* * *
Его невесть куда тащат, грубо подхватив под руки. Сознание временами уплывает из реальности и эти череды уходов сопровождаются резкими звуками, то доносящимися будто из-под толщи воды, то слышимыми нормально; мерцающим светом, сменяющимся тьмой. Кэйа мало что соображает. Не понимает элементарных запахов, цветов и слов. Не может толком мыслить. Ему даже не страшно — потому что будучи в полумертвом состоянии мало что можно испытывать. На лбу выступила испарина, а по скулам катятся капельки пота. Телу жарко, временами знобит и ломит. А еще оказывается, что шум в ушах — это чей-то голос. Обманчиво-ласковый и нежный, немного бархатистый и приятный, в тон которому хочется завернуться в теплый свитер, пока по телу бегают мурашки. У Альбериха получается только неумело толкнуться лицом в чужую руку. — Уже сдался? Печально… — говорит голос, и капитану приходится разлепить глаза, чтобы увидеть, кому он принадлежал. Ему не нравятся рыжие волосы, которые вьются во все стороны. Проходит несколько секунд, прежде чем он понимает, кто перед ним — Тарталья поглаживает его щеку. Становится противно. И тогда Кэйа ведет головой в сторону, избавляясь от руки в шершавой перчатке. Все, что он может — мучаться от многочисленных болей, злобно смотреть и бояться. Возможно, на секунду осознать, что его изнасилуют прямо в кабинете Джинн на этом самом столе, что стоит перед ним. Или стуле, на котором его как раз-таки сковали. «О, может быть ты, блядь, предпочитаешь стоя?» — думает он, но вслух высказать не осмеливается, когда тонкие губы трогает странная (и страшная) ухмылка: один уголок немного приподнимается, а другой остается на месте. Во взгляде читается желание обладать не просто телом, но и душой. Тарталью, зарывающегося пальцами во влажные синие волосы, привлекает даже не сам Альберих: ни разного цвета глаза; ни запуганный взгляд; ни остро выпирающие ключицы, до которых он уже успел добраться; ни даже эти самые темные прядки. Предвестника привлекает другое. Прежде всего — контроль строптивого, непокорного капитана; его ужас, тщательно скрываемый за плотно сжатыми губами; сама возможность безнаказанно упиваться всем этим, вызывать в его капитане страх. Это Тарталью нереально заводит, заставляет тонкими изящными пальцами расстегивать рубашку все больше и больше, планомерно добираясь до корсета, снять который будет той еще задачей. Ведь Кэйа из диких. Он сопротивляется всеми силами, пинаясь и бессмысленно рыча, так что Предвестнику приходится протиснуться коленом между резко сведенных вместе бедер, и придавить вторым левую ногу капитана. А в темных мыслях уже вертятся фантазии, как он будет вновь и вновь проходится по выпирающим тазовым косточкам, ведь у Кэйи такие красивые бедра… Предвестник облизывает внезапно пересохшие губы, наблюдая за страхом, который просачивается сквозь пелену злости на лице Альбериха и на его нервно вздымающийся кадык. О, он непременно будет покусывать, посасывать его, пока на шее не будет ни единого нетронутого кусочка. Пока все не будут понимать, что капитан — лишь его, его одного. Тарталья хватает за воротник и резко швыряет того на стол спиной, пожирая взглядом нервно вздымающуюся грудную клетку под блеском бронзовой кожи. А еще тончайшими волосками кожи будто чувствуя панические мысли, как тараканы бегающие в чужой голове. Семеро святых, как же это его заводит. И ему безумно нравится разводить чужие бедра в стороны еще раз, на сей — руками, и приложить больше усилий. Он в нетерпении срывает с себя перчатки, чтобы плотью чувствовать плоть… Тарталья испытывает порыв сказать ему какую-нибудь мерзость. — Ты ведь такая сучка, — продолжая беспрепятственно лапать открытые участки тела, он склоняется над ухом, слегка покусывая мочку. И непонятно, от чего именно Кэйа рычит: от вжимающей его в стол навалившейся сверху