*
Я стою перед зеркалом. Кровь больше не стекает с моего лица. Она засохла, покрылась корочкой, будто впиталась в меня. Белая раковина в который раз испачкана разводами. Я смотрю на себя. Мои глаза больше мне не принадлежат. Они посеревшие, потерявшие волю к жизни. Они противны и омерзительны. Их бы выколоть. Я даю себе пощечину, не жалея и не сдерживая своих сил. След от кровавой пятерни остается, кожу жжет от удара. Я повторяю то, что точно знаю — мне сказали так делать, чтобы успокоиться. Начинается легко. Меня зовут Аякс. Просто так, без фамилии. Когда мне было четырнадцать, отец — мой любящий папа, когда-то давно читавший мне сказки за рыбалкой, — почти отдал меня в бордель. Я долго этого не понимал, что-то даже затерялось в моей памяти. Но теперь мне знакомо слово «секс», а мой язык не боится назвать член членом. Я уже достаточно взрослый для таких вещей. Повторяю для себя: шлюха. Мерзкая, гадкая шлюха. Пишу это прямо на зеркале, над своей головой, большими красными буквами, обнажая белые зубы. У меня они кривые. ШЛЮХА. Мне уже пятнадцать лет. Почти год назад я провалился в Бездну и встретил там свою наставницу — Скирк. Она научила меня всему: резать, бить, душить, убивать. Все, что я сейчас знаю — это смерть. Все, чего я сейчас хочу — это смерть. Сегодня снова подрался с деревенскими. Они все слабенькие, да хиленькие. Плачут, ударь их чуть сильнее пощечины. Для них у меня нет ничего, кроме отвращения. Мне нравится видеть страх на их лицах. Я повалил одного из них на снег и сказал другим смотреть, как их друг умирает. Я чувствовал, как мой нож входит в его плоть, и кровь пятнает мои руки. Люблю кровь. Она вязкая и соленая. Мне ничего не хочется так сильно, как крови. — Аякс? Ну чего ты там застрял, выходи уже! Это Тоня. Она младше меня на два года, но уже блещет умом. Только Тоне я могу доверить свои тайны, но даже ей не стоит все из них знать. — Да, конечно, скоро выйду! Тоня всегда следит за мной. Не проходит и десяти минут, как я закрываюсь в ванной, и она уже стучится, мол, ей что-то срочно понадобилось. Это дико выводит из себя. Но сердиться на нее тоже нельзя. Тоня просто-напросто следит, чтобы я не вскрылся прямо здесь и не отбросил коньки. На самом деле, это очень заботливо с ее стороны. Я открываю дверь и впускаю ее внутрь, оставляя зажженную лампадку на раковине. Вода холодными каплями падает с моих волос. — Фу, опять все зеркало забрызгал! Я веду плечами и почему-то смеюсь. Я давно начал ощущать себя лишним в этом мире. Пробыв месяца три в Бездне (шрамы от каждого проведенного дня там все еще устилают мое тело), мне здесь уже ничего не интересно. Прошлые радости — лишний кусок курицы, тепло печи, — ничего не значат. Я больше не боюсь отца; не боюсь его замахнувшейся руки. Больше не отлетаю к стенке за каждый свой проступок. Однажды чуть его не задушил. Я чувствовал, как трахея ломается под моими пальцами и видел, как лицо становится багряным. Если перекрывать кислород достаточно долго, то по коже поползут фиолетовые пятна. Отец больше ни разу не поднимал на меня руку. И пусть он прячет свой взгляд, я-то вижу, что он напуган каждый раз, когда проходит мимо или сидит рядом за столом. Как когда-то был напуган я. Иногда во снах мне мерещатся хвойные ветки, царапающие мое лицо; береза, в которую я влетел с разбегу; лед под ногами, который треснул не вовремя и открыл вход в одно из измерений Бездны. Я пробыл в ней три ебаных месяца, но в моем мире прошло только три дня. Тоня помнит мое перепачканное кровью и кишками лицо, его выражение. Пожалуй, моей маленькой сестричке это рано было видеть. В тот момент из моих пальцев выскочил нож — последний подарок Скирк. Не знаю, на что надеялся, но мне казалось, что все вернется на круги своя. Жизнь снова станет все такой же пресной и однообразной. Я надеваю телогрейку, а поверх нее — пояс с тем самым ножом. Мое поведение и «неугомонное желание подраться» надоели отцу, и сегодня мы идем подавать документы