* * *
Темнота расступается около пожелтевших страниц дневника. На них — тысячи слов, выведенных неровным почерком, кое-где дрожащим; на них — потекшие чернила от горьких слез; на них — пятна крови, превратившиеся в багровые точки. Строчки пляшут перед глазами и невозможно ухватиться хотя бы за одну — Дилюк пробовал много раз, методично следя за темными каракулями. Под тихое бормотание Кэйи он ни разу не сумел разобрать, что значат сочетания. Кэйа был тихим, но пустоту заглушал достаточно, чтобы в свете одинокой свечи не слышать голоса живых людей за пределами этих стен. Трясущейся рукой Дилюк переворачивает страницу. Альберих начинает заново. — Апреля третий, когда на снегу была кровь. Предвестник. И мы прощались, Лиза мертва отец… Бессвязно. Его речь непонятная, но Дилюку достаточно родного голоса. Рядом, но в то же время далеко. Пальцы касаются страниц, которые кажутся мягкими и пушистыми. Сквозь завитки мыслей Кэйи он наблюдает за воском, стекающим вниз по свече. Рагнвиндр чувствует огонь, что так режет глаза яркими вспышками. Тени на стенах подрагивают, танцуя вальс в черных фраках. Дилюк не обращает внимания на молчаливых спутников его ада, вслушиваясь в слова Кэйи, в то, как он говорит. И даже не важно, что все — бессмыслица, для него это дороже любых ценностей. Кэйа дышит. Кэйа рядом. Кэйа далеко. Дилюк прикасается к собственным холодным щекам. На коже нечто едкое и липкое, красное, как его волосы. А, это кровь стекает вместо слез. Отец бы похвалил. — Сын, — слышен самый близкий и родной голос. — Я так рад, так горд тобой. Ладони на его плечах… Дилюк улыбается, представляя перед собой из Кэйиных завитков любимое слово — «папа». — Ты молодец, таким сильным вырос. Рот болит от улыбки, но это приятно. И то, как отец прижимает его к себе, по-прежнему, по-старому. — Я так люблю тебя. — И я тебя, пап, — в горле ком, он всхлипывает. Секунда. Отца рядом нет, его снова отнимают. Зато есть Кэйа с кровавой струйкой из носа и заплаканным глазом. Из-под повязки ручьем льются слезы. Кап-кап на черноту пола. — Ты же знаешь, что тебе пора убираться отсюда? Живым не место рядом с мертвыми. Здесь ты ничего не найдешь.* * *
Его будят ласковые прикосновения. Мыслей нет, голова раскалывается, а он водит рукой в поисках чего-нибудь. Ласковым прикосновением ему в ладонь суют стакан. Ласковые прикосновения успокаивают, когда он с трудом поднимается, чтобы ухватиться сухими губами за край и отхлебнуть воды. Наверное, это вода. По вкусу похоже. Отдает кровью. Нет, он просто искусал все губы. — Слышишь меня? Проходит несколько секунд, прежде чем он различает этот голос, сопоставляет с лицом и поворачивается — перед ним Джинн. Дилюк кивает, разглядывая морщинки на ее лице и пытаясь угадать, почему она так испуганна и зла одновременно. — Я не знаю, насколько ты адекватен сейчас. Ты понимаешь меня? Рагнвиндр собирает мысли вместе, чувствуя себя донельзя разбитым. Проводит рукой по лицу, зачесывая волосы назад, пытаясь убрать усталость. — Понимаю, — хрипит он, облизывая пересохшие губы. — Что было? — Сначала мы бежали с Мондштадта, — говорит она, и воспоминание всплывает в голове. — Тебя ранили, ты очнулся уже к концу пути в лагере, который мы разбили вечером. Его лицо делается скорбным, мышцы заново все ощущают. Страх скребет по стенкам желудка черными коготками — а может, ничего не было? И он не задыхался от непролитых слез, крича что-то беззвучно? Дилюк смотрит с надеждой, но взгляд расширенных зрачков делает его похожим на сумасшедшего. — Кэйа