The Tower

[все еще настоятельно рекомендую ознакомиться с текстом выше].       Его пальцы проходятся по сонной артерии, царапая багровую кожу ногтями. Кэйа точно не знает цвет собственной шеи, и начинает задумываться над этим, чтобы умерить животный страх. Быть может, она уже почти черная с расходящимися фиолетовыми синяками. И алыми засосами, укусами, — всем, что успел наставить на нем Предвестник. Жжет. Противно.       — У меня для тебя подарок, Кэйа, — говорит он, а Альберих все бы отдал, лишь бы никогда не слышать своего имени из его мерзкого рта. Со склизкими солеными губами.       Он думает о том, как вывести этот момент из памяти. Сжечь, вырезать, чтобы больше не вспоминать о поцелуе. Капитан чувствует, помимо адской боли, конечно же, как к горлу подступает желчь, возможно, соляная кислота, прожигая пищевой тракт к чертовой матери, — Кэйа не знает, чем его еще может вырвать. Глотку сдавливает.       По-видимому, не только от тошноты — израненную в клочья шею обвивает нечто шершавое, что очень болезненно проходится по плоти, едва не выдавливая скулеж из Альбериха. Который вновь задыхается до темных пятен перед глазами — кислорода не хватает критически.       — Посмотри, — Чайльд, хихикая, невесть откуда достает небольшое зеркало. — Ты теперь похож на собачку.       Кэйа цепляется за собственное отражение. Он видит перед собой мертвеца с такой же багрово-черной шеей, как и представлял, на которой застегнут кожаный ремень шириной с две фаланги большого пальца, — оттого ему трудно дышать, от ебаного ошейника. Гадко. Мерзко. Унизительно.       Капитан неверяще смотрит в свои глаза. Блеклые, измученные, без капли надежды, с покрасневшим белком из-за лопнувших капилляров. Его нос сломан, губа разбита. Альберих находит для себя, что последняя дворняга в Мондштадте выглядит и то лучше, чем он сейчас.       Тарталья специально меняет наклон зеркала, чтобы тот увидел его лицо. И эти влажные от слюны губы, что снова причмокивают.       — О! Я знаю, что тебе будет интересно! — неожиданно воскликнул Чайльд, отвел руку с зеркалом, заставив Кэйю вздрогнуть всем телом и ощутить резкий скачок ритма биения сердца. — Твоя девочка оказалась очень бойкой. Совсем как ты, — он почему-то проводит рукой по груди, ныряя под ткань рубашки. Альберих скалится во все тридцать два.       — Мразь, что ты сделал с ребенком?! — рычит он, по воле внутренней злобы порываясь вперед, но путы на руках и ногах сдерживают его. А еще то, как круто поворачивается ошейник, обжигая шею. Капитан вскрикивает.       — Пока что ничего, — щебечет Предвестник с той самой страшной улыбкой — и теперь Кэйа ее видит. Спина неестественно выгнулась, лишь бы уберечь позвоночник и трахею.       Тарталья склоняется совсем близко, и удушаемый ошейником с золотой цепью в руках того самого монстра Альберих чувствует жар, исходящий от кожи. Его горячее дыхание. Видит губы, от которых в прямом смысле этого слова тошнит…       У Кэйи был старший брат (далеко не такой паинька, которым его знал Крепус), потому его плевок попадает точно в глаз. А Чайльд скалится, смахивает слюну и размазывает ее по чужой щеке, не брезгуя проходиться по ссадинам пальцами в перчатке, чтобы еще больше расцарапать.       — Грязная шлюха. Почему ты до сих пор сопротивляешься? Я же могу сделать с тобой все, что захочу. И… не только с тобой, — говорит Предвестник, а глаза его ярко сверкают в полутьме серой комнатушки.       