* * *
Боль разгуливает по ключицам, плечу и задерживается у основания шеи — кожу банально хочется расцарапать ногтями до кровавых следов. Впиться в основание костей, разодрать, чтобы больше никогда не чувствовать. Ломота обездвиживает тело, не давая пошевелить пальцами, оставив с обделяющим чувством холода на самых кончиках. «Шлюха» — раздается громом в сознании. «Шлюха» — подтверждает память, подбрасывая в топку воспоминаний грязные, развратные поцелуи с Фатуи: хотя это больше похоже на попытку исследовать чужой рот склизкими языками. Кэйа знает, что его сжимали за волосы, били, чтобы он хоть как-то шевелил своим в ответ. Получалось скверно. Альберих задыхается запахом горящей свечи и воска, стекающего по ней желтыми каплями; голова от этого пульсирует, как будто его каждый раз зажимают между молотом и наковальней. А затем кто-то наваливается сверху — это ощущение стремительно летит по нервам в мозг, обжигает болью от костлявых локтей, подбородка. Капитану даже не важно кто сверху него, пока тугой комок во внутренностях живота пульсирует. Кэйа стонет, едва не срываясь на крик, мычит, поплатившись за это болью в горле. Слюна царапает, а он, не открывая глаз, может сказать — болит все. — Прости, — слышит Кэйа. Пальцы обретают чувствительность, впиваются в простыню до судорог в напряженных руках и пульсации в швах. Веки распахиваются, подрагивая от рези в глазных яблоках. Альберих сжимает зубы, вгоняет чертов воздух с вонью от свечи, и смотрит на Чайльда. Ответ для него — грустный виноватый взгляд из-под рыжих ресниц, надутые губки и легкий поцелуй этими самыми губками к бедру — ко внутренней его стороне, разукрашенной синяками. Синяков… Их много. И царапин тоже. Кэйа, неуклюже вытянув шею — что далось ему титаническими усилиями — оставляет свой страх перед Тартальей и действиями этого монстра, косится на темно-синие, желтые, багровые пятна. На ногах и еще больше на запястьях — от грубых рук насильников. На животе царственно подаренный кулаком Предвестника (прямо под подбородком вышеуказанного). У Альбериха губы сжимаются в тонкую полосу, стремительно белеющую, от вида своего тела. Раньше он был красивым. Сейчас же от себя тошнит. Без упоминания о том, что его ебали на грязном полу пятеро Фатуи. На нем нет ни кусочка одежды, а сверху Чайльд, приятно устроившийся между ног и ни капли не смущающийся того, что грудью лежит на члене капитана. — Тебя хер знает чем накачал Дотторе. Я думал, тебе не будет больно. Кэйа обессиленно роняет голову на подушки. Взвыв. Изогнувшись в спине до хруста позвонков. Он стонет, боится расслабиться и задерживает дыхание в горящих легких. Капитан чувствует себя грязным, хотя на коже больше нет того противного ощущения липкого пота и свернувшейся крови — он чист внешне, но грязен внутри. Чувствует себя униженным и растоптанным. Слабым, как тряпка — и едва сдерживает слезы. — Прости, — Тарталья оставляет несколько чмоков, будто не он вчера насиловал капитана на столе в паре метров от этой кровати. Будто не он напоил какой-то дрянью и еще раз изнасиловал. Будто не он швырнул его в лапы другим насильникам. — Я должен был прийти раньше, но кое-что меня задержало. Предвестник рассеянно и неуверенно водит пальцами по груди, но Кэйа смотрит на этот скучающий взгляд в сторону, на бумажки; Кэйа боится, что эта рука вцепится в его горло и мучительно будет душить. Кэйе страшно просто от того, что рядом Тарталья. — У тебя красивый почерк, — роняет он, выглядывая из-под рыжих колец волос. Уголки его губ немного расплываются в подобии улыбки. — Чт-то? — голос дрожит. Мысли разбегаются, кричат про документы: капитан мог забыть что-то сжечь. Только бы не важное. — «Ты не знаешь, как мне больно, когда ты говоришь «выметайся отсюда» прямо мне в глаза». Кровь отливает от щек, кожа бледнеет. А Кэйа чувствует, как трясется всем телом, как дрожат его губы и даже челюсть. Как мышцы болезненно сокращаются, как немеет все тело. Как хочется сжаться и отползти. Альберих все это чувствует, задыхаясь. Не от гигантских волн или рук, что создали эти волны. Он задыхается, истерично протягивая ладони к лицу. Пытается забыться болью впивающихся в плоть пальцев, оставляющих лунки от ногтей. — Мне было безумно интересно читать твои любовные письма, пока ты был без сознания. Кэйа в ужасе открывает рот, гонясь за воздухом как за несбыточной мечтой быть от Предвестника как можно дальше. Слышит нечеловеческие звуки, но до осознания не доходит, что их источник он сам. Вдохи становятся быстрыми и лихорадочными, когда ненавистное лицо затмевает потолок. Чайльд давит рукой на его рот, отрезая от кислорода. — Тише, тише, — он давит на опухшие губы, впившись пальцами в подбородок. А Кэйа под ним заходится в кашле, спазмах глотки и паническом желании вдохнуть. Глаза у него напуганные и расширенные до невозможности. — Дыши носом, медленнее. Я не собираюсь тебя душить. Альберих не верит ни единому слову, отдается