жив? Гуннхильдр поджимает губы. Бледнеет. Молчит. — Не говори мне. Не надо. Я не хочу проходить все снова. Прерывистый вдох разрезает тишину. Слезинки катятся по ее светлому личику. Ей можно. Кому угодно можно. Но ему самому — нельзя. — Я пошла за тобой, потому что побоялась, что будет поздно. Ты лежал уже без сознания, я испугалась, что ты тоже… …мертв, мертв, мертв. — Потом ты был невменяем, кричал на всех, ругался, — Джинн сглатывает. — После… После ты… «Что она говорит?» — Дилюк совсем ничего не помнит. Перебирая мысли, как простыню меж своих пальцев, не находит ни грамма ценного. — …чуть не задушил меня. Он смеется так звонко, что собственные уши режет от громких хрипов. Воздуха в груди тоже не хватает, ребра трескаются: по-новому, к тому тянущему чувству добавляется резкая острая боль. В груди. Нет, он же не мог такого сотворить. Гуннхильдр просто чушь несет. С его потрескавшихся губ сползает вымученная улыбка. Взгляд лежит точно на раскрытом дневнике, свеча почти догорела, но все равно отбрасывает тени на стены. я просто не могу быть сумасшедшим. Дилюк отчаянно хватается за последнее — и кажется, что рука у него в густой багряной крови. — Нет. Но Джинн лишь кивает, а ее светлые волосы закрывают бледность щек. На шее — он замечает, прищурившись — темнеют отметины под слоем пудры. Свидетельство того, что он совершил в бреду. Вчера, сегодня?.. — Я не мог пасть настолько низко. Она молчит, притрагивается к плечу, слегка сжимая. Не улыбается. И сказать, что все будет хорошо тоже не может. Кэйа погиб, война началась, что может быть хорошего? — Можешь отдохнуть пока. Тебе пригодятся силы. И, Дилюк… — Гуннхильдр достает из кармана пузырек с темно-коричневой жидкостью, вкладывает ему в руку. — Если не сможешь всего этого вынести… — Иди. Эти стены настолько отвратительны, что их серо-коричневый цвет тошнотворен. На потолке, в углах, паутина. И крысы наверняка есть. Дилюк закрывает глаза, обводит большим пальцем пузырек, поворачиваясь на твердом матрасе (на самом деле, это — скупое плоское одеяло, чем только ни наполненное и сшитое наспех гражданскими). Тело отдает ломотой, голова болит. Он не представляет, что делать дальше, и даже думать об этом не может. Все рушится как карточный домик. Мондштадт взят, у них нет ни армии, ни союзников, ни вооружения. Ничего. И Кэйи нет. идиот. В голове, в воспоминаниях вдруг всплывает эта мерзость — одна крохотная мысль, пролетевшая тем утром, когда его щеки обжигали льдом — Дилюк Рагнвиндр представил, что смог полюбить мужчину. Гадость, пошлость. Одно это — предательство себя и отца… «Нет, никогда» — он клянется себе в этом. Кэйа мертв, и все, что произошло — умерло вместе с ним, и никто не узнает о том злосчастном утре, поцелуе и уродливой любви его брата к нему. Все-таки больно. Очень больно. А он-то наивно полагал, что отпустил прошлое. Дилюк кусает губы, на сей раз — чтобы не рассмеяться. Больно, больно, страшно и все не походит на реальность, когда Кэйи рядом нет. вернись, пожалуйста… Перед закрытыми глазами он видит Альбериха, видит отца. Почти чувствует их прикосновения. Главное — он не плачет. Рагнвиндр сдается. Прожигает взглядом пузырек, внутри которого, он знает, опиум. Мутная коричневая жидкость окрашивает стенки. Дилюк вынимает пробку. Подносит горлышко к губам. один раз, чтобы избежать реальности. Он закрывает глаза.* * *
