The Tower

      Картинка складывается без особых усилий, когда он слышит душераздирающий крик. Даже не душераздирающий. Сколько Дотторе ни провел экспериментов в своей жизни; на скольких пытках ни присутствовал, такой крик он слышит впервые.       Девочка рядом пугается, это видно по ее дрожащему хвосту и прижатым к голове ушкам (интересный объект для исследований). Но она все равно хмурится, и смотрит исподлобья непокорным взглядом, — точно таким же, как и у Альбериха.       Все Мондштадтцы настолько мятежные?       — Сиди здесь и не высовывайся, — произносит Предвестник, бросая на стол, прямо перед этой беспризорницей, плитку шоколада. Все-таки все сироты одинаковые.       Крик уже давно стих, но его эхо до сих пор раздражает барабанные перепонки, раз за разом возникая в голове.       В карцере полумрак. Искать Аякса долго не пришлось, — а тот особо и не прятался. Даже наоборот: всем видом показывая свою гордость, свое новое произведение на теле человека. Дотторе оглядывает то, что еще осталось от трупа и слегка кивает самому себе.       Вот оно что.       Альберих вцепился в рваную одежду так, что мышцы на его смуглых руках побледнели, ладони задрожали. Аякс смеется, сидя где-то у стены на бочке. Его писклявый смех, похожий на детский, скребет по нервам.       Предвестник держится изо всех сил, чтобы не открутить тому голову. У рыцаря по щекам льются слезы, а из прооперированного пару часов назад глаза каплями стекает кровь.       Этот идиот все знал. И все равно пошел на поводу у своих желаний.       — Ты его больше не увидишь, — в гробовой тишине, прерываемой лишь всхлипами, голос кажется еще грубее. Дотторе медленно переводит взгляд на Аякса.       — Я буду делать, что захочу…       — До тех пор, пока твой отец не узнает все, — сейчас он испытывает отголоски сожаления от того, что не рассказал тому все раньше: меньше хлопот было бы.       Альберих ссутулился, весь сжался над изуродованным мертвым телом. Его плечи дрожат, все тело дрожит. Он пытается выдавить из себя хоть какие-то звуки, кроме плача, но выходит только рваное «…Люк!..».       …Люк? Ах, да. Дилюк Рагнвиндр, человек, подорвавший ход ряда его экспериментов.       Дотторе очень не хочется признавать, что что-то пульсирующее в груди — есть ни что иное как сердце, которое сжимается от вида Альбериха. Он подходит мягко, тихо. Смотрит в исказившееся от плача лицо, на пропитавшиеся кровью бинты. На сбившиеся синие волосы и нервно дергающийся кадык.       Кэйа не готов отпустить тело, цепляется в него, как в последнюю дорогую ему вещь, — и Дотторе понимает, что отчасти это правда. Даже если попробовать силой оттащить Альбериха, тот начнет только больше отбиваться из последних сил. До тех пор, пока он не ослабнет полностью.       — Выметайся, — предупреждающе шипит Предвестник, смотря на Аякса.       Этот мелкий идиот слушается, вскакивает и гордо идет к выходу, громыхая железной дверью. Дотторе холоден и беспристрастен, но пробует казаться хорошим, — снимает с трупа ярко сверкающую подвеску и вкладывает в ладони Альбериха. Аккуратно берет его под плечи, но Кэйа воет.       А затем прижимает к губам окровавленное лицо и в бреду целует. В лоб, в щеки, касается пустых глазниц, отчего его губы все в густой крови. Он оставляет множество новых кровавых следов на подбородке. У Альбериха помешательство.       Которое идет рука об руку с потерей рассудка, но об этом Дотторе, едва задумавшись, больше не думает, хватая капитана за шиворот. Тот брыкается, кричит так, будто его потрошат. Ладонь прикрывает единственный видящий глаз. Кэйа отрезан от своего кошмара, но будто видит его под веками, как выжженный. Дотторе шепчет ему на ухо:       — Он сильно любит тебя.       Кэйа замирает, до боли вцепившись в рукава. Громкий всхлип. За ним уже безутешный плач. Он окончательно обмякает, и только плечи его вздрагивают от рыданий.       Дотторе подхватывает его на руки (потому что идти с этим комком боли и страха невозможно) и заодно прикидывает дозировку успокоительного. Альберих весит не больше килограммов шестидесяти. Шестьдесят пять — самое большее. У него, должно быть, и желудок весь испещрен язвами.       