утверждениям в своей голове — и это так быстро, что он не успевает глазом моргнуть — пытается вырваться из крепких рук Предвестника. Навалившегося сверху. Мешающему дышать. Глаза готовы закатиться назад, а Кэйа чувствует знакомое ощущение, вот-вот провалится в темноту: летают разноцветные круги, а горло сжимается в сильных спазмах. Тогда — он видит это на периферии угасающего зрения — Чайльд убирает руку. Только для того, чтобы она, вся горячая и липкая от слюны и пота, обожгла, пройдясь длинными пальцами по щеке до алого пятна и покалывания. От пощечины капитан почти прикрывает уставшие веки, но удушье спадает, не мучает больше. Он, как умалишенный, хватается за крохи воздуха, в которых витает запах жженых свечей и огня. Дурманит. — Вот так, Кэйа, — Предвестник целует в уголок губ, а под его ладонями неимоверно быстро вздымается грудная клетка; кожа на ней в багрово-фиолетовых отметинах. — Ты не должен меня бояться. Не сейчас. Но в его кулаке находится гребаная бумажка, с потекшими чернилами от слез: они лились по его лицу ручьями, застилали глаза и капали на лист. В руке Тартальи сейчас то, что может убить. — Милый, посмотри на меня. У капитана губы дрожат, и тело сковывает льдом и усталостью. Он подчиняется, переводит запуганный взгляд на Чайльда, на те самые веснушки на его лице. А его письма, безбожно выкраденные из ящика в столе, разбросаны по всей кровати. — Мне понравилось, как ты пишешь. Чувственно, что ли… Но вот это любимое, я даже зачитаю. «Октябрь, восьмое… «Октябрь, восьмое» — все, что он ненавидит. «Октябрь, восьмое» — все, чего он боится. — …довольно трудно свыкнуться с мыслью, что ты подменяешь Чарльза в «Доле ангелов». Ну же, Люк, мне слишком сильно нужен алкоголь, но я просто не могу пить под твоим раздраженным взглядом. Знаю, что ненавидишь. Знаю, что выгнал бы к чертям не то что из таверны, из Мондштадта бы погнал в шею, если б только мог», — оскал расцветает на его лице; в глазах насмешка над Кэйей, его чувствами, перемешалась с грубым желанием обладать полностью и безоговорочно, являя собой поистине ужасное зрелище: Ревнующий Аякс, у которого сейчас брови к переносице сведены, безумный взгляд и чистый хаос в голове. — «Я потерял вкус к еде, могу лишь съесть пару кусочков чего-нибудь; потерял сон и даже после самого тяжелого задания у меня бессонница. Хотя так, наверное, лучше, потому что во снах я вижу тебя». — Остановись, пожалуйста… — осипшим голосом шепчет Альберих. Он видит Чайльда на своих бедрах и рассматривает малейшую складочку белой рубашки, черные завитки на груди — что угодно, лишь бы не слушать. Удерживается за тяжесть и боль внизу живота, дерганные движения. Отвлечься, лишь бы отвлечься и не слышать, как читают с надменным голосом то, что он писал дрожащим пером, захлебываясь в слезах. Точно так же, как и сейчас.* * *
Здесь душно. Пот выступает на медной коже, вычищенной пару часов назад чьими-то руками. Пена и чьи-то руки смыли дерьмовый запах, кровь и слезы. Но пот вновь пятнает смуглую кожу: заливает глаза — от них резь, краснота и желание тереть до зуда; стекает по пульсирующим вискам и впитывается в воротник белой рубашки. Она, рубашка, не порвана, не разукрашена бордовыми пятнами крови с темнеющими ободками. Рубашка выглажена, свисает с его стройного, даже тощего, тела и видно, что она на пару размеров больше. Штаны, однако, неприятно липнут к ногам. Подарки щедрого Тартальи. В этой темной комнате, с полом, усеянным острыми камнями, душно. До такой степени, что Альберих, смотря на лужицы своей крови, которую еще не успели отмыть, чувствует прилипшую к спине ткань. Здесь душно настолько, что дышать трудно, а воспоминания поражают своей красочностью. Здесь его били по щекам в ответ на то, как неумело капитан сосет — но это было самым меньшим. Здесь его кидали на пол, как тряпичную куклу, чтобы только дождавшийся своей очереди смог его изнасиловать. У той стены, что с плесенью в углах, он поджимал к себе ноги, а у двери заходился в слезах. Сейчас капитан с наигранным спокойствием ожидает, когда Фатуи начнут его пытать. Или не с наигранным: он теребит ледяными пальцами рукав рубахи, смотрит на ножи перед собой и понимает, что запутался. Глаз, тот, что обычно скрыт под повязкой, пульсирует, закрадывается неожиданная мысль — «быть может, он начал дергаться». Кэйе уже не страшно. Кэйа глядит затуманенным взглядом на блестящие скальпели, выложенные аккуратными рядами на подобии стола и терпит боль в голове. Кровавая корка на губе лопается, стоит ее прикусить. Ему не так уж и больно сидеть, — уговаривает себя капитан, — не так уж и больно чувствовать, как на плечи давит целый мир, и позвоночник с каждой секундой ссутуливается все больше. Не так уж больно терпеть скребущую боль у шеи и ключиц под марлевой повязкой. Когда Кэйа думает о том, что Дилюк прочитал бы его чертовы письма — это кажется страшнее, чем предстоящая пытка. Увидеть его усмешку — страшнее разложенных карт на этом столе и обещаний Чайльда, что он все выбьет. «Выбил. Все» — констатирует у себя в голове Альберих, как бы кивая мыслям в ответ на то, что не чувствует трясущихся пальцев. Воздуха, ускользающего из альвеол. Скребущихся комьев страха под ребрами. Слез на своих щеках. У него руки перетянуты наручниками настолько сильно, что и запястья-то не болят, а пальцы перестали мучить бедную ткань, почти похожую на прошлую рубашку. Он спокойно дышит и может в любой момент вдохнуть. У него нет глаз на мокром месте. У него нет мыслей. И воспоминаний тоже, они обрываются хлопком двери и игривым голосом: — Мне нужно лишь расположение новой базы и путь к ней, только и всего, — улыбается Предвестник, покручивая белое перо. Кэйа следит за тем, как его и чернильницу кладут перед ним, но не шевелится, слегка поджимает губы. — Прекрасно! Ты настроен решительно. Мне даже как-то приятно. Его за волосы тянут с табуретки, и это чертовски больно. Капитан достаточно уже унизился, поэтому не скрывает свой скулеж. Не страшно. Тарталья останавливается у бочки. Металлический ободок, за которым плещется вода, почти на уровне ключиц Альбериха. Кэйа ненавидит воду. Она соленая, царапает ноздри и горло, как бы он ни пытался задержать дыхание. Вода холодная, грязная и просто отвратительная. Веки широко распахиваются. Жжет. — Где база? — Чайльд заботливо убирает мокрые прядки, прилипшие к лицу. Альберих ведет головой, пальцы в его волосах сжимаются. Его топят снова. Но червячки страха не рождаются. Голова раскалывается, заставляя кричать и терять драгоценные пузырьки воздуха. Перед глазами черные круги, преломляющийся свет и ржавый металл. — Где база, милый? Капитан шумно вдыхает, противясь голосу. По лицу стекают капли, а он сам даже разобрать не может, какое выражение на нем. Становится холодно, и дрожь покрывает все тело. Счет времени теряется между одним и тем же вопросом «где база?» и ледяными поцелуями с водой. Кэйа чувствует, как постепенно от него ускользает нерушимость. Он больше не безразличный. Может быть, внутри его бронх что-то лопается. Альберих этого не замечает или просто пытается не замечать. Синяки на ключицах ноют — это напоминание об ободке. Губы дрожат. И это все, что его волнует. Что его должно волновать. — Знаешь, меня ведь очень огорчает одна вещь, — Предвестник разворачивает его к себе, держит за плечи, а глаза его горят. — Ты не любишь меня полностью. Любить его?.. У Кэйи глотку рвет хохот, он прорывается наружу, заставляя содрогаться и сгибаться в три погибели, притягивая ноги к себе ближе. К самой груди — глупая попытка подсознания защититься. Кэйа смеется, утирая ладонями лицо, смеется, и это вызывает плавящую боль. Барбатос, как же это все смешно. — Но я верю, что скоро ты полюбишь. Перед Альберихом не обрывки воспоминаний, не извращенные галлюцинации. Перед ним подвеска Дилюка, мерцающая в свете далеких свеч — такая же ярко-алая и настоящая, как сердце, бьющееся в его груди. Оно пропускает удар. Где его брат? Что с ним? Он не смог убежать?.. Тогда он чувствует, как все возвращается. Его лицо искажается: синие-синие брови сводятся к переносице; зрачки сужаются до тонких крестиков; морщины по всему лицу; уголки губ начинают колоть. Капитан хрипит, судорожно вгоняя в легкие воздух — он все еще может вдохнуть. Но не остановиться. Кэйа смеется. И это страшно. Потому что через собственный смех прорываются рыдания, горечь и слезы. Скорбь. Фамильный красный камень качается из стороны в сторону в руках Тартальи, который улыбается. Который монстр. Который дышит извращениями. — П-пожа-луй-ста, не на-до, — тихо шепчет Альберих, едва не по слогам, прижимая руки к горящим щекам. Он ненавидит эту фразу, но говорит: Пожалуйста, не надо. И страх разливается по телу, когда в его мокрые волосы впиваются стальной хваткой. Вода. Повсюду. В носу. Глотке. Легких. БОЛЬНО. СТРАШНО. СМЕРТЬ. — Скажи, что любишь меня! — урывками слышатся слова. — Одного меня. Вниз. Вверх. Кэйа хватает воздух жадными глотками. Он кричит. Плачет. И умоляет. Вот так, стоя на коленях перед бочкой с водой, со страхом утонуть в каждой клеточке тела, он смотрит сквозь круги перед глазами и шепчет: — Пож-жал… уй-ста… не на-до… Его не слышат. Капитан чувствует воду в своих легких, порывается вдохнуть, вгоняя внутрь еще больше. Глотка сжимается в спазмах, а рука на голове давит, давит, давит… он умрет Мысль сияет на периферии сознания так же ясно, как и страх, пожирающий его изнутри. Он воет, скребет своими когтистыми лапами в желудке. Кэйа перестает что-либо ощущать. Кончики холодных пальцев, что впились в дерево. Губы, потрескавшиеся от грубых толчков, впускающие внутрь все больше яда. Тянущую боль внизу живота. дилюк будешь рад больше никогда невидетьме… Вдох. Грубый и животный, с хрипами. Выдох такой силы, что легкие складываются как пергамент. Свободный вдох полной грудью с исстрадавшимся сердцем. Выдох уже в