груди, обслюнявленного уха или самих слов. — Мне интересно, Дилюк тебя трахает? От одной только мысли о том, что Альберих, извивающийся в его руках, мог принадлежать кому-то другому, Тарталья морщится и отстраняется; ему становится настолько противно, что рука отмеряет пощечину. Кэйа под ним брыкается еще сильнее. — Урод! — Ох, извини, я, кажется, снова сломал твой прелестный носик? — с невинностью ангела интересуется Предвестник, найдя замысловатую шнуровку корсета. — Ну ничего, прибереги свой голосок для более интересных вещей. Губы касаются горячей кожи, пробуя на вкус — она соленая. Тарталья проводит языком по всей шее до ямочки между ключиц. Внутри все скручивается, трепещет, ожидая большего. — Тебе, наверное, будет сложно стонать мое имя. Зови меня Чайльдом. Или Аяксом. Как сможешь выговорить, — смеется он, выкручивая сосок, и Кэйа вмиг становится напряженным как струна. «Какой чувствительный…» — думает Чайльд, наконец разобравшись с корсетом и мудреным поясом, отбрасывает их в сторону, за спину — не так важно, когда под ним разгоряченное тело, которое постоянно сопротивляется и которым можно обладать. Предвестник чуть ли не урчит от удовольствия! Срывая с острых, угловатых плеч рубашку, он в беспамятстве: целует, кусает, зализывает, мажет губами… И все это заставляет внутренности ходить ходуном, изнемогая от желания. Почти невозможно нормально вдохнуть — Тарталья задыхается, оттягивая тот момент, когда возьмется за три пуговицы на черных штанах. Он ощущает под ладонью быстро подымающийся и опускающийся плоский живот, может даже ощутить чужой пульс — животный, запредельно высокий. Чайльд переключает внимание на сапоги, ощупывает их, продавливает замочки и ремешки. Мучает сладостным ожиданием себя и безмолвным ужасом Кэйю, замеревшего. Тот широко вытаращил глаза, как будто до последнего верил, что ничего с ним не произойдет. Скинув обувь, Предвестник скользит ладонью от щиколотки до бедра, возвращаясь к несчастным пуговицам и ширинке. Ему не терпится взять, выбивать громкие хриплые стоны, всхлипы, плач, слезы… Тарталья расправляется со штанами и нижним бельем быстрее, чем планировал, услышав даже треск ткани. Кэйа нервно выдыхает, приоткрывает рот и вытягивает шею, чтобы всего этого не видеть, но так даже лучше: следы губ и клыков уже начали багроветь под золотой цепочкой, отражающей пламя свечей на люстре. А еще весь Альберих такой мягкий и нежный на вид, но шрамы его кожу портят. Он морщится, проводя по одному из них на согнутой в колене ноге. Оставляя обнаженного капитана лежать на столе, Предвестник слегка отстраняется, расстегивая крючки серой формы, открывая вид на татуировки двух черных китов на его груди. Даже от собственных прикосновений по телу дрожь. Предвкушает всю палитру ощущений, что будет кружить его голову, когда он будет брать Альбериха. Чайльд сбрасывает китель прямо на пол, проиграв в борьбе с желанием снова потрогать Кэйю, особенно прощупать талию — «почти как у девушки…». — Открой свой милый ротик, — говорит он, прижимая пальцы к чужим губам. — Ты знаешь, что делать. И не смей кусаться. Альберих смотрит злобно, сощурив глаза, но как-то неуверенно обхватывает губами сразу три пальца, обводит их языком. У Тартальи все перед глазами почти плывет, когда он представляет, что это же капитан может сотворить с его членом… Но это позже, намного позже, — он мучает себя сладостным ожиданием. Может быть, завтра. Если этой ночью он не попробует все, что хотел с первой их встречи. Когда Предвестник увидел Альбериха в первый раз, то сразу почувствовал жгучее желание обладать; и то была не секундная слабость. Приходя в отель, он подолгу не мог уснуть, пока перед закрытыми глазами проносились откровенные образы: Кэйа на нем, под ним, и еще, еще, еще… Этот же Кэйа из его снов еще краше выгибается до боли в