Капитана выдают вмиг расширившиеся зрачки — в мыслях сразу всплывает то, что в плен попали его товарищи. Кровь от лица отливает, когда он слышит знакомую ругань и крики.       Кэйа, почему-то, слишком сильно надеялся на благородность таких тварей, как Фатуи.       Альберих только-только может размять шею. Когда дверь отворяется, он видит сопротивляющуюся Диону, и это его пугает сильнее изнасилования, пыток и даже собственной смерти. Нет, он никогда не мог себе такого представить, — что будет наблюдать, как детские руки сковывают наручниками.       — Тварь, чего ты хочешь? — полушепотом спрашивает капитан. Ему хочется провалиться прямо в преисподнюю от взгляда ребенка. Это он виноват в том, что сейчас будет происходить. Это он не справился.       — Во-первых того, чтобы твой прелестный ротик заткнулся, — Тарталья, размахивая сталью в руке, медленно заходит за спину Дионы, которую ужас сковывает до бледности, видневшейся даже на грязной коже. — Во-вторых, чтобы ты внимательно слушал. Сейчас я объясню, что буду делать дальше.       Его садистская улыбка становится шире, а скальпель в руках танцует, опасно задевая кошачьи ушки.       — Я медленно проведу по ее щеке. Потом пройдусь вот тут. А теперь представь, как она будет кричать.       И Кэйа представляет. Как острое лезвие вгрызается в плоть, как рвутся кожные покровы и мышцы. И как стекает быстрыми реками алая кровь. Но хуже того — как кричит и извивается Диона.       Он зажмуривается, пытаясь вывести эту картину из памяти.       — Хорошо. Я предлагаю тебе сделку.       — И что ты мне можешь дать в своем положении? — Чайльд отводит руку со скальпелем, чтобы случайно не поранить. Потому что случайно — это не так, как ему хочется.       — Это не для детских ушей.       — Говори. Иначе она лишится этого самого уха.       А Дионе плевать, что эти двое обсуждают, хоть подробное расчленение человека. Ее глаза только одним желанием наполнены — чтобы Альберих открыл свой рот и сказал хоть что-нибудь.       — Я хочу, чтобы ни ты, ни кто-либо из вас, Фатуи, и пальцем ее не тронули. Кормили и содержали в людских условиях. А взамен, — он сглатывает, но ком поперек горла стоит. — Я предлагаю себя.       — Хочешь занять ее место? Нет, так не интересно, я еще хочу полюбоваться твоим личиком.       — Я говорю о своем теле.       Капитан знает, от чего Предвестник не сможет отказаться. Это полная и безграничная власть.       — Ты и так принадлежишь мне. Хотя… Я был бы не прочь, если бы ты стал менее строптивым. Смекаешь?       Кэйа поджимает губы, потому что все говорит об обратном. Не продавать этому дьяволу в человеческом обличье свою гордость и более того — душу. Его рассудок кричит и бушует, а перед глазами все еще такое розово-красное (из-за лопнувших сосудов), что еще больше накаляет ситуацию.       И тогда он вспоминает Крепуса.       — Я согласен.       Ему стыдно, мерзко, противно от своих слов, от себя. От собственной беспомощности. Но ребенок… Диона стоит его гордости, неприкосновенности души и всего того грязного, что вытворит с ним Чайльд. Но прежде, чем его запятнают, Альберих отворачивается.       — Уведи ее. И накорми.       Предвестник однако… Выполняет просьбу. И даже сам уходит, когда Фатуи забирают девочку.       У него нет ни единого повода доверять Тарталье. Альберих боится совершить еще одну ошибку в жизни, что, наверное, уже подходит к концу.