нетрезвом, но сознании — он лежит на боку. Вдох и щека на каменном полу, жар. Выдох и невидящий взгляд. Вдох со слезами на глазах. Кэйа не сопротивляется рукам — у Кэйи загнанное дыхание, багряное лицо с пульсирующими под кожей венами и красными глазами. А вокруг все опять причудливо-розовое из-за лопнувших капилляров. Альберих не может даже на стуле усидеть, пока его плечи сжимают. Когда с волос стекают ручейки, капитан видит свой страх в глазах цвета раненного птенца; цвета мучительных страданий и поражения. Цвета блеклого, синего и отвратительного. Он видит садистское наслаждение от его обмякшего тела. От жалобного, измученного лица. От слабости и беспомощности. — Знаешь, а ты крепкий орешек, — увлеченно выдыхает Чайльд. — Даже попытался бежать… Признаться, я был в бешенстве. Тарталья в бешенстве — это обманчиво ласковый голос из-за двери; это грязные от чужих ног ковры, по которым он тащил; это удары головой о пол. Это его воля в виде пятерых Фатуи и нескольких часов преисподней наяву. Это смех за прочтением чужих писем. — Ты не думал, чем тебе обойдется твой побег? — Предвестник треплет мокрые синие волосы, прижимая к себе. — Так волновался за нее, а в итоге решил бежать один. Кэйа слышит крики. И в его распахнутых до невозможности глазах читается сплошное «нет». — Т-ты об-бещ… — Но ты не оставил мне иного выбора. Когда Диону унимают, ударив по голове, лицо Альбериха сливается с белой рубахой. В ее коротких розовых волосах — грязь и жир, а из побитого носа идет кровь. Но маленькие бровки сведены к переносице, а изо рта идут такие ругательства, что пьяница смущенно покраснел бы. У капитана кружится голова, взгляд падает на огромный нож, неумолимо приближающийся к детской ручке. — Я отрублю ей палец, Кэйа. Готов ли ты стать предателем, Кэйа? За жизнь одного ребенка обменять сотни других? За жизнь того ребенка, которого не уберег. А правда ли ты был рыцарем, Кэйа? Что ты за мразь, Кэйа? КЭЙА! Отчаяные вопли Дионы складываются в его имя — оно громче пульсации в его голове. Распухшему языку тесно в сухом рту — Кэйа сглатывает. Капитан вдыхает каждую частичку воздуха с примесью ужаса, что распадается на отвращение к самому себе глубоко в альвеолах. И единственной мыслью Альбериха с трясущимися руками, с небьющимся сердцем становится — «Жаль ты меня не убил, Дилюк…» — А-якс… — он поднимает взгляд испуганный, животный, заплутавший в омуте крови и страха. — Да-да, милый? Ты что-то хотел сказать? — он вертит в руках нож и чем дальше отступает от Дионы — тем спокойнее. — Я… я… Я сейчас предам Мондштадт?.. Крепуса, Джинн и… Дилюка?.. — База и путь к ней, помнишь? — его шепот у самого уха, мягкие губы на шее и обжигающе горячее дыхание. Его ладонь помогает сжать перо в непослушных пальцах. Капля срывается с почти черной челки, падает на карту и слегка размывает контуры деревьев рядом с винокурней, а Кэйа с чужой помощью окунает кончик пера в чернильницу. Его глаза бегают по карте. Мутит. Жажда. Но превыше всего страх, его много. Слез тоже много — они дорожками застилают его щеки, пока Альберих ставит жирную точку. Начало пути ко временному пристанищу рыцарей и горожан. Его разрывают сомнения, но под пером вырисовывается черная дорожка по мосту к укрытой снегом тропе. Крест на карте — это не только вход в руины. Это могила его друзей, родных и любимого. — Если это обман, милый, — Тарталья целует в щеку, в этот красный румянец. — Я убью и тебя, и ее. И тогда он слышит еще, слышит голос, который так желал услышать… — Сволочь! — шепчет он, Дилюк, а мысль ярче, чем прошлая: Они умрут. Они все умрут.* * *
Дышать не хотелось. Все то время, что он провел на холодном полу, окруженный крысами карцера, Кэйа корил себя. Медленно и неумолимо, каждая мысль в голове скатывалась к ничтожеству и предателю. Альберих столько лет пытался вывести с себя это черное пятно, он верой и правдой служил Мондштадту… …а теперь бессовестно выдал своих людей. «Нет. Не своих. Они — чужие. Я им чужой» — капитан несуществующей кавалерии попросту выжимает из себя последние слезы. Кэйа не видит ничего, кроме отвращения к самому себе. Он уже привычно обхватил свои ноги, подтянув ближе к телу, и лежал на протяжении… Получаса? Часа? Двух? Альберих не знает, не слышит голосов и не чувствует ничего, кроме боли и страха. Не слышит голосов кроме одного, желанного, но и это для него — пытка. — Лжец и предатель. Ты правда думал, что заслуживаешь чего-то большего, чем эта клетка? — эти переливы в бархате говорят совсем не то, чего он жаждет услышать; Дилюк снова ранит в остатки его сердца. — Пожалуйста, прекрати… — шепчет Кэйа, пытаясь скрыться от него. Хочет сбежать, как делал это постоянно. — Предателей убивают, Кэйа. А ты и есть предатель. Паразит, змея, которую отец пригрел на своей груди, — отдается в пульсирующих висках. — Замолчи! — Никто никогда не любил тебя. Джинн, которой он обязан жизнью, которая вытаскивала из самого глубокого