The Tower

      Пепел смешался с пылью, оседая едким, неприятным вкусом на языке. Вокруг все серое, непроглядное, и только дождь, холодящий разгоряченную кожу, смывает пот с лица. Дилюк проводит окровавленной ладонью по щеке, чувствуя жар сквозь перчатку — он не может совладать с собственной стихией.       Дождь капает, ветер дует, мир вокруг вертится, а Дилюк говорит себе:       «Она выживет».       Он заметил все в последнюю секунду, недостаточно быстро, почувствовал тонкий горящий фитилек. Тогда же в голове с бешенной скоростью пролетело осознание — их хотят подорвать. Сердце успело совершить два жалких кульбита в груди. Взрывы, темнота, отсутствие мыслей. А затем — болезненный приход в себя.       И Лиза, истекающая кровью на его руках.       Рана слишком глубокая, от стальной арматуры, прошедшей насквозь. Сюда бы Барбару, а не его, трясущегося мелкой дрожью. Дилюк судорожно пытается придумать хоть что-то. Но кровь красная и горячая, и напоминает о смерти. На Лизиных губах, перемешиваясь с этой кровью, расцветает улыбка. Вымученная.       — Кэйа очень сильно любит тебя… — говорит она, а струйка стекает по подбородку. Дилюк видит кафельные зубы, ставшие красными.       Красного много. Он опять не справился.       — Не говори, — удается выдохнуть только это, доставая белоснежный платок из кармана, в котором лежит дневник. Альбериха. Все, мать его, напоминает о Кэйе, кричит в лицо. — Не говори, — повторяет он как мантру.       «Она выживет, она обязательно выживет» — но красного много. Как вина в его погребах, столько и крови разлилось по асфальту.       — Я просто хочу… — Лиза кашляет, и это больно: видеть, как ее грудь болезненно подымается. — Чтобы вы успели…       Это больно: прижимать к плоти уже не белый платок и проживать все снова.       — Оставь меня, но… — ее тоненькая ручка тянется к лицу, хватаясь то ли за волосы, то ли за щеку. — Кэйе…       — Ты сильная, ты обязательно справишься. Я тебя не оставлю.       Дилюк думает о том, хватит ли у него времени, чтобы залечить рану, если металлический прут вытащить из тела. Хватит ли у него смелости смотреть, как на пурпурной ткани растекаются новые пятна, которые дождь смыть не в силах?       К тому гадкому вкусу пепла, пыли и песка примешивается еще один, кислый. Рагнвиндра начинает тошнить.       — Кэйе было очень плохо… — говорит Минчи, сжимая пальцы все сильнее. Насколько хватит ее сил.       — О, да, я тоже видел этот концерт.       Дилюк морщится от пощечины. Сводит брови к переносице, сужает глаза, пытаясь скрыть свой страх злостью. Потому что он знает, что не должен был делать всего того, что уже совершил.       — Знаешь, какое мое предсмертное желание? — Лиза тихонько смеется, слизывая кровь с губ. — Поговори с ним. Пригляди за ним. Он твой… брат…       — Кэйа никогда не был…       Лиза не слышит.       Ее бледные ресницы подрагивают, скрывая зеленые глаза. А из горла слышны булькающие звуки. Дилюк видит ужас на ее лице, спрятанный под промокшими русыми волосами.       Против воли, против собственного страха, он прижимает ее к себе, чувствуя штырь, вгрызающийся в его ребро; чувствуя последние крохи ее дыхания и дрожь. Рагнвиндр закрывает глаза, питаясь тем, что растет внутри его, пожирает, оплетает как сорняк. Рядом слышны крики, но их перебивает тихая мысль.       «Скоро это все закончится, и мы поговорим».       Клеймор служит опорой, чтобы встать и двигаться дальше, оставив позади, в грязном, полуразрушенном переулке бездыханный труп. Дилюку мерещится кровь перед глазами — но эту дождь не в силах смыть.       Ждите горы трупов на ваших улицах.       Война предстает перед ним всем уродством бегущих в ужасе людей, их криками и отчаянными воплями. Бросая все, они бегут. И полчища крыс тоже бегут, шевеля своими крохотными лапками в этой суматохе.       Война — это Гидро Глаз Бога Предвестника.       