Усаживая капитана на кровать, Предвестник замечает, что тот окончательно ушел в себя: взгляд мутный и невидящий, смотрит сквозь. Он тихо ругается, заправляет шприц. На руках найти вену тяжело, они были вскрыты. Вдоль, а не поперек, так меньше мучаются. Но поверх тех длинных белесых шрамов Дотторе замечает множество других, некоторые совсем свежие, будто вчера нанесенные. Он ожидает, что Альберих отойдет немного, когда порезов коснутся или игла войдет в кожу.       Ничего.       Бьет его по лицу, легкими пощечинами, чтобы привести в себя. Затем легонько поглаживает, растирая онемевшие от холода щеки. Чувствует, как дрожит его челюсть. Дотторе всматривается в пустые, отстраненные глаза, отмечая каждую деталь.       «Увеличенные зрачки».       Переводит взгляд на сжатые в кулаки ладони, на которых местами застыла кровь. Он снимает перчатки и аккуратно обхватывает их своими руками, согревая.       «Тремор».       Касается запястья, чтобы померить пульс. Кожа под подушечками пальцев шершавая, со шрамами в опасной близости от вен — когда-то Кэйю это не волновало.       «Пульс выше ста двадцати ударов в минуту. Тахикардия».       «Шоковое состояние».       Предвестник мысленно перебирает все возможные варианты диагнозов, их комбинации.       Предположительно: посттравматическая диссоциация.       Предположительно: деперсонализация и/или дереализация.       Предположительно: ПТСР.       Предположительно: развитие клинической депрессии.       Постепенно дрожь уходит, — признак работы лошадиной дозы успокоительных. Дотторе перестает успокаивающе поглаживать руки и отстраняется, следя за реакцией Альбериха: глаза полуприкрыты, губы больше не сжаты в тонкую полоску, лицо, хоть и все в красных пятнах, не напряжено.       Он набирает маленький тазик воды и швыряет в него вату и марлю, которыми потом долго и аккуратно вымывает застывшую кровь. С лица стирает красные слезы, меняет бинты с повязки на глазу, когда Кэйа уже почти засыпает, облокотившись на стену и понурив голову. Предвестник окончательно укладывает его в постель, укрывает пледом поверх одеяла.       И все-таки это — самое большее, что он может сделать. Кто защитит Альбериха, если не он?       В руках уже тлеет сигара, Дотторе курит у маленького окошка, размышляя. Ночь сегодня подходящая: темная, облачная, и полная луна на небе превратилась в смутные очертания белесого круга. Он выдыхает дым, чувствуя, как табак ударяет в голову, — это помогает находить решения, когда, казалось бы, их нет вовсе.       Сейчас, например, совершенно неясно, что делать с Кэйей. Слишком многое зависит от стечений обстоятельств, контролировать которые невозможно: сколько Альберих будет отходить от шока, как будет проявляться его расстройство, нет ли еще каких-то вещей, которых Предвестник не замечает. Сможет ли он стать человеком, которому Кэйа будет доверять? Дотторе уверен, что шрамы на руках, — это самосуд, постоянное чувство вины, — и без чертового доверия его никак не разговорить и, следовательно, никак не помочь.       Хотя разговорить, — сильно сказано, Предвестник сомневается, что капитан сможет снова свободно говорить; что не останется калекой на всю оставшуюся жизнь.       Но более того, куда важнее другой вопрос: что делать с Аяксом, который постоянно норовит всячески навредить Альбериху? У него явная зависимость от его эмоций, по Чайльду видно, как тот любит подчинять себе. И Дотторе не уверен, что сможет отучить его.       Горло прожигает. Стоять на морозе, тянущем из открытого окна приятно. Кэйа, где-то там, сзади, ворочается, видя кошмары, шепча что-то поломанным голосом. Дотторе бросает на него беглый взгляд.       Жалко мальчишку. Не заслужил он всего этого. В памяти сохранились воспоминания клона: Кэйа был красив и уже тогда занимал должность капитана кавалерии, за словом в карман не лез. Пускай и палки в колеса вставлял, но был неплохим. Сейчас же на него больно смотреть. Пугливый, замученный, почти мертвый. И, несмотря на все это, боролся до конца, сдался только когда ребенку угрожала опасность.       