дерьма. Лиза, подбадривающая и непременно злящаяся на кровь в ее библиотеке. Малышка Кли, изображавшая их с Дилюком вместе. Дилюк, кто заботился о нем и призывал открываться миру все больше… — Никогда… — ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ УЖЕ! — осипшим, усталым голосом вопит капитан, впиваясь в волосы до царапин. …и кто отвернулся, едва не убив за правду. Так ли никто из них не любил его? Его ведут по коридорам, заковав в наручники. Поцелуй стали к истертым запястьям дарует новые синяки и царапины на старых шрамах. Кэйа проводит хмурым взглядом двери одну за другой. Когда он мог здесь спокойно ходить? Но его волочат, тащат в ту залитую мраком комнату. Ошейник, Диона, нарушенное обещание. Боль, много боли, пятеро Фатуи. Вода, предательство — все оттуда. Капитана потряхивает. Когда его бросают, соприкосновение с полом настолько нещадное, что, кажется, ладони ободраны. На пальцах снова эта грязь. Жидкая, вязкая, горячая… Барбатос, нет… — Я сделал это для тебя, милый. Теперь не так страшно? Кэйа весь испачкался в этом: крови, желчи и чем только еще. Кэйе страшно, Кэйа видит перед собой пять трупов, и губы начинают дрожать. Мертвые тела и хаотично разбрызганные алые капли по стенам. Кэйа поднимает взгляд на монстра, породившего это все. — Ты меня любишь? В воздухе стоит кислый запах металла и чего-то еще. На руках лишь застывающая багряная корка. На ладонях, под ногтями, на рубашке — кровь везде, даже во рту и легких. Альберих пропитался кровью. Он чувствует ее так же ясно, как и черные бурлящие воды страха внизу живота, в грудной клетке. В руках, в ногах. Везде, когда он смотрит на Тарталью, всего в брызгах, и с надеждою в глазах. Кэйа хочет закричать, хочет отползти к двери, но тело не слушается. Хочет прикрыть глаза руками, но не может. Не хочет умирать. Его обезумевший взгляд падает на лицо. Изувеченное до неузнаваемости, но он все равно знает, кто здесь похоронен. Шевченко и еще четверо Фатуи. Здесь их бездыханные тела, их внутренности, перемолотые в фарш. Здесь их кровь и слезы. Отчаянные мольбы остановиться, крики — Альберих слышит их, впиваясь в камни на полу. Он трясется всем телом: дрожит голова, дрожат руки, пальцы. Кэйа задевает чью-то ледяную ладонь. — Кэйа, милый, ты ведь любишь меня? Кэйа поднимает две ромбовидные звездочки, две радужки, два красных белка — глаза омывают слезы — и смотрит на Чайльда. Безмолвно. С ужасом. С комом в горле и глупыми попытками открыть рот, глотая воздух. С замеревшим сердцем и, где-то под легкими, с водопадами черного страха. — Значит, я сделаю это же, — он обводит руками бойню с невменяемой усмешкой. — С Дилюком. Глаз простреливает болью. Альберих срывается на крик столь оглушительный, что в ушах ничего не слышно, кроме него. Даже стука собственного сердца. Он кричит, вырывается из рук, кричит, вырывается… Возможно, зовет на помощь. Может быть, хрипит из последних сил. Мрак рассеивается дорожкой из факелов, но под веками, будто навсегда, будто не стереть, воспоминание о черной комнате, о бесконечном страхе. Заставляя замереть, Дилюк шепчет: — Предателей убивают, Кэйа. То же будет и с тобой. Дилюка рядом нет, в холодных коридорах Ордо Фавониус, кишащих Фатуи. В холодной хватке Предвестника. Дилюк внутри его головы. Кэйю швыряют в стены, прикладывают о пол, бьют ногами. Кэйа не понимает, Кэйе плохо. Кэйа видит темноту из-под полуприкрытых век, и она сменяется светом, а затем снова появляется. Кэйю волокут, и Кэйе совершенно абсолютно точно не нравится. — Сделай ему больно! — ревет голос, похожий на Чайльда. Руки, похожие на его, размыкают хватку на волосах. На окровавленных волосах. За что?.. — наверное, в бреду он это шепчет — за что, за что, не надо, пожалуйста… Наверное, кричит и бьется. Наверное, слышит закрывающуюся дверь… Глаза перед ним, в глубине черной маски, багряные как кровь, что была размазана по полу. Темные, как та комната. Зубы острые, как… — Н-не де-лай, не н-на-до, пож-жа-луйс-ста… Глаза красные, как любимые, сверкают перед ним, глаза сами прищуриваются. Губы перестают двигаться, сжимаются в кислую улыбку как то, что ему почти вливают в рот. Руки теплые, как те, что его душили, касаются щек. Перчатки на них шершавые — и это последнее, что Кэйа помнит. Дотторе забирает пустой стакан, наблюдая за белыми разводами на прозрачных стенках. Но Альберих не видит этого. Он пребывает где-то во тьме, далеко от того, что называют явью. Ему ни хорошо, ни плохо. Эмоций, чувств нет. Есть только пустота, холодная и мрачная, как воды Сидрового озера. Как последние слова Дилюка, когда они расстались. Как его черная ярость, ведь все могло быть по-другому. Все длится пару секунд, не больше. Кэйа утекает из этого прекрасного места, где нет страха и боли; растворяется, приходя в себя. В груди как будто вырезали что-то очень важное. Капитан в трезвом уме оглядывает потолок. Ощущает отсутствие тревоги под легкими — ему так спокойно… И