Война — это его, Дилюка, имя голосом Кэйи. Чужим, таким отчаянным…       Будто он тоже ему нужен, как и людям за его спиной, у которых есть свои, нормальные семьи.       «Скоро это все закончится, и мы поговорим» — но сейчас он кричит совсем другое, слыша только пульс в ушах, вместо собственного голоса:       — Не стой столбом, беги!       Рагнвиндр хватает его, утягивая за собой. Кэйа не сопротивляется, не вырывается из его хватки. Он бежит рядом, уставший, холодный и растрепанный, но бежит, пока ладонь до боли сжимает его предплечье. Перчатка вся скользкая от дождя и размытой крови — он не справился, не уберег.       Пульс ощущается под кадыком, когда он бежит.       Клочок его грязного сюртука Кэйа сжимает в ответ. Затем так же сильно впивается в запястье. Мондштадт вот-вот накроет гигантская волна. Они умрут, но хотя бы рядом друг с другом.       Или выберутся вместе.       И тогда — в крошечный момент, когда Рагнвиндр поверил в то, что все лучше, чем могло быть — Кэйа разжимает пальцы. Дилюк оборачивается, нетвердо стоя на земле. В его груди целый мир перевернулся с ног на голову.       Мокрые волосы закрывают его глаз. Трудно понять, какие эмоции на лице, но поджатые губы не сулят ничего хорошего. Дилюк кусает свои, чтобы хоть как-то перекрыть пропасть внутри: он доверился, он поверил, а Кэйа снова отвергнул его. В голову закрадывается одна едкая мысль:       «Может, это я неправильный?» — шепчет она, пуская яд по венам.       Холодно. Порывы ветра задувают струи дождя на шею, и Дилюк это чувствует. Что-то снова сворачивается льдом внутри. Кэйа делает шаг назад.       В глаза не смотрит.       — Уходи, Дилюк, — его голос дрожит. — Позаботься о Кли, Джинн, Лизе…       Позаботься о Лизе…       О той Лизе, что по его вине лежит в безымянном переулке. С улыбкой на лице, потому что она верила в него. Больно.       Дилюк все чувствует: внутренности содрогаются, горло отчаянно просит сглотнуть ком. И на глазах… На глазах слабость, эти ненужные слезы. Он не должен плакать. Он должен стиснуть ладони в кулаки, должен злиться, потому что гнев намного сильнее печали. Так — правильно.       — Не делай вид, что тебе не поебать на все, — свои слова кажутся слишком тяжелыми. Рагнвиндр понимает, что не это ему следует говорить.       Что он последняя тварь, отвергнутая братом. «Я сам его отвергнул» — подсказывает себялюбие — «Я ведь не виноват, что у него с головой что-то не в порядке?». Дилюк хочет низвергнуть мир в пламя.       Но вокруг дождь.       — Ты просто хочешь поиграть в героя, Кэйа.       «Ты не справишься, не вынесешь. Пойди со мной» — молит Рагнвиндр, ужасаясь своей же ярости. Он боится себя, ненавидит.       — Катись к черту.       Да, именно это он и должен слышать.       — Делай что хочешь, — будь рядом, не бросай меня… — Хоть подохни здесь. Я не буду тебя спасать.       Кого он может спасти, если сам себя вытащить со дна не в силах?       Дождь бьет ему в спину, подгоняя. Говоря идти как можно быстрее к воротам, оставив позади прошлое и брата. И Дилюк идет, почти не дыша. Ноги его уже не слушаются. Клеймор тяжелее обычного лежит в руке. Во рту пепел, пыль и кровь — вот так ощущается сожаление и печаль. Страх.       Теперь рядом с ним Джинн. Перед глазами клубы дыма застилают горизонт. Под ногами куски бетона, камни и битые кирпичи. В руках, меж пальцев, добела вцепившихся в плечо — Гуннхильдр, замена Альбериху. Она что-то быстро говорит, но Дилюк ничего не различает, кроме морозного воздуха с Сидрового озера. Соленый, он прожигает ноздри, не давая дышать, вместе с этой копотью и сажей.       Дилюк слышит, как Кэйа кричит.       Как он ревет нечеловеческим голосом, исказившимся от боли; как он скрутился под неестественным углом, держа руки над головой. Рагнвиндр стоит и смотрит, почти не дышит. Как там, на площади, Кэйа делает то, что никому другому не подвластно.       