Нет, Аякс — редкостная сволочь, даже Дотторе себе такого не позволял.       При всей своей бессердечности, Предвестник знает, что такое милосердие. Он вспоминает, как останавливал эксперименты, когда понимал, что дети попросту не дотянут до конца. Но с ним эти больные, бедные сироты могли хотя бы дожить до завтра, не думая, где достать еду.       Странно, но Дотторе никогда не задумывался, насколько им было страшно, — вместо этого интуитивно угадывал, когда следует отступить.       Предвестник стягивает маску с головы, промакивая платком испарину с лица. Усталость накатывает каждый раз, стоит задуматься о дальнейших планах или элементарно сесть за стол, чтобы просмотреть то, что ему настругали за последнюю неделю. Панталоне рядом нет, теперь приходится всей этой бюрократией самостоятельно заниматься. Перебирает документы, время от времени поглядывая на Кэйю, и находит в отчете об умерших три смутно закомых фамилии. Не то чтобы он в Фатуи всех в лицо знал, просто эти парни были толковыми.       — Белозеров, Горошенко, Шевченко… — бормочет он про себя, запоминая. Надо бы разузнать, почему они коньки отбросили.       Дотторе снова затягивается, добавляя этот вопрос к мысленному списку доебок до Чайльда.       Чертовщина какая-то.

* * *

      Наблюдать за Аяксом — забавно. Когда Дотторе его встретил в первый раз, то он не отличался от дворового котенка: был весь побитый, с красными коленками, синяками на ногах, царапинами на лице и взглядом ненависти, обращенной на весь мир. Сейчас почти ничего не поменялось, разве что раны стали тяжелее и ненависть в глазах прикрыта слоем высокомерного безразличия.       И все-таки удивление на его лице проскакивает довольно часто. Даже сейчас.       Аякс хмурится, переставая лапать какого-то подчиненного. Их прервали с минуту назад, — Дотторе надоело наблюдать за невнимательностью Чайльда и мокрыми поцелуями.       Его губы все еще блестят от слюны, красные, когда Аякс говорит что-то с посылом «немедленно убирайся», но гораздо завуалированнее младшему по званию. Закрывает дверь на ключ и идет к столу, за которым и сидит Дотторе, в своей излюбленной манере закинув ноги.       У Чайльда вид нашкодившего ребенка, разбившего вазу. Вот только он — не ребенок, и разбил совсем не вазу.       — Прости? — он сцепляет руки впереди себя, теребя заусенец на большом пальце. Признак того, что готов защищаться, но нервничает.       — Хочешь отделаться простым извинением?       Дотторе намеренно постукивает пальцами по стопке писем. Альбериха.       — А что ты от меня хочешь? Опять будешь проводить воспитательную беседу? Валяй.       — Буду, — кивает доктор, чувствуя, как медленно закипает кровь от его нахальства и приторной улыбки. — Твой ненаглядный капитан Альберих пробыл в плену четыре дня. Что ты с ним успел сделать?       Чайльд жует губу и картонно вздыхает, будто его опять ругают ни за что.       — Сначала подрался, потом поцеловал, потом снова подрался.       Прищуриваясь, Дотторе читает эмоции с лица Аякса. Тот не врет, но и не договаривает громадного количества вещей.       — Продолжай.       — Позанимался с ним сексом пару раз… Два, может быть три, не помню.       — Ты не занимался с ним сексом, а насиловал, — Дотторе сдержался, чтобы не назвать его идиотом. — Рассказывай в деталях.       На листке пишет: «изнасилование, 2-3 раза», поглядывая красными глазами на Чайльда, который пытается хотя бы как-то прекратить этот разговор.       — Че за хуйней ты занимаешься?       — Отвечай на мои вопросы и, может быть, я не напишу рапорт Царице.       Ее упоминание, как и упоминание отца, всегда отрезвляет Аякса. Тем более, если всплывет то, что здесь творится и сколько норм он нарушил с попустительства Дотторе, — разгорится огромный скандал. А Ее Величество не любит скандалы.       — Ну целовал, что еще… — болотно-синие глаза бегают, дергаются из стороны в сторону, взгляд направлен в пол. Не врет. — Придушивал, потом он еще сбежать пытался, огреть меня подсвечником хотел, я его почти задушил.       