* * *

      — Кажется, это твой кабинет, да? Любишь покурить, значит… — задумчиво произносит Чайльд, закинув ноги на стол и рассматривая пепельницу с окурками.       Капитан, со скованными руками за спиной, стоял посередине комнаты как неприкаянная душа. Сколько печали в его глазах, когда он смотрит на то, что еще недавно принадлежало ему. Несколько чертовых часов назад.       Удивительно, как тут все осталось целым после нескольких гигантских разрушительных волн.       Тарталья резво спрыгивает со стула и подходит к Кэйе. Ладони его проходятся от кончиков плеч до запястий, а дальше ложатся на бедра. Он играючи постукивает по ним, а затем сжимает и сам прижимается со спины, потеревшись пока что не вставшим членом между ягодиц. Альберих, сжимая зубы, терпит.       — У тебя такая красивая талия в этом корсете, — жарко шепчет тот на ухо.       — Закрой свой рот.       — Грубо.       Предвестник отстраняется, но щупает запястья. Капитан понимает, что наручники сняли и в доказательство того рассматривает свободные ладони.       — Посмеешь еще раз поднять на меня руку — и я вырежу ей сердце самым жестоким способом на твоих глазах, — Тарталья садится на диван. — А теперь на колени.       Кэйа слушается, пока его гордость шипит в темном углу сознания. Шипит долго и угрожающе, свернувшись от издевок. Терпит поглаживания по волосам и то, что его носом тычут в ширинку.       — Расстегивай. Я тебе каждое движение диктовать буду?       Непослушные пальцы проходятся по ремню, расстегивая бляшку. Затем пуговицу и молнию. У Чайльда даже не стоит, и к этому Альберих не готов. Он тупо смотрит сначала на член, затем в лицо, одним своим взглядом спрашивая, что ему делать.       — Развлеки меня. Возбуди. Ну же, импровизируй. Ты раньше не сосал никому?       — Ни разу в жизни.       — Зубы спрячь, иначе я тебе их выбью.       Кэйа тихо и жарко выдыхает прямо на головку. Проходится по всей длине языком и прилагает титанические усилия, чтобы его не стошнило. Он решает прикрыть веки, но от этого голова начинает болеть еще сильнее и нет другого выхода, кроме как терпеть резь в глазах.       На его счастье Тарталья получает кайф, откинув голову и прикрыв глаза. Его дыхание рваное и быстрое. Пальцы зарываются в красный плед, которым Альберих укрывался еще вчера.       — Да возьми ты его уже в рот, — сдавленно шепчет Предвестник, положив руку на синюю макушку. — В глаза мне смотри.       Капитан осознает, что сопротивляться сейчас не в его интересах, когда нестабильный Чайльд может сорваться — и прощай сделка, — но все равно напрягается. А рука давит, заставляя заглотить уже полностью вставший член почти до основания. Кэйа давится и плачет, чувствуя, как по щекам стекают первые слезинки. В горле першит и из-за этого мозги бунтуют, крича, что нечем дышать.       — В глаза, Альберих.       Он не может смотреть, когда Тарталья и так его взглядом пожирает. Хватает за волосы и тянет назад. Кэйа вырывается из хватки (что дается ему выдранным клоком) и даже немного отползает, дыша полной грудью. Цепь натягивается.       Рывком Предвестник заставляет вернуться обратно. Капитан упирается тому в живот, сопротивляясь.       Колени болят и, наверное, уже алые под черной тканью штанов. Перед глазами пелена. А еще желудок вспомнил свою основную функцию, требуя еды, заодно расщепляя собственные стенки. Болезненно.       — Даю еще один шанс, прежде чем выебу тебя в рот.       Дрожащие пальцы стискивают серую ткань. Альберих снова пробует, раздирая собственное горло в клочья, но думает о том, зачем он это все творит. Ногтями впивается в бедро, царапает, — и Чайльд шипит от удовольствия.       — Прольешь — заставлю вылизывать. Глотай.       Капитан слушается, пока во рту стоит горький вкус спермы, и по его подбородку стекают несколько белесых капель. Он судорожно дышит и сворачивается на полу, вытирая ладонью слезы, дорожки которых уже стянули кожу. Перед глазами все окончательно смешивается.       — Я есть хочу, — говорит он дрожащим осипшим голосом, почти шепотом.       Больно, больно, больно это все!       — А ты уверен, что заработал на еду? Вставай, — Тарталья, успевший полностью одеться, встает и вновь натягивает цепь.       Он тянет Кэйю наверх, будто удавкой поднимая. Ноги не слушаются, дрожат. Встать просто невозможно. Потому руки хватаются за все подряд: серая штанина, бедро, плечи. Но хуже того — растоптанная гордость и неимоверный стыд, которые пожирают изнутри, вгрызаясь в грудную клетку и принося почти физическую боль.       Альбериха заставляют заглянуть в испорченные синие глаза.       Как хорошо, что все оборачивается тьмой, а пальцы немеют. И тело становится мешком из-под картошки, которым управлять не получается. Уши закладывает, голос мутный. Клонит в сон.