— Иди. Надломленно, хрипло. Тихо. Холодный воздух раздражает горло, и кажется, что синяки от пальцев становятся только темнее. Тревога давит на мысли. Непонятно. Она смотрит на Рагнвиндра и уже не узнает его: опустошенный взгляд скользит от одной стены к другой. Джинн поднимается с колен и пытается искренне верить, что все наладится. Скрип старых петель давит на истощенные нервы. Гуннхильдр прислоняется к стене. Ее глаза закрыты. Руки тянутся к шее, чтобы утолить какую-то потребность, ощутить пульс, дрожь и придумать, что делать дальше. В коридоре, полном античных рисунков никого нет. Ни присутствия, ни дыхания — только ее, сбитое. Люди внизу ждут, что скажет им Действующий Магистр; ждут указаний, как жить. А Джинн и сама понятия не имеет. Может только идти по коридору, щупая старые вензеля давно забытой цивилизации на шум и гвалт родной, еще не забытой, но близкой к этому. Из Мондштадта выбралось две трети гражданских и всего лишь половина рыцарей. А где-то неподалеку ее сестра пытается сделать невозможное и вытянуть солдат с того света. — Надо просто выдохнуть, — говорит она сама себе. — Мы ничего не можем сделать. «Сейчас» — поправляет себя Гуннхильдр — «Сейчас мы ничего не можем сделать». — Магистр! — благословенную тишину прерывает испуганный крик рыцаря. Джинн даже имени того не знает, сощуривает глаза. — Вы нужны!.. Там!.. Ей не требуется больше никаких слов, чтобы напрячь пульсирующие ноги, запахивая пальто плотнее. В мысленный список сразу идет пометка — «разобраться с отоплением». Следом еще — «и с освещением тоже». — Мы уж думали все, никого больше не будет, — тараторит тот, размахивая руками в разные стороны. Напуган. Скрывая тревогу в груди, Джинн признает, что и она не лучше. — По вашему приказу заблокировали все входы, но… — Кто появился? Она срывается на бег. Дыхание сбито, когда Гуннхильдр подходит к одному из входов. Рыцарь молчит, не слышно даже, как дышит. За секунду до поворота в голове проносится все — даже отвратительное лицо Одиннадцатого Предвестника; восставший из мертвых Альберих. Молчание — худшее, что могло произойти. На холодном полу — Ноэлль. С разорванной юбкой, с кругами красных разводов на бордовом и белом, с цепями и розами. С отрешенным взглядом — таким же, как и у Дилюка. С мертвой Лизой на руках. Джинн прижимает ладони к лицу. Не верит. Но подходит ближе, только чтобы убедиться — Минчи мертва. — Магистр, что прикажете делать? «Не знаю» — почти срывается с языка, пока ладони сжимают холодные пшеничные локоны. «Ничего» — хочется ответить, когда тусклый Глаз Бога на тоненькой цепочке отражает свет факелов. Прижимая к себе мертвое тело, она смотрит на Ноэлль. Та девочка, любящая розы и рьяно мечтающая поступить в Ордо Фавониус, даже не шелохнулась, когда Гуннхильдр подошла. Ее губы сложены в тонкую линию, лицо — мертвенно бледно, почти как у Лизы. Ноэлль несла труп пару десятков километров. Подумать только, ей же всего лишь шестнадцать лет… — Магистр?.. Половина рыцарей, Альберих, Минчи… Что будет дальше? — Отведите ее к лекарю, а Лизу… — горло сдавливает тисками. — Отнесите ее к другим. Холод от металлических сережек с бабочками и Глаза Бога ощущается даже сквозь перчатки. Когда-нибудь потом Джинн найдет время, чтобы лить слезы. А сейчас ей снова необходимо взять себя в руки. Возможно, дать себе сильную пощечину. Право слово, ее обучали столько лет, чтобы после она забилась в угол? — Объявите капитанам и Церкви, чтобы все были через двадцать минут на Совете. И ни минутой позже. Сережки все сильнее впиваются в белую ткань, а затем и в плоть — просто потому, что Джинн не может разжать кулаки, в гордом одиночестве идя до полуразрушенного зала, в