Он улыбается.       Дотторе старается не смотреть на это крайне мечтательное лицо, пишет:       «Асфиксия».       — Во второй раз что делал?       — Надел на него поводок, напоил водкой и хорошенько выебал. Потом он еще раз сбежать пытался.       Это Предвестник помнит. Видел его запуганное лицо, окровавленный нож для джема в трясущихся руках, — то ли успел кого-то ранить, то ли убить. По-хорошему надо было еще тогда его запереть в лаборатории, но Дотторе окончательно во всем убедился позже.       Он недовольно смотрит на Аякса, рукой давая знак продолжать. Даже говорить с ним не хочется.       — Ну было еще то, что я его нашим отдал… — Чайльд неуверенно потирает шею, глупо ухмыляясь, пытаясь сойти за дурачка. — Пять их было. Что они с ним делали я не знаю, ты тогда меня позвал.       «Групповое изнасилование».       А вот Дотторе знает: фотографии уже лежат в конверте, который он унесет с собой. Как и письма.       — Кто именно?       Разворачивает листок, готовясь с другой стороны писать фамилии, но Аякс отмахивается, что-то бурча себе под нос. Дотторе повторяет еще раз, гораздо серьезнее, и вкладывая всю злость и раздражение, которые испытывает от разговора.       — Шевченко, Белозеров… Остальных троих не помню.       Доктор резко поднимает на него взгляд, и что-то внутри холодеет от того, какой Тарталья идиот.       — Что ты с ними сделал?       — Ничего не помню, у меня провал в памяти, — Дотторе видит, что этот гаденыш врет ему в лицо. — Да правда ничего!       — Все пятеро мертвы по твоей вине?       Карандаш в руке почти ломается от напряжения. Аякс морщится, — понимает свой провал.       — Есть такое.       Предвестник откидывается на спинку кресла, накрывая лицо рукой. В мыслях крутятся одни лишь оскорбления, которые здесь не помогут, — поможет только подлизывание задницы Пантолоне, чтобы тот все замял.       — Но они надо мной насмехались! А я ненавижу, когда надо мной смеются.       — Аякс, — угрожающе тихо и спокойно шипит Дотторе. — Ты Предвестник, ты должен этих людей защищать и направлять, а не убивать по любому поводу. С этого дня ты снова пьешь настойки, и это не обсуждается. Кто еще об этом знает?       — Альберих. Да, я привел его и швырнул прямо в кучу трупов. Ты бы видел его взгляд… Такой довольный. Правда, потом он почему-то расстроился, и я разозлился, протащив его по коридорам до тебя.       Дотторе молчит. Ему и до этого было хорошо известно, что у Чайльда проблемы с головой, причем проблемы довольно серьезные. Давать ему в руки власть и тем более оружие означало заведомо переубивать каждого, кто находился бы рядом. Но сколько бы доводов Дотторе не приводил, Царица все равно оставалась неприклонной, выписывая ему повышение до Предвестника. И сейчас Дотторе не сомневается, что у них станет еще на одного меньше.       — Я сразу подумал о Дилюке, с которым у него какие-то шашни были. Ну перегнул палку, бывает. Но я-то думал, что ему так легче будет отпустить его! Я правда хочу, чтобы он меня любил.       Хочет, чтобы Кэйа его любил.       Ему впору смеяться, но смех застревает в глотке от того, в каком состоянии Кэйа сейчас. Он никогда и никого не сможет полюбить, — Дотторе в этом уверен, — потому что такие раны не заживают. Предвестник смотрит на огонь, загоревшийся в глазах Аякса; на его нездоровую зависимость от мучений.       — Знаешь, что с ним сейчас?       Чайльд меняется в лице, становится серьезным и непробиваемым как лед.       — Он настолько погряз в своих мыслях после потрясения, что ни на что не реагирует. Ты собственноручно его убил, Аякс.       Смех у Тартальи отвратительный, и сколько бы Дотторе его ни слышал, — хочется заткнуть его как можно быстрее. Чайльд ненормальный до мозга костей, и, по-хорошему, эти мозги ему надо бы вставить прямо сейчас: притащить за шкирку, насильно, и показать Альбериха, который и слова сказать не может, хватая воздух ртом. Но Дотторе почти полностью уверен, что один вид этого идиота вызовет еще одну истерику у Кэйи, вплоть до панической атаки и потери сознания.       