Волна останавливается, замерзая до основания. Альберих падает на колени. Его брат там, ползает на четвереньках, пока другие трусливо бегут… Пока он трусливо бежит.       Дилюк отпускает Джинн, сжимая в ладони рукоять клеймора. Он — лжец, клятвоотступленник. Он должен быть рядом. Он обещал.       — Дилюк, стой! — вопит Гуннхильдр, цепляясь за его сюртук. Как Кэйа — но это совсем не его прикосновения. Над головой гремят взрывы.       Над головой Одиннадцатый Предвестник. Убивает его брата.       — Отпусти.       — Он справится. Дилюк, он не маленький! — громче говорит она, губы ее шевелятся в этом гвалте и шуме, издавая хоть какие-то звуки. — Ты нужен мне здесь.       — Я нужен ему там.       Рагнвиндр с ужасом в глазах наблюдает за братом, стоящим на коленях… но Джинн рядом, тянет за край сюртука. И Дилюк, сжимая зубы, понимает, что бежать за Кэйей поздно. Виноват в этом только он сам. Идя прочь, он возвращается к единственной мысли в голове:       «Он выживет».       Альберих выберется. Обязательно. Потому что он — гребанный капитан кавалерии Мондштадта, не погибнет в смертоносных волнах под уродливый смех Предвестника.       Дилюк больше не думает — красная кровь застилает все, сменив дым. Она покрывает клеймор, она заливается под перчатки, она витает в воздухе и попадает прямиком в легкие. Рагнвиндр еще никогда не оставлял так много трупов после себя, но у него нет права на ошибку — позади Джинн, его бывшие и нынешние товарищи. Позади Кэйа.       «Мы обязательно поговорим» — клянется он сам себе, шепча эти слова, пока лезвие рассекает воздух и тело молотильщика. Молот падает у его ног.       Глотая холодный морозный воздух, Дилюк чувствует снежинки на своей коже. Холодные, но не отрезвляющие: на щеках, лбу, ресницах. Ладони горят от пылающего клеймора, что грозится оставить поверх старых ожогов новые. Но Дилюку холодно, будто рядом Кэйа. Дыша тошнотворным металлическим запахом, он не подпускает ни единой мысли в свою голову, кроме той, что звучит громом:       «Кэйа выживет, и мы поговорим».       Рагнвиндр утопает в криках других рыцарей; движется с отточенной быстротой и грацией; убивает — и все ради этой мысли. Снежинки тают в его алых ресницах и волосах.       Алых, как рассвет, как вино, как кровь. Алого слишком много. Алый выводит из себя.       Дилюк чувствует жар. Дьявольский огонь — слишком знакомо это чувство, почти как воздух, ускользающий из легких в тот момент, когда отчаянно необходимо закричать. Он опаляет бедро, и Дилюк слышит голос Джинн:       — Осторожно!       Она кричит его имя, но уже поздно. Рагнвиндр не чувствует правой ноги, той болезненной дрожи. За онемением следует боль. Своими клыками она разрывает пылающую плоть в клочья. Мир перед глазами кружится, а из горла прорываются первые крохи крика. Он падает, прижимает руку к ране. Из-под черной ткани пульсируют алые капли.       Алый, алый, алый — его так много вокруг…       Джинн рядом, на ней тоже кровь, но ее светлые волосы ореолом обрамляют лицо. Джинн снова беззвучно двигает губами, пока Дилюк тяжело дышит.       Пока Дилюк не думает:       «Скоро это все закончится, и мы поговорим».       Когда краски мира выцветают, темнеют и, наконец, растворяются, Дилюк видит светлый и незамутненный образ Кэйи. Его легкую, нефальшивую улыбку — одними уголками губ, но даже от этого появляются ямочки на его щеках. Братец заправляет волосы за ухо, отводя взгляд. Как в детстве.       Тогда его рука, вся в шрамах и ожогах, уродливая до безобразности, но более того — в густой крови, что капает вниз, в пустоту — его рука, с корявыми пальцами, тянется к Альбериху. Рагнвиндр на секунду ужасается, когда он снова отступает назад, говоря:       — Еще не время, Люк.       Дилюк падает в пустоту, а руки его по локти в крови.