котором никто толком не убирался. Пыль витает в воздухе, когда она раскладывает документы на дряхлом столе. Буквы и цифры летают у нее в голове. В пальто холодно. «Отопление» — вспоминает Гуннхильдр, карандашом записывая на клочке бумаги. — И здесь нет покоя от ваших отчетов, — до ушей доносится хриплый голос Розарии. Джинн поднимает взгляд, оглядывая стопку бумаг в ее руках. — Это умершие за последнюю ночь. В голове не укладывается. А Розария наблюдает со стороны за ее глупыми попытками пересчитать людей; за медленно стекленеющими серыми глазами. Имена перед этими глазами знакомые. — Я облегчу тебе задачу, их всего двадцать семь, — сестра усмехается. — У шестерых я лично исповедь проводила. У Магистра трясутся ладони. С пера капают чернила, пачкая пергамент, который сейчас на вес золота. Страх впитывается всеми клетками тела. Ничего не могут. Джинн отгоняет тревожные мысли. Розария уже сидит за противоположным концом стола, на хлипкой расшатанной табуретке (ни в какие сравнения с резными креслами в штабе), разглядывает серебряные когти поверх перчаток, вычищая грязь. Так естественно и обыденно. Будто смерть для нее пустой звук. Хищно улыбаясь, сестра говорит: — Не смотри на меня так, будто я — воплощение дьявола. Волосы спадают ей на лицо, лезут в глаза, но она, будто не чувствуя того, продолжает: — Ты знаешь, твоя сестра слишком хорошо за мной приглядывает… — Магистр! Ее глаза усмехаются, когда в зал входят два капитана. Джинн приветствует всех, радуясь до немного поднятых уголков губ, что хоть что-то остается неизменным. Недовольная физиономия Лоуренс, высокомерие Розарии и опоздание Альбедо. Но отсутствие двух важных для нее людей — Альбериха и Минчи — все еще как содранная рана; болит, напоминая о себе. Гуннхильдр поджимает губы, оглядывая стол. Свечи бросают тени на лица давно знакомых ей людей. Три капитана погибло и еще один борется за жизнь. Она тихо выдыхает, убеждая себя в какой-то глупости. Но воздух отвратительно царапает горло. — Итак, это первое собрание в нынешних условиях, а посему я прошу тишины. Голос не дрожит, а глаза не слезятся. Кулаки спрятаны где-то в плаще под столом. Ее страхи — там же. — Первым пунктом я хотела бы обозначить наших умерших товарищей… — Мы не можем складировать трупы вечно, — Розария без эмоций оглядывает рыцарей, и Джинн очень хочется ей врезать. — Где-то мы должны их держать. Я предлагаю кремацию. — Это не этично! Вы же сестра Фавония, хоть какие-то нравственные ценности у вас должны… Как же она все это ненавидит. Тяжкий вдох порождает желание все бросить и уйти. Куда — непонятно. — Довольно, — срывается Джинн. — Я согласна с Розарией, нам придется что-то делать с этими людьми. Мы на войне и не можем себе позволить разводить чуму под боком. Что по раненым? — Мы выписываем втрое больше людей, чем умирает. Но лечение не равно регенерации. Многие останутся инвалидами. К тому же, запасы опиума начинают истощаться… Опиум. А ведь сейчас Дилюк, быть может, вновь под действием этой гадости… Гуннхильдр сомневается, правильно ли вообще поступила, дав ему тот пузырек. Кому-то он был нужнее. Но Дилюк за столом Совета тоже нужен. — У меня есть предложение, — Альбедо поднимает руку и вклинивается в разговор. — Я могу производить опиум. Необходимы лишь оборудование и сырье. Загвоздка в том, что все осталось в Мондштадте. Эфемерный образ Рагнвиндра перед глазами расплывается, плавно переходит в мысли. Наступает раздражение, раздирающее горло. Складывая руки в замок, она думает о том, как же ей