позвоночнике, упираясь лопатками в стол, пока два пальца проникают внутрь него, а ведь Чайльд даже не начал двигаться. «Нет, все-таки очень чувствительный» — думает он, разводя пальцы в горячем нутре, достаточно тугом, чтобы понять, что у капитана до него никого не было. Одна лишь эта мысль чуть не заставила Предвестника кончить, терпеть уже невозможно, все ресурсы истощились. Он приспускает штаны с бельем до бедер, потираясь о задницу Альбериха, который внезапно подал голос. Рычит. — Ты ебанный пи-до… Видеть, как у Кэйи в глотке воздух застревает может сравниться по наслаждению с тем, что Тарталья наконец в него вошел. И, о Царица, какой же он внутри горячий! Капитан кусает губы с наворачивающимися на глазах слезами, чтобы не выдать ни единого звука — как же он красиво выглядит. Беспомощный, со скованными руками за спиной, откинутой на плечи рубашкой и весь в доказательствах того, что он только Чайльда, только его и никого больше. Лежащий под ним… хотя сидя он бы тоже смотрелся неплохо. — У тебя такое шлюшье лицо и фигурка что надо, как же никто до меня не трахнул тебя? — произносит Тарталья, начиная двигаться. — У те-бя… — Кэйа сглатывает, по слогам выговаривая слова, потому что каждое движение для него — боль, вырывающая воздух из легких. Он дышит нервно, урывками, широко открыв рот. — так-кое ебало, по-чему ник-кто до… — его лицо искажается, хмурясь. Желваки ходят туда-сюда. — мен-ня не уебал по не-му?! Тарталья пропускает мимо ушей фразу, но цепляется за хрип голоса; за то, как больно капитану, и тот ничего не может сделать. Его зрачки расширяются еще сильнее, стоит лишь найти нужный угол, при котором на плоском животе появляется бугорок. Кэйа стонет. Чайльд даже и предположить не мог, что стонет Кэйа так. Глубоко, низким тембром. Красиво и похабно одновременно. Он хочет еще, выбирая животный темп; видя, как Альберих ненавидит себя. — Повтори, — Предвестник проводит ладонью по напряженному телу: от груди до пресса, и ощущает под пальцами этот самый бугорок. Следом давит рукой на живот. — Еще. На каком моменте Кэйа перешел от тихих всхлипов и гортанных постанываний к громким стонам, наверняка разносящимся по всему бывшему штабу Ордо Фавониус, Тарталья не помнит, упиваясь тем, что насаживать его на свой член, обхватив за бедра, как и хотел. И ощущает его колом стоящий. Альбериху наверняка больно лишь из-за того, что он испытывает возбуждение, когда его имеют на столе. — Пре-кра-ти — умоляет тот. Но Чайльд на этом не остановится, он будет трахать его везде: и еще парочку раз в этом бывшем кабинете Джинн, наверное, у окна, прижимая к подоконнику, чтобы видели не только Фатуи, но и простые жители… — Хв-ватит… …в зале для переговоров, на том месте, где сидел Кэйа, а его братец, Дилюк, стоял позади, — Предвестник обязательно напомнит… — С-сукин сын, выйди из ме-ня! — рычит, почти кричит он. …и даже в коридоре, заставляя капитана подавлять свои всхлипы, чтобы их (исключительно Кэйю) не дай Барбатос, не увидели… От этой мысли Чайльд кончает, изливаясь прямо внутрь Кэйи, переходящего на крик. Сперма перемешивается с кровью, стекая на стол. Альберих в изнеможении боится шевелиться, ощущая дикое возбуждение, и ему бесконечно стыдно за это (румянец давно выступил на щеках). Он дышит сквозь зубы, пока Предвестник обхватывает его член у основания — кажется, что хватит всего лишь одного движения, чтобы Кэйа кончил, пачкая спермой себе живот. Но черт медлит, а в темных глазах зажигаются хитрые огоньки. — Поцелуй меня, — говорит тот, но Альберих пытается сам толкнуться в руку, как бы унизительно это ни было. Ничего не выходит. — И я помогу тебе. Губы Тартальи расплываются в усмешке беса, когда он наклоняется ближе, чтобы капитану было «удобнее». Он же, тяжело дыша, изнывает от желания передернуть. Архонты, как же от этого всего тошнит… Стоит