лишь тонкая связь с прошлым, в котором его искупали в крови и трупах, отбрасывает тень на настоящее. Недостаточно для рваного дыхания. Страх притаился глубоко в венах. Альберих чувствует, насколько тяжелы его веки, борясь с навязчивым желанием закрыть глаза и поспать здесь, в тепле, еще чуть-чуть. Слабость возвращается, окутывает волнами, заставляя оглянуться на секунду и понять, насколько он устал. Как хочет спокойствия и безопасности. Тепла и уюта. Но Кэйа знает, что все еще в плену, а рядом должен ошиваться Тарталья. Теперь все его желания и мечты недостижимы. — Девять вечера. Можешь поспать еще, — слышит он властный и сдержанный голос. Смутно знакомый. Кэйа поворачивает голову на мягкой подушке. Дотторе увлеченно выписывает что-то со склянок перед собой, проходясь изящными пальцами в черных перчатках по колбам. Его губы в легкой улыбке (хотя он все еще выглядит достаточно сурово), а волосы кажутся чуть зеленее в свете одинокой свечи, уходя в синеву. Капитан, и правда завороженный этим умиротворенным зрелищем, просто таращится, пока на него не поднимают полный безразличия взгляд. По крайней мере, так кажется. Лица-то не видно из-за маски. — Здесь тебя никто не тронет. Не советую устраивать истерики и капать мне на мозги, — расставляя реагенты в ряд, он добавляет: — Suum cuique. Кэйа подавляет идиотский порыв вздрогнуть от его слов, скручиваясь под одеялом. Огни отражаются от стен. Сердце стучит, желудок тянет, голова болит — и это все, что капитан может понять из своих притупленных ощущений. Мигрень усилилась многократно. Пульс в ушах застилает все. Тук-тук, слышит он, как кровь бежит в венах и артериях. Тук-тук, слышит он и не хочет думать ни о чем, пытаясь заснуть. Почему бы не воспользоваться возможностью, пока она есть? Ему снится сон о теплых ладонях, прижимающих к себе; об алых волосах, мягких на ощупь. О желанных губах и словах: — Я тебя люблю. Но Кэйа знает, как можно знать только во сне, что настоящий Дилюк его оттолкнул, говорил совсем не это. Просыпаясь, он держит в уме — «Надо это признать, а не тешить себя глупыми фантазиями». Прикосновение к шее напоминает об удушье. Когда Дотторе оказывается рядом, протягивает руки к нему, Кэйа подрывается, упирается ладонью в плечо. А из внутренностей приглушенно всплывает страх: вдруг этот Предвестник тоже захочет трахнуть его? Это пугает Кэйю до распахнутых глаз и зрачков-ромбиков — все отражается на его лице. Дотторе хмыкает. — В чем твой испуг? — спрашивает он, пряди его колышатся из стороны в сторону от наклона головы. — Ты не… — выдыхает Альберих на грани слышимости. Напряженные пальцы сжимают черную ткань. — …не будешь меня… — Насиловать? — договаривает за него Предвестник, пока капитан чувствует стремительно падающую температуру в комнате и сжимает ладонь сильнее. Может только неуверенно кивнуть. — Ты не в моем вкусе. Вдох получается рваным. Паника стихает, кажется, уходя насовсем — Кэйа убирает руки, поджимает губы и уводит взгляд куда-то в сторону. Каким бы извращенцем ни был Дотторе, в его обществе спокойнее, чем рядом с Тартальей. Стоит молиться, чтобы это оказалось правдой. — Слишком высокий, — он встает с постели. Барбатос, какая она мягкая, даже пружинит. — И худой. Альберих краснеет, когда ему на колени, будто райские дары Селестии, кладут тарелку с одинокой котлетой и картошкой. Желудок, до этого прилипший к позвоночнику, дает о себе знать. Еда холодная, но от этого едой быть не перестает. Он отправляет вилку за вилкой в рот, даже не успевая жевать толком. — Тебе когда-нибудь ставили диагноз мигрени? Замерев, Кэйа с непониманием смотрит на Предвестника, пальцем утирая рот и немного хмурясь уголками глаз — горло все еще отдает глухой болью. — Что? Дотторе тихо вздыхает. — Мигрень хроническая, без ауры, с аурой: типичной, стволовой, ретинальной, гемиплегической. Что-либо из перечисленного? Усмешка не сходит с его лица. И капитану это не нравится, с учетом того, что он почти ничего не понял из его слов. Но тарелка в руках все еще не опустела. Надеясь, что это не приведет ни к каким пыткам, он говорит: — Мигрень с типичной аурой, — слова режут слух, становятся очередным комом в горле. — Сколько у тебя было приступов за прошедший месяц? Картошка во рту слишком вкусная — для Кэйи сейчас это роскошь и достаточно веский аргумент, чтобы продолжить говорить. — Шесть. — А в позапрошлом? — Восемь. Альберих накалывает на вилку кусочек котлеты и цепляет его зубами. Даже пережевывать больно — от каждого движения лицо кривится. — Хорошо. У него скрипит сердце. «Хорошо» — это падать от бессилия в кресло, поднявшись по лестнице; читать отчеты и видеть, как строки летают перед глазами. «Хорошо» — это боль от яркого света и громких звуков. Ему говорят вставать. Кэйа прощается с возможностью урвать крохи сна, не знающий, что с ним будет дальше. Его отправят в карцер? Снова запытают до смерти? Кинут на растерзание насильникам? Особо жестоко