ненавистно бессилие. — Альбедо, мне жаль, но мы не можем пойти обратно. Слишком высока цена такой вылазки. А затем они снова говорят. Слова смешиваются в памяти в бездумную кашу. Джинн, на пределе своих сил, выслушивает все: жалобы, предложения, то, что забывает через секунду. Глаза слезятся. Голова болит. Ей трудно вглядываться в лица при свете трех скудно горящих свеч. Гуннхильдр понимает, что уже что-то пишет на пергаменте, но мыслями — где-то далеко, где может отдохнуть. Она чувствует, как хочет спать. Хочет рухнуть лицом в подушку. Но выслушивает монотонную речь о том, сколько провизии осталось. Нет сил даже моргать нормально. — Если это конец вашего доклада, — Эола с присущими только ей высокомерием и озлобленностью оглядывает безымянного капитана. — То у разведки есть информация. Магистр поднимает уставший взгляд и тихо говорит: — Что выяснили? — Предвестник на Хребте. Джинн не успевает даже поморщиться от того, как сердце в одну секунду сделало болезненный кульбит в груди, где-то между ребер, после этих слов. Предвестник? Здесь, на Хребте? Рой из копошащихся вопросов распирает сознание. — Сегодня утром он пересек границу Драконьего Хребта и выдвинулся по нашему направлению. Тишина режет слух, превращаясь во что-то хрупкое, что можно разрушить одним словом. Слышны отголоски людей — капельки того, что осталось от нормального привычного мира. — Альберих может быть жив, Джинн, но только ты этого не хочешь признавать. У нас было не так уж и много рыцарей, знающих координаты бункера. Слова Лоуренс мастерски бьют по всем болевым точкам, и та, складывая руки на груди, это знает. Гуннхильдр, покусывая и поджимая губы, буравит ее взглядом. До того момента, пока глазам не становится больно. — Кэйа Альберих мертв. В крайнем случае, даже если бы и был жив — он бы не проговорился. В крайнем случае, если бы Кэйа был жив, она собственноручно подписала договор о его смерти. Каким бы сильным рыцарь ни был — он не сможет сопротивляться целую вечность. Магистр не уверена, что и вечности хватит для того, чтобы вызволить его из цепких лап Фатуи. В этот раз она не сможет вытащить его со дна. — Если захотеть, с помощью пыток можно узнать все, что угодно, — хмыкает Эола. — А сейчас мы все находимся в опасности… — Ваши предложения? Панически хочется рассмеяться в этой гробовой тишине, где единственный звук — хлопанье ресниц, когда рыцари недоуменно смотрят друг на друга. Джинн не скрывает омерзительной кислой улыбки на губах. Все здесь ожидают, когда скажут что-нибудь за них. Уповают. Гуннхильдр отводит взгляд на свои кривые записи на клочке бумаги. Небрежно приводит стопку документов с планами в порядок и встает. — Действуйте по данным вам указаниям. И если у вас появятся какие-либо идеи — я выслушаю. Прохлада в коридоре немного расслабляет, приводит в чувство и позволяет вдохнуть свежесть пыльных подземелий, а не застоявшийся воздух в зале. Относительно неплохо. Сейчас она придет в свою скудную каморку и сможет лечь. На матрас, голый пол — не важно. И сможет поговорить, наконец, с Лизой… Лиза. И ее холодное, местами испачканное пеплом лицо в памяти. Три шага по коридору отделяют ее от позора — слезы катятся по щекам, принося боль следом. Три шага, покрасневшие глаза и «Магистр?» обеспокоенным голосом. Джинн всхлипывает против воли. И против воли оборачивается, встречаясь взглядом с Альбедо. — Пойдемте отсюда. Вам нужно отдохнуть и поговорить, — он поправляет выбивающиеся волосы за ухо. — Разговоры обычно помогают людям. Десятую минуту она