Руки чешутся приложить его о ближайшую горизонтальную поверхность. Быть может, хоть это поможет.       — Да ты гонишь. Ты моего Кэйю не знаешь, он пиздец какой упертый, сколько раз бежать пытался. И это за один день, прикинь!       Дотторе встает из-за стола, собирая стопку писем, конверт с фотографиями, собственные записи. Объяснять что-то Аяксу — выше его сил, все равно не поймет.       Только поравнявшись с ним, он говорит:       — Того Кэйи, которого ты знал, больше нет.       И никогда не будет.       За ним тянется шлейф ненависти и злости, как обычно развевается черная мантия. Преградившие дорогу подчиненные раздражают. Предвестник знает, что срываться на них пустое дело и давать спуску себе нельзя (какой тогда пример он подает Аяксу?), но тупость Чайльда просто вымораживает. Слепой идиот.       Дотторе ждет десяток секунд, пока не успокоится, прежде чем зайти в лабораторию. Не хотелось бы зазря пугать Альбериха, тому и так много досталось. Он бросает стопку конвертов на стол, разберется с ними позже. Это все, конечно, любопытно, но гораздо важнее капитан.       Кэйа не спит: едва поворачивает голову, наблюдая за ним и непохоже, что в его мыслях есть какая-то осознанность. Остаточный эффект успокоительных будет действовать еще часа два, — Дотторе прикидывает пропорции новой дозировки.       — Как ты себя чувствуешь?       Ожидаемо, Альберих не отвечает. Просто смотрит умными, но запуганными глазами на него. Даже скорее уставшими. Дотторе чувствует, что испытывает жалость, — редкость для него. Кэйа на его глазах сворачивается в одеяле.       — У тебя что-нибудь болит?       Дотторе аккуратно обхватывает ладонями его холодное лицо, разворачивая к себе. Альберих жмет истерзанные губы, хмурится и совсем не смотрит на него. Его начинает трясти, и по щекам бегут слезы. Он пытается от этого отмахнуться, вытирает их, едва касаясь рук Предвестника.       Кэйа кусает губы, заходясь в рыданиях, когда Дотторе стаскивает его с кровати, подхватывая в куче одеял.       — Пойдем-ка мы тебя помоем.       Он неуверенно оплетает руками шею доктора, задевая серьгу.       Предвестник всегда был сторонником теории о том, что люди, пережившие серьезные потрясения, становятся все больше похожи своим поведением на детей. И даже сейчас, прокручивая в голове многочисленные материалы докторских съездов, он находит подтверждение в действиях капитана, в его мимике, скованных движениях. В его взгляде сквозит безразличие, когда Дотторе разворачивает кокон из одеял, срывая их на пол в общей душевой. Кэйа прижимает руки к себе то ли от холода, то ли все-таки от того, что пытается скрыться.       — Я рядом, если нужна будет помощь, — позовешь.       Дотторе облокотился спиной на один из выступов, вперив взгляд в пол. От молочно-белой кафельной плитки, уложенной квадратами, его воротит. Преимущественно из-за того, что в его докторской практике этого было предостаточно.       Но все-таки звук воды успокаивает, позволяя задуматься о том, что делать с Кэйей дальше? Хотя «Кэйа» сейчас, — это нечто побитое и треснувшее, напрочь лишенное жизни. Он уже думал об этом, но так ни к чему и не пришел. Как бы облегчить его страдания?       Предвестник бросает осторожный взгляд на Альбериха, — из-за маски не видно. Да и тому существу все равно. Кэйа дрожит, еле водит раскрытыми ладонями по телу, задевая марлевую повязку на шее, не стремясь даже смыть пену. Он не убирает мокрые клочья волос с лица. Дотторе отмечает детали: синяки, гематомы, царапины. Все, что можно, Аякс уже переломал, но решил поставить финальный крест.       Неугомонный тупица.       У капитана взгляд бездны, леденящий что-то даже в Дотторе; что-то, что осталось глубоко внутри. Кэйа закручивает вентиль длинными трясущимися пальцами. У него еле выходит. После молча стоит, глотая остатки слез, прижимая руки к животу.       Дотторе подает ему полотенце, всматривается в наслоившиеся шрамы на предплечьях. Кэйа, если и замечает, никак не реагирует. Он все еще не может нормально дышать. Сутулится, всхлипывает, губы кусает, утирает нос. Предвестник помогает ему одеться. Придерживает, но случайным образом касается его запястья (на котором фиолетовые отметины в подарок от наручников), и Альберих отшатывается, как от огня, жмется к стене позади себя и смотрит испуганным взглядом.       