* * *

      Будят прикосновения к щекам и обманчивое тепло, не жар. Оно ощущается даже на кончиках пальцев. Свинцовый разум не дает оторвать голову от подушки (или от того, на чем он сейчас лежит). Хоть бы это была обыкновенная подушка, а не трупы.       Капитан открывает глаза с трудом, ощущая сухость во рту и дикое желание пить. «Нет, пожалуй, трупы были бы в тысячу раз лучше» — думает он остатками сознания, пребывающем в каком-то хаотичном состоянии. Виски простреливает, и Кэйа морщится. Возможно, из-за лица Чайльда.       Это его нежные пальцы ласково проводили по щекам. И на его ногах покоилась голова — Альбериху тошно от одной мысли; от той, что такое чудовище, как Предвестник может быть милым. Что он может смотреть с таким обожанием, с которым на него не посмотрит Дилюк, его названный брат с малых лет…       Аякс — настоящий дьявол. В человеческом обличии.       У него даже волосы рыжими кольцами вьются, как у настоящего ангела, низвергнутого в ад. И улыбка такая же жестокая на юношеских губах, не знающих настоящего, искреннего поцелуя. Этот человек не умеет любить, потому что любовь его настолько изощренная, что только калечит.       Кэйа ощущает все метки на своем теле разом и убеждается в этом снова.       До носа доходят ароматные и вкусные нотки чего-то запеченного и съедобного. Живот долго и пронзительно урчит, посылая спазмы. Что Тарталья попросит за стакан воды? А за простейший кусок хлеба? Страшно даже представлять, хотя со своей невинностью Альберих распрощался на столе Джинн.       — Смотри, сколько всего здесь вкусного! Что ты любишь? Мясо, рыбку или, может быть, птичку?       Он кивает на маленький кофейный столик, что придвинули к дивану. Капитан складывал на него горы отчетов, когда просто зашивался в работе, но никогда не позволял себе поставить тарелку или чашку. Приученный манерам, он всегда принимал пищу за большим столом позади окна. А сейчас… Все было заставлено различными вкусностями, которых Кэйа с прошлого Нового года не видел, не то что ел. Слюнки потекли против воли, стоило ему слегка приподняться на локтях и увидеть все это пиршество.       Но худшее, что смог сделать Чайльд — это быстро подхватить под руки и силой усадить на себя так, чтобы ноги Альбериха расходились в стороны. Настолько унизительно, что есть перехотелось вмиг.       — Я заказал все это для тебя, — хвастается он, проводя ладонями по животу, бедрам, немного надавливая на них.       Капитан хочет перевернуть здесь все вверх дном. Яростно высказать все в лицо, а затем одержать верх и медленно, мучительно убивать. Но он заведомо знает, что проиграет. И чем это все обернется для него.       Ему пообещали, что вырежут сердце ни в чем не повинного ребенка.       Выполнения обещаний Предвестника проверять совсем не хочется.       Кэйа сжимает челюсти, ощущая ярость внутри, от чего у него кулаки сжимаются и подрагивают.       — Спасибо.       — Ну вот! Видишь, не сложно же иногда быть вежливым. Так что ты будешь? Мне вот курица очень нравится.       — Давай ее, — он чувствует, как к его спине прижались грудью. И обжигающее горячее дыхание тоже чувствует, — по телу судорога проходит. От бессильной ненависти.       — Богатые тетеньки кормят своих собачек с ложечки, — добавляет он, засовывая кончик белого платка за воротник так, чтобы тот ромбом свисал вниз. — Открывай ротик.       Тарталья подцепляет вилкой кусочек курицы и чуть ли не насильно запихивает Альбериху в рот. Тот кривится, зубами хватая этот несчастный сочный кусочек — какова на вкус щедрость Чайльда? — и жует, чувствуя тошноту. Его мутит от того, что он долго не ел, а затем и от того, что наконец-то получил хоть что-то съестное.       — Знаешь, так не интересно, — хнычет Предвестник, отставляет тарелку с разрезанной курицей (Кэйа провожает ее таким взглядом, какой обыкновенно бывает у людей надеявшихся на что-то и вот-вот это получивших), проводит руками по груди и даже расстегивает пару пуговиц. Пульс взлетает в ту же секунду. — Развернись.       Капитан пытается опираться на чертов диван, но все равно с кружащейся головой только и выходит, что коснуться бедер Тартальи, едва с них не слетев, — руки уже без серых перчаток придерживают за талию.       — У тебя слишком хорошенькая задница, хочу ее помацать. А еще видеть твое лицо, — весь рот в соусе. На, вытрись.       Альберих подумывает слизать вкусный сладковато-медовый соус с губ языком, но вовремя очухивается — мало ли этот идиот возбудится от такого, — вместо этого промакивает их белым платком.       — Ну что ты молчишь, не разговариваешь со мной! Хоть бы ответил для приличия, — фыркает он, вновь отправляя еще один кусочек в рот капитана. — Ты скучный.       Чайльд тянется за чем-то еще: прозрачная бутылка с водой внутри и стакан. «Потребует поцеловать его за простейшую воду? Ну конечно, накормил печеным, теперь пить точно захочется» — кисло заключает Кэйа, как чует запах спирта. В стакане, пустом наполовину, кажется, не вода.       — А я знаю, как тебя разговорить. Пей, — он тычет граненый стакан в губы Альбериха, пока тот косится на него с подозрением.       — Что это?       Губы расплываются в улыбке, которая не раз предвещала нечто плохое, настолько она скверная.       — Выпей и узнаешь.       Перед капитаном стоит выбор: резко отказаться от неизвестного и стать жертвой реакции Тартальи, которая, скорее всего, будет жестокой, потому как мертвые огоньки воспламенели в его глазах; или все-таки выпить то, что находилось в стакане, опять же, на свой страх и риск. Яды Альберих отметает сразу, потому что самолюбие хочет потешить себя еще немного, говоря, что такого и быть не может. Но вот в отсутствии психотропных веществ или чего-то еще… Он сомневается, иначе бы не разило спиртом за километр.       — Я не буду это пить.       Ухмылка медленно сходит с лица Предвестника, искажая то в злости и жестокости. Предвестник багровеет, тянет не за цепь от ошейника, а за волосы, выворачивая голову назад.       — Ты будешь делать то, что я скажу, сука, — что-то отдаленно напоминающее воду он насильно заливает в открывшийся от боли, горящего недостатка кислорода и изнеможения рот.       Такого Кэйа еще никогда не пробовал со всей своей жгучей ненавистью к алкоголю. Чистый спирт обволакивает его язык. Невероятно горько и противно. А еще бьет по неокрепшим мозгам.       Пальцы, впившиеся в чужую ладонь, расслабляются, испачканные в крови из-за царапин. По телу разливается тепло. От этой дряни становится… Хорошо.       Настолько, что и сам Альберих, не понимая того, но и не прочь чужих губ на своих; чужого языка в своем рту.       Дышится рвано, пока сладкий поцелуй оттеняет горьковатое послевкусие. Руки сжимаются на сером кителе Тартальи, который, кажется, даже через поцелуй умудряется ухмыляться. По-змеиному.       — Раздевайся, — говорит он и заставляет встать на нетвердые ноги. — Медленно.       А Кэйа-то при всем желании спутанного сознания не может быстрее, пока перед глазами пуговицы прыгают из стороны в сторону, и шнуровка корсета вытекает из рук. Все такое… Необычное. Завораживающее.       Альберих игриво сбрасывает с плеч рубашку, делая то, что приказывает ему Чайльд. Мягко проводит руками вниз, по груди и животу. Расстегивает ремень и швыряет его…       — Подойди ко мне, — он хватается за реальность, которая заключается в сильных руках, что по-собственнически лапают его за талию, бедра и задницу.       