держит до краев наполненную кружку с чаем в ледяных пальцах. Если верить часам, мерно тикающим на противоположной стене, то десятую с половиной. Джинн еле-еле водит глазами по комнате, как будто это сможет ее успокоить. Здесь пахнет смолой и хвоей — чувствует Магистр — и тихо, потому что Альбедо молчит. Ей почему-то было трудно понять это. На часах доказательство того, что она, не сделав ни единого глотка, держит кружку в руках уже одиннадцать минут. Сидит неподвижно и пытается сфокусировать взгляд на хоть чем-то, но везде чуждо. — Я потеряла ее, — начинает Джинн, но слова царапают горло, складываются с трудом. — Я видела ее мертвое тело. И сама приказала ее сжечь. Кто я теперь без ее поддержки? Тлеющие серые угольки в ее взгляде обращены к Альбедо. Но перед ними — еще живая Лиза, еще теплые руки, добрые зеленые глаза. — Я потеряла и Кэйю. Он был лучшим, был тем, кто всегда помогал мне, несмотря ни на что. «Мы были близки» — воспоминания выцвели, давно покрылись слоем пыли. Горько осознавать, что этого человека больше нет. Что она сама подписала ему смертный приговор. Или подписала бы Дилюку. Или им обоим. Каждый из вариантов ужасен. Подносит кружку к губам, пытаясь горячим паром выжечь собственные слезы, печаль, тоску, отчаяние. Глоток чая обжигает не хуже всей той дряни, что она пила прежде. Альбедо, будто что-то заподозрив, переводит взгляд на дверь еще до всяких звуков. Джинн ошеломленно смотрит на показавшегося в проеме Дилюка: тот стоит на нетвердых ногах; волосы его расплетены, топорщатся в разные стороны, но всегда правильный Рагнвиндр не стремится их уложить; губы поджаты и искусаны в кровь. Ей хочется спросить «что ты здесь делаешь?», но тот уже сам подходит к ней. И она видит его рассеянный, потерянный взгляд — совсем не такой, каким он был до этого, — бессознательный. Взглядом Дилюк что-то ищет, его черные зрачки-бусинки бегают по ее бледному лицу. Он произносит шепотом: — Я видел их. Рагнвиндр, полностью отрешенный, сползает вниз, к ее ногам, дрожа, беззвучно всхлипывая. Джинн не видит слез, видит только гримасу боли и отчаяния на его лице. Слышит шепот: — Кэйа, Кэйа, Кэйа… Руки леденеют, едва коснувшись разгоряченной кожи. Дилюк дергается от прикосновения, резко переводит взгляд. Ничего не понимает. — Помоги… Гуннхильдр силится сглотнуть, но горло сдавливает комок страха, перетекающий в отчаяние: а вдруг случится передоз? — Что с ним? — Альбедо перестает молча наблюдать, и Джинн, чувствуя горячие ладони на своих предплечьях, вспоминает о его присутствии. — Я… Я дала ему опиум… — хрипит она. Дилюк доверчиво закрывает глаза, стоит пальцам зарыться в алые завитки волос. Дыхание его — сбитое, неровное. Он отвечает на прикосновения тихим «отец?». — Вторую дозу за… Два дня?.. Она прижимает его к себе, водит руками по трясущемуся телу в попытках успокоить. И с мольбой смотрит на Альбедо, будто он сможет что-то сделать. — Джинн, ты ему не поможешь. — Я знаю… Я, я должна сделать хоть что-то! — кричит магистр, пока до нее не доходит, что стало тихо. — Дилюк? Его дыхание все еще сбито, но глаза закрыты. Из памяти не удается вытравить воспоминание почти полностью черных глаз с тонким ореолом красной радужки. Руки кто-то касается, заставляет выпустить сбившиеся пряди. — Ты делаешь ему больно. Альбедо безучастно смотрит на нее взглядом таким холодным, будто его никак не тронуло происходящее — да даже полумертвый Рагнвиндр на его руках. — Я прослежу за ним, иди. Иди… Да, ей и вправду нужно идти. Полная кружка остается на полу.