* * *

      Он и сам не понял, как сорвался на тихий стон, просто глубоко вдохнув воздух носом — это вообще первое, что он сделал. Второе — перерыл все ощущения, находя холод приятно обжигающим. Третье — вспомнил свое имя, смакуя его сухостью во рту.       Дилюк Рагнвиндр открывает глаза, с трудом ощущая собственное тело. Все притупленно, чувствуется странно, а приятная ломота расходится волнами. Коварно, но недостаточно, чтобы заставить лежать, когда другие умирают, борясь за свободу и Мондштадт.       Потому что память к нему уже вернулась, одарив воспоминанием убитых Фатуи.       Поднеся ладонь к лицу, Дилюк рассматривает чистую кожу, лишь затем касаясь ею лба и переносицы. Он помнит адскую боль в бедре.       Она не возвращается, когда Рагнвиндр свешивает ноги с подобия кровати. Вставая, не чувствует вообще ничего правой ногой. Он ужасно хромает, опираясь на деревянные балки, чуть ли не впиваясь в них ногтями. Дилюк рычит, хрипит и доходит до выхода из палатки, почти падая на каждом нетвердом шагу.       Облачко пара растворяется, более морозный воздух проникает в легкие. Взгляд цепляется за бездумно проходящих рыцарей, уставших и не обращающих на него никакого внимания.       Дилюк и сам понимает, что истощен не меньше.       Клятва, данная себе на поле боя, всплывает из пласта мыслей. «Мы поговорим, мы поговорим» — твердит себе Рагнвиндр, кусая губы и находя Джинн в обществе Розарии.       — Что произошло? — спрашивает он второй по значимости вопрос, что мучает его с обнаружения темноты за пределами палатки.       Первый это — «Где Кэйа?».       — Мы ушли далеко в горы и скоро будем в назначенном месте… — отвечает Джинн и старательно отводит взгляд. — Ты получил ранение от застрельщика.       — Он должен знать, — в тоне Розарии отдаленно мелькает сила. Но голос дрожит, и руки сестры дрожат, сжимая шелковый платок.       Алый. Как же Дилюк его ненавидит.       — Кэйа, он…       «Где мой брат, неужели его схватили, его сейчас пытают, он ранен, умирает, мертв…» — под налетевшими мыслями Дилюк чувствует давно забытые трясущиеся руки, дыру в груди… И все остальное, что было погребенным после смерти отца.       Розария протягивает ему ненавистный платок, в котором видны очертания чего-то маленького и круглого. Она не смотрит, выдыхая почти неслышно три слова.       — Кэйа Альберих мертв.       Вдох нужен ему.       Дилюк не дышит. Просто не может сделать вдох десяток секунд, пока ледяные пальцы разворачивают ткань. Он видит потухший Глаз Бога, пустую стекляшку в его обожженных ладонях. Трещина в нем слишком глубокая.       Только у его брата было четыре зубца на Глазе Бога.       Серый туман мечется в потухшем Глазе Бога, бьется, пытается выскользнуть наружу. Дилюк смотрит, не отрывая глаз, смотрит, поджимая губы. Смотрит и слышит свое имя. Смотрит и видит протянутые к нему ладони. Дилюк знает, что делать, когда слез нет, но глаза режет.       — Понятно.       Шаги даются тяжело. Он оставляет за спиной Джинн и Розарию, бредет прочь из лагеря. Здесь пахнет хвоей, здесь мысли путаются и дышать тяжелее. Будто шею сковали цепью.       Рагнвиндр обессилен. Его взгляд цепляется за сосны, тающий под ногами снег, чернильно-черное небо, но возвращается к алому платку. Багряному в темноте, но оттенок красного не важен, если это красный. Дилюк просто ненавидит все красное. Свои волосы, глаза напоминают кровь.       И как будто Глаз Бога Кэйи тоже в крови, пока завернут в тряпицу. Ее Дилюк убирает в карман, задевая дневник. Который вел Кэйа. Написанный почерком Кэйи. С чувствами, принадлежавшими Кэйе.       Кэйи больше нет.       Он снова бросил его. Не зная, что этот раз станет последним. И это так горько,       больно,       тяжело.       Сердце болит физически. Дилюк сползает вниз, на холодный снег, вспоминая все, что натворил. Архонты, как же неправильно. Альберих не побоялся, Альберих вышел на бой со смертоносной стихией, и именно Альберих должен жить. Его брат — герой. Посмертно. Дилюк боялся уйти один, потому что знал, что Кэйа не выживет.       Он знал, но все равно предпочел уйти.       Еще один дорогой ему человек покоится бездыханным телом.       