убьют?.. Неизвестность приближается и обвивает его холодными щупальцами. Капитан встает с кровати. С ужасом понимает, что падает — ноги его попросту не держат. Хлипкие, они слишком сильно дрожат и… Он почти их не чувствует, лишь отголоски отбитых коленей. Дотторе протягивает руку. Слишком добрый для Предвестника… Дотторе укрывает его своей накидкой с черным мехом. …который лишает жизни детей. Звенья цепей под брошью Фатуи звенят, когда Альберих идет, кутаясь все сильнее в меха из Снежной. По коже под белой (рваной, с кровавыми разводами) рубашкой проходятся мурашки. Ничто, по сравнению с той дрожью, что преследовала его в черной комнате. Кэйа чувствует запах крови, соленой воды и трупов. Прикусывает губу. Морщится. Его ведут под руки по красным коврам Ордо Фавониус. По ним же Тарталья тащил его, припечатывая лбом к каждому углу. От воспоминаний тошнота усиливается. — Сядь на место, — грубо произносит Дотторе, едва двери отворяются. Будто знает наперед. — Опусти стакан. Капитан вздрагивает всем телом от хруста, сжимая непослушными пальцами ворот накидки. Но Предвестник перед ним даже не замирает, дыхание его до ужаса ровное. Кажется, что он привык. Под второй дверью валяются осколки, когда Кэйа делает первый шаг в бывший зал переговоров. Бледнеет, испуганно глядя на Тарталью. Страх стучится через завесу спокойствия, когда он видит рыжие брови, сведенные к переносице; дьявольский взгляд; отвращение на лице. И едва заметные веснушки. — Какого хуя я не вижу на нем ни одного синяка?! — рычит Чайльд, а его уродливые цветом глаза сверкают. Альбериха почти волокут за стол — ровно на то место, где он когда-то сидел, перебирая бумаги. Где Дилюк был рядом и говорил на прощанье «Ты тоже». Где Одиннадцатый Предвестник сорвал его со стула, грубо прижимая ко столу и вторгаясь языком в рот — не описать, как это противно. Дыхание почти сорвано за пять шагов от порога под яростный взгляд из-под рыжих ресниц. Дотторе вальяжно устраивается рядом, пока Кэйа едва не дрожит под слоями ткани и меха. — Я сказал тебе сделать ему больно! Пальцы в черной перчатке смыкаются на подбородке, вынуждая капитана вытянуть голову вперед. — Посмотри на этого мальчика, Аякс. Он боится одного твоего присутствия. Ты уже достаточно его поломал. — Он все еще мой. Тарталья скалится, обнажая белые зубы, на которых на секунду мерещится кровь. Альберих горбится, втягивает голову в плечи как можно сильнее и следит за каждым действием Предвестников. Дотторе подносит стакан с виски и тремя кубиками льда к губам, говоря: — Если у тебя нет привязанности, me puer, ты поставишь его на кон. В молчании Кэйа слышит свой ровный пульс. Но во рту все равно пересыхает. — Дурак. Одна партия, — колода карт разлетается по столу. — И ты больше никогда не смеешь мне указывать. А ты идешь прямо сейчас ко мне на колени. Отчаяние накрывает с головой. Кэйа бледный, как простыня, смотрит на Предвестника рядом с собой, но в алых глазах находит лишь безразличие. Так бы Дилюк на него смотрел… — Живо! — шипит Тарталья, прожигает взглядом, в котором одно лишь бешенство. Альберих на трясущихся ногах идет. Шаг за шагом подписывая смертный приговор. Руки Чайльда по-прежнему сильные, сжимают до синяков. Язык оставляет кислое послевкусие и желание выблевать содержимое желудка со всеми внутренними органами. — Если ты хоть как-то попробуешь помешать мне, — шепчет он на ухо, болезненно впивается в бедра. — Тебе раем покажется все, что было раньше. Партия начинается с дамы пик. Капитан может лишь наблюдать, как масти сменяют друг друга, а колода стремительно редеет. Он не знает, где будет хуже: с нестабильным Тартальей или холодным Дотторе. Может быть, они оба чокнутые и сводят в ту же могилу и его. — Пей, — шепчет Чайльд, ставя перед ним стакан с тем же прозрачным пойлом. — Ему нельзя, — на стол летит шестерка крести. Козырная. — Он под седативными. Доза большая, но не такая, чтобы он был овощем. — Схуяли ты… — А ты сам хоть запомнил, как он выглядел после того, что ты натворил? Verum tantibus… Капитан просто слушал их перепалку, половину не разбирая из речи Снежной. На стол летели карты. У Дотторе их остается три. А у Тартальи одна. Валет черви. Черви сейчас в сердце Кэйи ползают. — Мне жаль, me puer, — на стол падает туз крести. — Просто сегодня не твой день. И еще два: бубновый и червовый тузы сверкают кроваво-красным. Чайльд багровеет, сжимая карту в кулаке, оскаливаясь под легкую улыбку Дотторе. Кольца рыжих волос спадают ему на лицо, почти треснувшее от ярости. Альберих подрывается на нетвердых ногах, но его хватают за шкирку, впечатывая в стол, в кучу битых карт. Предвестник над ним нависает, впиваясь руками в шею. — Это ты! Это все ты! Ебаная блядь. Под тяжелой тушей он даже не сразу осознает, что его начали душить: …боль в глотке… …черные круги перед глазами… …горящие легкие… …закатывающиеся глаза…* * *