Алкоголь сводит с ума, и от второго стакана Кэйа забывает кто он, где он, что он, а разум рассыпается. Пьет, обхвативши обеими руками и впившись как в последнее сокровище, боясь пролить хоть одну капельку.       Его гладят по голове и говорят — хороший мальчик.       Кэйа ведь хороший? Потому позволит стянуть с себя штаны, с готовностью оближет чужие пальцы и примет внутрь. Он хочет, чтобы им гордились и говорили, какой он хороший, хороший, хороший…       Кэйа просто замечательный, поэтому будет скакать на чужом члене и вытворять все, что ему скажут, лишь бы его похвалили.       Лишь бы…       Ощутит горячие губы на своих губах.       снова…       Прикоснется к чужому телу с расходящимися черными волнами на груди.       сказали бы…       Будет ластиться под руку.       что он…       Будет стонать.       нужный…

* * *

      По голове ударяют молотом, вбивая гвоздь в мозговую корку. С каждым стуком сердца, качающего кровь. Мысли в бреду, ненормальные. Картинка прошлого восстанавливается урывками: он целуется, пьет и пьет… Двигает бедрами, ощущая боль с заполненностью внутри себя. Никакого удовольствия в пьяном сознании.       Альбериха прошибает.       Он резко распахивает веки, силясь что-то разглядеть между хаотично удаляющимися и приближающимися предметами. И все это так смахивает на правду, что даже сам капитан уже не отрицает.       Кэйа сам — по своей воле, — вчера… на Предвестнике…       «Нет!» не вырывается, потому что задница болит чертовски, и от этой боли свернуться в трубочку маловато будет. Болит голова, болит шея, болит горло. Все болит, доводя до агонии.       Квинтэссенцией становится то, что Альберих лежит на тесном диване в обнимку с Тартальей, на его мерно поднимающейся груди, татуированной двумя симметричными черными китами. Его обнимают. И он сам обнимает.       Капитан, с уходящим в пятки сердцем, медленно, морщась постоянно, убирает с себя огромную лапищу. Он дышит рвано, ртом. А в груди все вверх дном от страха, что вот сейчас синие глаза распахнутся… И что потом?       Его точно убьют. Размажут кишки по стене. Грязно и мерзко. Как раз в стиле Чайльда.       Если увидят, как он воровски хватает недоеденную, давно остывшую курицу и на ходу, налету одевается — пустят на корм собакам.       Кэйа перебирает миллион вариантов расправы, отстегивая ненавистный поводок со своей шеи. С шатающимися ногами и пьяной походкой, он выберется из этого ада.       Он должен.       Капитан прислушивается: Предвестник все так же спит (и дай Барбатос, чтобы сон его был крепким и сладким), а за дверью ни шага и кажется, что никого нет. Он медленно, как можно тише, поворачивает ручку, замирая в такт дыханию спящего. И молится, молится, молится без конца, когда даже губы устали шептать.       Альберих проскальзывает в коридор, как тень прячась по углам, почти не дыша. Он вспоминает каждый поворот, каждый лестничный пролет. В руке его крепко, до дрожи в белесых костяшках, сжимается столовый нож в жире и соусе из-под курицы — единственное малое оружие, которое у него есть, кроме знания этих стен вдоль и поперек. На часах было около пяти утра, когда он уходил, значит сейчас должно быть ровно пять.       Кэйа обливается холодным потом. Потому что часы в его кабинете пробьют пять ударов — и это точно разбудит дьявола.       Он, некрепко стоящий на ногах и с диким головокружением, срывается вниз по лестнице, ощущая погоню вставшими дыбом волосами.       Сбежать, сбежать, только сбежать, больше ему ничего не нужно.       Адреналин берет верх, делая Альбериха нервным и диким, неразумным и опасливым. Его руки вгоняют нож меж доспех, в сонную артерию какого-то застрельщика и кровь того обагряет руки. Рукоять теперь склизкая. Второй Фатуи открывает свой рот прежде, чем капитан может дотянуться до его глотки.       