Как Лиза.       Как отец.       На коже выступают капельки пота — вокруг жарко, нет холода, который окружал его днем… Сегодня? Вчера? Барбатос, какое сейчас число? Когда Кэйа погиб?       Дилюк задыхается, давя в себе слезы и ком в горле куда подальше — только бы не снова. Пытается надышаться, урвать капельки кислорода, но не может. Руки жжет от собственной стихии — металл бывшего Крио Глаза Бога нагревается, причиняя боль. Он смотрит в никуда.       Почему я его оставил? Почему не вернулся?       Воздух еловый, хвойный. Рагнвиндр его ненавидит. Ненавидит Фатуи, ненавидит Джинн.       Почему я накричал на него? Почему рассердился?       Он роняет Глаз Бога. Он смотрит на свои руки, на ожоги и сожженные перчатки. Его преследует запах горелой плоти. Воняет им, а не соснами. Пальцы впиваются где-то между алыми волосами, так напоминающими кровь. Сегодня ее было много, она была густой и вязкой на его коже. Прямо на лице. И во рту.       Кровь была и на Кэйе. Стекала тоненькой струйкой из носа, пачкая потрескавшиеся губы. Которые целовали его.       Прикладывая ладони к лицу, Дилюк помнит, повторяет каждое движение Кэйи. Как он касался его. Утром.       А теперь Кэйа — всего лишь холодный труп. Кэйи просто нет.       Дилюк соврет, если скажет, что не помнит. Помнит все до последней секунды: и его прикрытый глаз, и смуглую в полумраке кожу, и соленый вкус его губ. Кэйа был утром, почему его не может быть сейчас? Кэйа хмурился, Кэйа отводил взгляд, ругался, выводил из себя, но был.       Кэйа из воспоминаний сидел на полу в самой отвратительной рубашке из всех; сидел и молча смотрел, как его бросают; сидел и начинал захлебываться в слезах.       Дилюк из воспоминаний слушал и прижимался спиной к двери; слушал и закрывал глаза, потому что бросил; слушал и уходил, не в силах вынести.       Почему я сделал ему больно?       Кэйа говорил:       «Катись к черту».       Он говорил, неосторожно бросая в спину:       «Будь осторожен».       Он говорил, так тихо в утренней спешке:       «Я люблю тебя».       Он говорил еще, заходясь в истерике:       «Зачем ты здесь?»       Почему он не может сказать все это снова? Почему не может дать мне пощечину за все то, что я совершил? Почему Кэйи нет?       Он не хочет возвращаться. Не хочет видеть их усталые лица и печаль. Ненастоящую. Они будут говорить ему, как им жаль. Лицемерно. Фальшиво, как и улыбка Кэйи в последние секунды.       Он не хочет идти обратно — там тепло, жарко; там есть огонь. А здесь холод, стихия Кэйи, и небо почти такого же цвета, как и его волосы. Его Глаз Бога, мучительно медленно остывая, прожигает снег до тонких струек дыма. Дилюк тоже остывает, теряя свой огонь. Чувства внутри падают. Он остается один на один с ненавистью. К самому себе. Рагнвиндр все понимал.       Рвано выдыхает — это не всхлип, просто так получается. В ладонях последнее прикосновение, переплетенные пальцы. Руки у Кэйи были ледяными. Подушечки жесткими от мозолей, шрамов и ожогов. Какого-то черта Дилюк это помнит.       Дилюк ужасается. В памяти просто нет — нет теперь как Кэйи, — его выражения лица. Что было под мокрыми комьями волос? Что Кэйа чувствовал? Воспоминания ускользают из рук: Дилюк помнит холод дождя, свою ярость, оправдания, но не лицо брата.       Каким был Кэйа? Был…       Рагнвиндр его никогда не увидит снова. Ни холодного, неестественно бледного со стеклянными глазами; ни живого, смеющегося над самой тупой шуткой. Он начинает понимать, когда слишком поздно. Альберих даже не смеялся. Искренне. Пьяный, в таверне, он не корчил рожицу.       Дилюк забыл его смех и улыбку.       Только те ломанные звуки из его горла, — трудно даже близко подобрать определение.       Дышать тяжело, а ледяной воздух вдоволь царапает горло, оставляя с неуемным чувством опустошенности. Рагнвиндр глубоко втягивает носом частички кислорода, которых недостаточно. Задыхается.       А Кэйа задыхался под убийственной волной?       Голоса людей — далеко. Но они слышны сквозь писк в ушах и шелест еловых веток. Люди живут. И жизнь идет, пока он здесь теряет Кэйю.       что я чувствую?..