Они говорят. Что-то кричат. Кэйа тянется к ним, раздирая руками тьму перед собой и кажется, что его пальцы чернеют. Но они в крови, и он это знает. Кэйа запомнил каждой клеточкой тела, что такое липкая кровь, которая превращается в багряно-черную корочку. Но еще Альберих навсегда запомнил удушье, мысли, вопившие дышатьдышатьдышать так громко, так ярко, что это было единственным в сознании. Запомнил безумное лицо Тартальи, наводившее ужас. Запомнил писк в ушах. Запомнил навсегда, что такое не дышать. Приходить в сознание тяжело — еще тяжелее пытаться держаться в нем, но Альберих пробует, вгрызаясь в реальность, которая бьет под дых с каждым осознанным вдохом. Кажется, что сам кислород отравляет внутренности, поджигая их. Кэйа дергает губами, но челюсть не поддается. глаза… …глаз… больно. В правой глазнице пустота — хочется залезть пальцами под веко, чтобы нащупать глазное яблоко, но сил нет. Он пробует поднять веки, но около правого мышцы не слушаются, насмехаясь над ним. Яркий свет режет до боли и слезинок, что стекают по вискам. Мозг копается в ощущениях, являя то, что кажется дикостью. Он не чувствует правого глаза. Кэйа моргает, силится поднять веко еще раз. Ничего не выходит. И даже холод не пугает так сильно, как раньше. Молчи, иначе только сильнее повредишь свои голосовые связки — слышно издалека. Разум анализирует. «Дотторе…» — одними губами шепчет капитан, вертя головой в поисках его темной фигуры. Я здесь, говорит он, я все тебе расскажу. Не шевелись, говорит он, здесь ремни, ты только больно себе сделаешь. Ты все еще отходишь от наркоза, но постарайся запомнить, хорошо? Альберих может только рассеянно кивнуть, видя, как из мятных волос выглядывают масти. Черные трефы и пики. Красные буби и черви. У тебя была опухоль, говорит он, поглаживая пальцами щеки, в самом глазу. Еще немного, и она начала бы просачиваться в мозг по нерву. «…Что…» Это было источником твоей мигрени и галлюцинаций, говорит он, вглядываясь алым взглядом, у тебя было в два раза больше приступов, чем у обычного больного. «…Ресницы у него тоже мятные…» Ты мог бы умереть, говорит он, удерживая голову в объятиях теплых рук, кожа к коже, но я удалил твой глаз. «…У меня теперь только один глаз?..» Ты сможешь жить и с одним, говорит Дотторе, растягивает губы в доброй улыбке, припадки скоро должны пройти. Слышишь? Слишком далеко и тихо для него. Кэйа медленно идет ко дну, барахтаясь в пучине слов и воспоминаний. «…А Люк будет меня любить?..» Они снова ругаются, но на этот раз всплыть на поверхность легче, пусть капитан и не умеет плавать. Хотя бы это помнит. — Ты заплатишь за свое уродство. Это Аякс говорит, кричит, ревет. Стаскивает его на пол. Альбериха тошнит от головокружения и грубой хватки на волосах. — Дотторе больше тебе не поможет, — это уже в коридоре, потому что плитка сменяется ворсистыми коврами, по которым бегают резные кузнечики. — А я помогу. Путь долгий и изматывающий, Кэйа просто устал сопротивляться, цепляться за что-то и вообще что-либо делать. Даже темно становится на несколько лишних секунд. Тарталья волочит его в карцер, потому что здесь теплые ковры сменились острыми камнями и ступеньками. Колющего единственный глаз света становится меньше, все тонет во мраке. — Любуйся! — и садистская улыбка всплывает на кислых губах. Кэйа отползает от очередного трупа, накрытого холщевой тканью. Упирается спиной в ноги Предвестника, неразборчиво что-то мыча и кривясь от боли в горле, такой силы, что заставляет его согнуться пополам. Ладони прижаты ко рту, голова у чужой раскрытой кисти. С вырванными ногтями. — Я обещал. Поднимая испуганный взгляд широко распахнутого синего глаза, капитан качает головой, проглатывая всхлипы и слезы. Шепчет через боль, так тихо: — Нет… Чайльд берет его трясущиеся крупной дрожью руки в свои, отнимает от лица. Держит за запястья и заставляет поддеть тка… Алые, как кровь, как вино, как рассвет, волосы падают на грязный пол. Его руками Аякс, с безумной улыбкой, от уха до уха, срывает покрывало в сторону, разрываясь от смеха и обходя широкими, но медленными шагами труп, садясь на корточки напротив. И наблюдая, будто за диковинной игрушкой. Покусывая губы от восторга. Кэйа сидит от бессилия на коленях в кровавой грязи. Он замер, не дыша, и только ужасающая дрожь выдает его. Дилюк больше никогда на него не посмотрит. Кэйа шепчет его имя, сначала бездумно качаясь в его сторону. Затем падает, впиваясь в грудки черной рубашки. Тяжелый. Холодный. Раскуроченный. Труп он подтягивает к себе, и фамильная подвеска отливает алым. Дилюк больше не мраморно белый — он с пятнами зеленых и синих цветов. Он мертвец, и нет уже того тепла. Кэйа шепчет в бреду, пока взгляд не цепляется за глаза. Его прекрасные алые глаза, в которых было безразличие. Их нет. Нет даже застекленевших мутных белков. Нет ничего. Есть ничего. У Дилюка пустые глазницы с давно застывшей кровью. И видно, как оттуда выглядывают отростки. Кэйа не знал, что может кричать так громко.