чуть вытянутся навстречу, как Чайльд сам причмокивает, вторгаясь языком в рот, а Кэйа, еще несколько часов назад не поверивший бы, что будет вот так похабно с ним сосаться (потому что с этим сученышем можно только сосаться), терпит, когда с его языком вдоволь наиграются. Блевать тянет. Тарталья прорывается дальше, почти достав до глотки, когда изучил все уголки рта. У Альбериха слезы на глазах наворачиваются и чуть стон не вырывается, стоит теплой руке Предвестника коснуться головки и провести вниз. Тело непроизвольно дергается. Тарталья, довольный собой, отстраняется. От его губ тянется тонкая нить слюны. Он проводит рукой еще и еще, даря капитану долгожданную разрядку. У Кэйи весь живот в белых каплях, а грудь быстро вздымается, пока тот пытается отдышаться — и Чайльда это заводит, притягивает, заставляет провести рукой по выпирающим ребрам, обтянутым кожей. — Руки убрал, скотина, — он глядит из-под дрожащих темно-синих ресниц, приподнявшись на локтях и источая ненависть, что вот-вот закончится чьей-то перерезанной сонной артерией. Предвестник отходит, застегивая пояс на серых штанах, поднимает китель (и делает это с такой грацией и пафосом, что у Альбериха сейчас кровь из глаз пойдет), набрасывает его на плечи. С его рук на стол летит что-то сверкающее и блестящее. — Одевайся, шлюха, — грубо бросает он, поправляя серые перчатки на своих ладонях. В нем просыпаются пренебрежение и отстраненность настолько резко, что и сам Тарталья того не понимает. Чайльд берет случайную бумажку со своего стола, но лишь для виду, — его синие глаза прикованы к стройному, немного угловатому телу напротив. Губы вытягиваются в тонкую полоску. Кэйа, освободившись из своих наручников (немало войдя в ступор после того, как ключ оказался в зоне его досягаемости, а ему еще и приказали самому снимать эти железки), теперь одевался, натягивая черные штаны на ноги, все в синеющих, алеющих, желтеющих синяках. Предвестник решает, что это худоватое тело не так уж красиво. Переспать — сойдет, но восхищаться… нет, не так красиво, как ему думалось. Он опускает взгляд на свиток, читая, что на этот раз ему подсунули. Шорох и бряканье отвлекают, мешая сосредоточиться на тексте. — Тише! — рявкает Чайльд, переводя взгляд сердитых глаз на Кэйю с порванной рубашкой на плечах, такими же полузастегнутыми штанами, местами открывающими вид на алые царапины, и остатки раскиданной одежды вокруг него. — Раздражаешь. Он читает извещение о том, что Дотторе скоро соизволит явиться. «И пригрести к рукам все то, что я сделал, чтобы, наконец, захватить Мондштадт, а еще надавать по шапке» — кисло заключает Тарталья, комкая листок в приступе злости. Но, если Дотторе замахнется на капитана, то ему придется встретить ожесточенный бой. Подозрительно тихо… Еще полностью не обернувшись, Предвестник замечает золотой блеск над головой, а затем видит, как… …Кэйа замахивается.* * *
Альберих внимательно наблюдает за точеной спиной Тартальи, совершенно не задумываясь, как он застегивает пуговицы на рубашке — через одну, пропуская ли, — это не важно. Он сосредоточился на ладонях, сжимающих серый пергамент, на этой мелкой дрожи листка. Собственные руки, сейчас уже стискивающие канделябр, потряхивает сильнее: костяшки побелели, пальцы холодны. Дышать тяжело. Капитан на нетвердых ногах невесомо прощупывает доски перед собой носком сапога. Ворсистый ковер заглушает его шаги. Когда эти мерзкие губы дрогнули, сердце Кэйи пропустило первый удар. Когда листок начинают с упоением комкать, — второй. Он не хочет ни о чем думать, да и думать само по себе больно. Главное сейчас — чтобы вдох был не слишком громким и половица не дрогнула. Но Предвестник двигается, что заставляет капитана наброситься на него, замахнувшись подсвечником с тремя горящими свечами. Раскаленный воск летит во все стороны. Тарталья