Живым. Это значит, что не все потеряно.       — Все хорошо, я не причиню тебе вреда, — он протягивает руку и терпеливо ждет, пока Кэйа сам не оторвется от стены.       Наблюдает за маленьким шагом в свою сторону, затем за еще одним. Капитан беспомощно всхлипывает, со вьющихся прядей капает вода. Он подходит, испуганный, но прикрывает глаза, сглатывая. Кадык нервно дергается. Дотторе задумчиво проводит рукой по темно-синим волосам, скорее на пробу, — не отшатнется ли капитан от него снова? Но Кэйа так и стоит, щекой прижавшись к его груди и глубоко, часто дыша.       Он срывает с крючка полотенце, еле-еле отстраняя Альбериха от себя, чтобы просушить волосы на голове. Они все еще влажные, когда Предвестник уводит за собой Кэйю. Благо, ходит тот уже лучше, увереннее.       Кэйю клонит в сон. Дотторе не удивляется и никак не препятствует этому, видя проблему в успокоительных. Но с другой стороны, так даже лучше: в лаборатории тихо и спокойно, никто не отвлекает. Его взгляд падает на стопку писем, из-за которых разъяренный Аякс наверняка сейчас рвет и мечет, разнося кабинет в хлам. Ничего, к вечеру отправится в разведку на Хребет, а как вернется, — Дотторе еще что-то придумает. Может быть, оставит Альбериха под присмотром в одном из разрушенных домов?       Не может же он прятать его в лаборатории вечно, — это уже вызывает вопросы у рядовых.       Предвестник проходится пальцами по вскрытому конверту, предпочитая не заглядывать так далеко. Похоже, это одно из самых первых писем Кэйи, написанных около трех лет назад. Среди скачущих букв неровным почерком он различает: Дилюку.       «Я не уверен, как хочу начать. Не уверен даже, что хочу написать здесь, — ничего не изменилось с тех пор, как ты ушел.       Кроме того, что я начал считать недели. Прошло уже четыре. Ровно. Мне потребовалось время, чтобы отойти от той ночи, Джинн мне помогла.       Если я не умру, — благодари ее, это она открыла мне дверь, пока на улице стояла стена дождя, и я замерзал.       Я помню, что мне было больно идти. Несколько раз падал, но никто так и не заметил, хотя я лежал без сил долго, но сколько точно не скажу. Тебе и интересно не будет, наверное.       Она иногда заходит ко мне на выходных, когда не обременена долгом службы. Несколько раз помогала готовить, потому что я все еще слишком слаб, чтобы просто стоять.       Если хочешь знать: мне тогда было адски больно. Я еще сам не разобрался, от чего больше. Сначала, конечно, было страшно, когда ты поднял свой меч и сказал мне защищаться, иногда мне кажется, что никогда этого не забуду. Потом, когда я еле отбивал твои удары и уклонялся от огня, едкое чувство опустошенности расползалось в груди. Я хорошо помню эту тупую пульсацию.       Потом ты ранил меня и оставил умирать. Честно говоря, я даже не знаю, как мне удалось встать на ноги тогда. Перед глазами все темнело, я падал почти каждые три метра.       Просто, наверное, ты не узнаешь, но я виню себя за все, что тогда случилось. И жалко, что ты меня не убил, все было бы легче. Я бы не распинался тут, согнувшись в три погибели (потому что спина все еще неумолимо печет); ты бы как-нибудь справился со смертью отца.       ТВОЕГО отца. Он был редкостной сволочью».       Дотторе бросает взгляд на Кэйю, это его оголенные чувства он сейчас бесстыдно читал. Сочувствие внутри неумолимо растет. Он откладывает письмо от себя, чувствуя, что и сил, и желания на эту кипу не хватит; закуривает сигару, глядя уставшим взглядом на измученного Альбериха. Тот свел брови к переносице, хмурится во сне, возможно, начнет ворочаться от кошмаров. Даже до плена его жизнь знатно помотала, — чего стоит огромный ожог на спине. Или порезы на руках и ногах.       Теперь привести его в себя кажется совсем невозможным.       Предвестник не уверен, что справится, даже если Кэйа пройдет кучу сеансов терапии.       Хотя попробовать все же стоит.