Он так и бежит, надеясь на то, что ему повезет.       Свобода.       СВО-БО-ДА.       Еще никогда не была так близка и далека одновременно.       Масок в главном холле слишком много, а за ними — безымянные люди, убийцы. Кроме одного, у которого есть имя. Один из Предвестников Фатуи. С холодным, безумным взглядом.       Иль Дотторе улыбается. А зубы его — белые, остры, словно бритва.       Вопрос лишь в том — как быстро Кэйа умеет бегать. Он срывается с места после секундного ступора. Глухие удары сердца слышны в ушах, а ноги еле отрываются от пола, ватные.       Альберих со всего маху влетает в дверь. Страшно. Все дрожит, пальцы дрожат, когда удается проскользнуть мимо костлявых, скрюченных фатуйских рук. Капитан готов прямо сейчас разразиться диким истеричным смехом, упасть на колени — потому что ноги дрожат — вдавить ладони в свое лицо. Но он чувствует на них кровь. Густую, еще не свернувшуюся.       И только сейчас Кэйа понимает, что убил человека. Тварь, которая сдала бы его в руки другого монстра, но он убил его.       УБИЙЦА.       Капли, хлынувшие из артерии бурным потоком, внезапно начинают прожигать плоть. Нет, Альберих от этого никогда в своей жизни не отмоется. А сейчас, видя троих Фатуи на нижнем этаже библиотеки, только замарает свои руки еще больше. В дверь позади него начинают ломиться.       У капитана кавалерии есть только нож и обезумевший взгляд. Звездочки почти превратились в два тонких крестика. Ему очень страшно.       Возвращаться в ад не хочется. Умирать тоже.       Он только и может, что беспорядочно размахивать ножем перед собой, пока застрельщики подступают к нему со всех сторон. Кэйа как в тумане. Ничего не помнит. Не думает. Не существует даже. Просто действует.       В какой-то момент просто слышит дыхание загнанного зверя и понимает, что сам так дышит. Помутнение сознания скрыло от него картину растерзания трех человек. Альберих тупо рассматривает их, раны и марево крови, растекающееся по паркету.       — Барбатос, помилуй меня, грешника… — шепчет он почти неслышно, наверное, голос звучит в мыслях, а не наяву. Кэйа и не уверен, что все это реально происходит.       Но это на его рубашке алые пятна марают белую ткань. По его щекам стекают капли. И в его руках, искупавшихся в крови пальцах, простой столовый нож.       Капитан ни черта не помнит — лишь бежит по лестнице вниз. Закрывается в какой-то тесной, низкой каморке, лишенной свободного клочка пространства. Мысли совершенно покинули его.       Здесь пахнет сгнившими страницами. Темно. Полоска света есть лишь от щели между дверью и полом. Кэйа съезжает вниз по стене, ударяясь о какой-то стеллаж. Голову заполняет хаос.       — Я убил… Убил, убил… — бессвязно говорит он, но вспоминает, что нужно быть тише. Почему? Не знает. — Сколько?.. двоих.       Альберих кивает, выставив перед собой руки, едва различая их в общей черноте. В ткань полуперчаток впиталась кровь и теперь постепенно застывает, делая их дубовыми. Он отвлекается и тут же вспоминает, что еще троих зарезал при входе в библиотеку.       Лиза точно будет злиться. Лиза, Лиза, строгая и очень серьезная Лиза.       — Три… Пять!.. — поджимая ноги к себе, вскрикивает капитан, но тут же рукой давит на свои губы. Тише, он опять забыл.       Или нет? Может, он убил больше? Десять — Кэйа почему-то в этом уверен. Да, десять.       Холодные пальцы качуют со рта на висок. Правый. Болит. Страшно до ужаса.       Он попадет в ад.       Альберих отшвыривает нож в противоположный угол, вжимаясь в свой, около двери. В истерии, он начинает шептать молитву. Какую-то. Барбара один раз пела ее в соборе. Красиво звучала.       А губы его расплываются в улыбке, когда Кэйа слышит шаги.