по какой-то животной реакции успевает уклониться, Альберих же — ужаснуться. Пламя гаснет. И Кэйа в сумерках видит ярость на ненавистном лице, не может ничего сделать; его хватают за шкирку и бросают вбок. Влетев в стену, он съезжает на ослабленных ногах вниз. Всю правую сторону парализует на несколько секунд, затем простреливает дикой болью. Чайльд прижимает, вдавливает, стремится сделать больнее. А еще, хватая за синие пряди, со всей силы бьет. Удар настолько сильный, что капитана поглощает темнота на несколько… Секунд? Минут? Придя в себя, он не понимает, сколько прошло — лицо Тартальи прямо перед ним. Нечеловечески исказившееся, с вытаращенными из орбит глазами и открытым в ярости ртом, с которого капает слюна. Кэйе кажется, что это настоящая пена, а воображение рисует бешеную собаку, пока сознание не успело испугаться рукам на шее. Его душат с каким-то остервенением, сжимая горячими пальцами. Горло сдавливает, заставляя заходиться в приступе кашля. Легкие начинают гореть вновь, прожигая себя изнутри, а Кэйа, судорожно открыв рот и пытаясь вдохнуть, хрипит. У него в глазах все рябит в который раз. Тело беспомощно просит вдохнуть. «Люк, прости меня. Прости, прости, прости!» — истерично думает он, понимая, что это его конец. Капитан чувствует, что вот-вот глаза выкатятся из орбит, настолько они вытаращены. Веки тяжелеют. По телу проходит судорога, предвещая, что скоро все закончится. Сердце готово вырваться, качая кровь, в которой уже недостаточно кислорода. Альбериху становится сложно думать, ощущать, видеть… Разум вновь сменяется инстинктом выжить и ДЫШАТЬ, ДЫШАТЬ, ДЫШАТЬ во что бы то ни стало. Пальцы слабеют, Чайльд ускользает из поля зрения… Резко вдохнуть для него — почти обжигающе больно. Спина искривляется в форме дуги, выгибаясь. Легкие едва не разрываются от поступающего в них кислорода. Кэйа напрочь ничего не видит, сосредоточившись на том, что он, наконец, может снова вдохнуть. — Ебанная сволочь, — шипит Тарталья, плюнув в лицо капитану. — Шлюха. Руки в серых перчатках сжимаются в кулаки, но Альберих этого не видит. Как и озлобленного взгляда переклинившего Чайльда. Он открывает глаза в тот момент, когда боль снова, в который раз, проносится по его телу, отупляя. Пугающе. Потому что даже четких мыслей Кэйа сформировать не может. Повелевать собственным телом, — тоже. Ощущается фантомный груз на истерзанных кровавых запястьях. Появляется какое-то странное першение в горле, которое пугает. Приходится успокаивать себя тем, что он может хотя бы вдохнуть свободно, — и никогда прежде эта свобода не казалась такой сладкой, будто прикосновение ангельского крыла. Похоже, дьявол испытывает особое наслаждение, сначала дав возможность насладиться, а затем с упоением ее отняв. Потому как Альберих оказывается в плену собственной головы: ее рассуждений, толкований и воспоминаний. Последние же пропитаны последствиями жестокой реальности. Кэйа понимает, что его изнасиловали. Он думал, принять это будет труднее. Однако раз за разом капитан чувствует унижение, через которое прошел, и собственное тело кажется ему оскверненным, а душа грязной, будто бы до нее Предвестник своими костлявыми пальцами тоже добрался. Альберих чувствует, а затем и выстраивает картинку себя самого: загнанного, беспомощного, такого противного… Живот скручивает жгутом, а задница болит неимоверно. Кэйа вспоминает, как оттуда вытекала сперма. И его тошнит. Он порывается вперед и хочет поднести ко рту руку, но сталкивается с сопротивлением. Желчь выходит сгустками, смешавшись с кровью. Лопнувшая губа печет. Капитан смотрит вниз, меж разведенных ног, на испачканный серый камень. Вокруг все непонятное и темное, почти черное. Из освещения лишь что-то яркое над его головой. От легкого прикосновения к шее едва ли не морозит. — У меня для тебя подарок, Кэйа.