* * *

      Когда Альберих просыпается, — вздрагивает, широко распахивает глаз и через секунду морщится от рези натянувшихся швов, — молчит, взглядом скользя по комнате. Рука жмется к повязке на шее, пальцы ковыряют бинты. Капитан поджимает к себе колени под одеялом, стоит Дотторе сесть рядом. На его осунувшемся лице залегла усталость и разбитость. Предвестник вертит в ладонях серебристый портсигар, спрашивая:       — Будешь?       Кэйа не отвечает, глядя в одну точку, будто и не слышал ничего. Дотторе тихо вздыхает, поджигая сигару. Альберих все еще пребывает в шоковом состоянии. Прошло уже чуть больше суток. «Вообще, оно, шоковое состояние, может длиться до двух дней» — прокручивает в голове Предвестник, посматривая на ссутулившегося капитана, вжавшегося в стену позади себя.       Еда нетронутой осталась на тумбочке рядом с кроватью. Кэйа не ест, Кэйа на тарелки даже не смотрит. Дотторе думается, что еще парочка часов, и он сам с ложечки начнет кормить его.       Кэйа тихо втягивает воздух носом, а Дотторе затягивается рядом, думая. Он рассматривает исхудавшие плечи, когда капитан резко дергается, поджимая пальцы рук на одеяле. Ладонью зажимает себе рот, верно, чтобы не закричать. Смотрит куда-то вдаль, в центр лаборатории (Предвестник никого не замечает), шепча что-то. Даже не шепча, а безуспешно давя из себя звуки.       Дотторе подтягивает его к себе, ласково касаясь щек, чтобы успокоить и не дать начать задыхаться.       — Здесь только мы с тобой. Вдвоем, — говорит он тихо, медленно, вдумчиво, как будто объясняет что-то ребенку. — Никого здесь больше нет.       Своими мертвенно ледяными пальцами Кэйа оплетает его руки. Холод с неимоверной силой ныряет в плоть, будто под кожей разрастается. Но Предвестник не шипит, не морщится. Только говорит:       — Все просто. Мы одни.       Капитан опускает взгляд голубого глаза, уходя куда-то глубоко внутрь себя. Перестает дрожать, впиваться ладонями до побелевших костяшек; не сжимает потрескавшиеся губы, не шепчет ими что-то отдаленно похожее на слова. Дотторе аккуратно прижимает его к себе, проводя по едва вьющимся синим волосам рукой. Кэйа сдавленно всхлипывает, — можно почувствовать, как его диафрагма сокращается, заставляя его дышать.       Ему только что мертвый Дилюк померещился? Тарталья? Какую же глубокую рану оставил этот рыжий идиот.       Дотторе перебирает прядки волос, когда его взгляд цепляется за стопку писем.       Он хватает со стола первую попавшуюся книгу, — что-то про докторские исследования кого-то там, — и пергамент с заточенным карандашом.       — Пиши все, что придет тебе на ум. Или то, что увидел, — поясняет Предвестник протягивая плотный лист бумаги. — Давай.       Кэйа едва-едва сжимает карандаш в своих руках.