечный черный солдатик отражает огонек свечей, расставленных в канделябрах на столе. — Не собираюсь больше ждать.       — Мы собрались здесь в такой спешке не для того, чтобы выслушивать глупости, — говорит Джинн, глаза которой горят так, что Дилюк бы позавидовал. Из них троих (рыцари давно смылись из этой пороховой бочки, готовой взорваться к чертовой матери из-за любого неверно высказанного слова) Магистр больше всех хочет разорвать глотку Фатуи, хоть и ясно осознает, что в разы слабее.       — Это не глупости. Я знаю, чем располагает Ордо Фавониус, какая у вас нехватка дееспособных лиц в последние пять лет. После ухода Варки все стало хуже, не правда ли, Джинн?       Тарталья может быть клоуном, несносным грубияном и прочее, прочее, прочее, но он точно не глупец. Если до этого в его ребячестве Кэйа замечал только взбалмошность, присущую его возрасту, то сейчас он убеждается в своей первоначальной мысли. Глаз бога не дается просто так. Предвестниками не становятся просто так. Тарталья специально выводит Джинн — их всех — действуя по основному принципу дипломатов Фатуи: вывести из себя, чтобы добиться цели.       Но и Джинн не дурочка.       — Мы не будем торговаться.       — Даже за собственные жизни?       Альберих ловит его взгляд.       Тарталья причмокивает губами, сминая и прикусывая их. Кэйе становится противно, а тело покорно вспоминает события прошедшей ночи: сверкающий глубиной взгляд Предвестника (и капитан только сейчас понимает, что в нем плескалось откровенное вожделение и похоть), его манера ведения боя… Все смешивается в его голове, порождая безумную цепочку мыслей:       А если Предвестник хотел не только поиграть с капитаном в войну? Если в его замыслах было нечто большее, чем просто надрать тому зад?       Кэйа запускает правую руку в волосы и сжимает порядком нервирующую его голову. Думать, а особенно углубляться и анализировать каждый шаг противника с дикой пульсацией не так уж и просто. Ему вдвойне тяжелее находиться в этом треклятом зале переговоров, зная, что человек позади его ненавидит. Было бы враньем сказать, что Альберих не ощущает напряжения, когда Дилюк на него, пусть изредка, но смотрит.       Он теряет суть переговоров совершенно и бесповоротно. Джинн уже начала огрызаться, а значит, Предвестник хоть немного, но успел вывести ее из себя.       — Кажется, года три или четыре тому назад к нам приезжал еще один Предвестник — Дотторе. Он очень рьяно интересовался нашими детьми. Полагаю, вы и это не упустили, да, господин Предвестник? — Кэйа чуть сощуривает глаз, на его лице выступает лисья хитрость.       — Вы слишком много говорите о том, о чем вам не следует, капитан, — процеживает тот с явной неприязнью к «неудобному» вопросу.       — Я знаю, когда, как и о чем мне следует говорить. А вот вы не дали ответа на вопрос. Правильно ли я понимаю, что и дети становятся вашей целью? — Альберих откидывается на спинку кресла. — Это противоречит Тейватской Конвенции о правах ребенка. Вам процитировать? Не говоря уже о том, что вы буквально нападаете на нас. Не буду скрывать, у Мондштадта и Снежной всегда были отнюдь не гладкие отношения, но вторжение на наши земли — это уже перебор.       К концу своей речи он шумно втягивает воздух в легкие под испепеляющим взглядом Тартальи от которого, по идее, должна кровь в жилах стыть. Но Кэйа лишь невинно улыбается своей плутовской улыбкой.       — Хотите международного скандала? Хотите, чтобы весь мир ополчился против вас? — раздается голос сзади, и капитан почти вздрагивает. Дилюк упирается в спинку его стула, Альберих сидит как на иголках и молится ничем себя не выдать. — Семьдесят два лагеря Фатуи на Хребте мы терпели, еще на тридцать шесть на непосредственной территории Мондштадта закрывали глаза. На этом наша милость заканчивается. Подумайте хорошенько, прежде чем нападать на нас.       — У вас недостаточно военной силы. К тому же нет весомых союзников: в Инадзуме сейчас полным ходом идет гражданская война; в Сумеру — ожесточенные восстания; Фонтейну и Натлану невыгодно помогать вам.       — Ли Юэ…       — А Ли Юэ только-только отходит от смерти Гео Архонта, — добавляет Предвестник. Его губы наконец расплываются в улыбке (складывается ощущение, что в этом убийстве он принимал деятельное участие), но на Кэйю с дерзостью он смотреть не перестает. — Ни современного вооружения, ни армии, ни союзников. Вы проиграете. Забавно даже.       Кем. Себя. Возомнил. Этот. Нахальный. Мальчишка. Для полноты картины Альберих меняет последнее слово на «идиот». Джинн и Дилюк с ним согласились бы.       Магистр непреклонна. Даже и без слов Тартальи она прекрасно понимает всю тяжесть их положения. Помощи ждать неоткуда, а Мондштадт не ровня Снежной по уровню вооружения. Но одно Гуннхильдр знает точно: Город Свободы не падет без боя.       — Мы не будем торговаться, — повторяет она, и Предвестник мрачнеет.       — Тогда ждите горы трупов на ваших улицах.       — С удовольствием погляжу на ваш, — добавляет Дилюк, сквозя гневным взглядом.       Зал медленно пустеет. Первой выходит Джинн, неосознанно создавая мелкие вихри, что колышут занавеси на окнах и алые гобелены. Когда следом за ней Рагнвиндр оказывается у дверей, Кэйа тихо произносит тому в след:       — Будь осторожен.       Дилюк замирает. И, чуть склонив голову, отвечает:       — Ты тоже.       От этого короткого «ты тоже» по телу проносится волна дрожи, совсем не такой, как в последнее время. Внутри расцветает надежда. «Если простил? Не злится больше, может, просто тогда был очень шокирован?» Кэйа спускается с небес на землю.       Потому что напрочь позабыл об одном очень нервирующем факте.       — Вы хорошо треплете языком, капитан.       — А вам это так нравится? — ему ненавистны глаза Тартальи, но он заставляет себя заглянуть в них. В этом омуте капитан для себя находит одно отвращение.       Так хочется врезать ему локтем в горло. Или в живот. Или в висок. Но вместо этого Альберих откидывается на спинку стула, закидывая ногу на ногу и подпирая голову рукой.       Нападет прямо сейчас? Здесь, в сердце Ордо Фавониус? Если так, то Кэйа заберет свои слова об остатках ума в рыжей головешке. Безумие в его прищуренных глазах. Лисьи повадки в движениях.       Ходячая бомба, готовая разорваться в любой момент.       Предвестник близко, в двух малюсеньких шагах от него. Стоило бы бояться. Но на лице капитана спокойствие, а за ним гул в ушах и отбивающее чечетку сердце.       Увы, Кэйа в который раз совершает ошибку.       Рука сжимает его предплечье аккурат в том месте, где находится рана. Его резко, с недюжинной силой срывают с места, словно тряпичную куклу. С губ срывается стон. Безумно больно.       Барбатос, как унизительно.       — А задница у тебя ничего. Жаль, я вчера не заметил, — шепчет Тарталья, свободной рукой впиваясь в ягодицы. Не самое удобное положение: прижатый к столу, Альберих ни черта не может сделать, а любое движение раненой руки сдерживает все его порывы заехать коленом тому между ног.       — Убрал свои культяпки, сукин сын, — шипит он, с диким желанием проехаться кулаком по хорошенькому личику. Но боль сдерживает. Пока что.       Тарталья убирает руку. Только для того, чтобы впиться в синие волосы, сжать и оттянуть голову назад. Перед глазами Кэйи чернеет. Он хватается рукой за стол и, наверное, благодарит Архонтов за то, что не видит этого со стороны.       На губах что-то липкое, едкое и кислое. Оно медленно проходится сначала по нижней губе, затем немного цепляет язык, залезая в рот Альбериха. Омерзительно.       Предвестник отступает ровно в тот момент, когда раскрытая ладонь маячит у его лица. Он улыбается. Мрачно и жестоко. А еще удовлетворенно.       — Мы еще встретимся, капитан. И будь уверен, в следующий раз ты будешь умолять меня на коленях.       — Пошел на хуй, блядь.       Кэйа прижимает кулак ко рту, борясь со вновь накатившим желанием вывернуть содержимое своего желудка наружу. Скалясь, он прожигает взглядом всех троих: рыжего ублюдка и двух его телохранителей. Таких же сволочей, стоявших и просто смотревших на все это.       Тарталья улыбается. Кэйе хочется его задушить.