в Фатуи. Так они надеются меня выдрессировать. Царица! Да это смешно! Смеюсь и не могу остановиться, спускаясь по лестнице. Домашние давно привыкли к моему смеху, но он их… Пугает время от времени. Отец молчит, поджимая губы и хмурясь. Мать начинает дрожать, а затем и вовсе, понурив плечи, прячет лицо в ладонях. Старшие братья смотрят куда попало, но только не на меня. Мелкие же, кроме Тони, еще многого не понимают. Тевкр начинает плакать каждый раз — я ненавижу, когда он плачет, это прямо режет мой слух. Тоня всегда его, ревущего в три ручья, целует и уносит куда подальше. Вот и правильно. Не хочу, чтобы он понабрался от меня всякого. Я смотрю на отца, и он шарахается, пропуская меня. Помалкивает всю дорогу и — о счастье! — сегодня от него не разит спиртом за километр. Прихорошился, значит. Знал бы он, как мама долгими ночами плачет, стóит его жалкой тушке уйти из дому. Я ненавижу его. Так бы и убил. Мне не нравятся эти дядьки в приемной комиссии. Сидят все, важные такие, с жирными животами. Один покручивает усы, другой смотрит в окно, третий с кислой рожей рассматривает (скорее, просто пробегается глазами) мое досье и зевает. Вообще, мне это все нахуй не сдалось, я бы прям так вышел отсюда, плюнув каждому из них в лицо. — Не возьмем. Хиловат ты слишком. И пока в очереди за мной жалкие мальчишки перешептываются, мои глаза сверкают. Я смотрю на этих зажравшихся идиотов, а затем, чувствуя удовлетворение, показываю им средний палец. Тычу каждому почти в лицо, чтобы лучше рассмотрели, все трое же в очках. Я смеюсь. Меня вышвыривают оттуда ровно через четыре минуты, но сопротивляться особого смысла нет. Отец, ждавший снаружи, орет на меня матом, но один мой взгляд усмиряет его. Я прикладываю палец к губам, говорю ему: — Молчи. И слышу, как какие-то уроды смеются. Они внаглую смотрят на меня и корчат рожицы, перекривляют меня. Я слышу, как рядовые Фатуи смеются — и смеются те демоны Бездны. Надо мной. Когда я достаю нож, а отец даже не пытается меня остановить, эти, наконец, замолкают. Один из них, потушив сигарету, бросает мне что-то вроде — «Ты, парень, это брось, маловат еще с такими игрушками играться». Ему я первому всадил лезвие в горло. Даже не заметил, как сам двигался. Из его артерии брызгами вытекает кровь, пачкая снег и меня. Царица, как ее здесь много. Потом мой нож входит в податливую плоть и рассекает ее от уха до уха. Теперь они кричат. Пятерым я всадил острие в грудь, чтобы неповадно было. Прокручивая его, ощущаю, как прерываю их жизни — и это кайф для меня. — Да он сумасшедший! — кричит кто-то из собравшейся толпы. Я сажусь прямо в кучу этих трупов и спокойно докуриваю еще полностью не дотлевшую сигаретку. Уже подходят офицеры постарше, с ружьями в руках. Борцы за справедливость и порядок. Что ж вы не боролись за справедливость, когда меня оставили в борделе и едва не заставили отсосать левому мужику? Мне было всего лишь четырнадцать. Курю всю дорогу до кабинета офицера повыше рангом, чем те, что были в приемной комиссии. Табак меня успокаивает. Повторяю, как мантру, то, что точно мне известно. Мое имя — Аякс. Мне пятнадцать лет. Родом я из такой глуши, что никто и не поймет название деревушки Морепесок. В четырнадцать лет я провалился в Бездну и за три месяца научился там убивать до вспоротых кишок. Они меня больше не пугают, как и вид трупов, и множество других явлений смерти. Я был слабым ребенком — теперь меня не могут одолеть десять взрослых лбов. — За такое тебя ждет смертный приговор и отрубленная голова на эшафоте, — говорит какой-то мелкий старичок. — Аякс, верно? — Да, — киваю я. Хотя бы кто-то поинтересовался, как меня зовут. — Мне как-то плевать на это. Старичок улыбается, глядя на меня. — Мне бы не хотелось терять такого проворного юнца. У тебя хорошие задатки и огромный потенциал. — Я не намерен служить в Фатуи. К вам я испытываю одно лишь отвращение, а здесь я из-за своего отца. — Возможно, у меня есть один знакомый, кто сможет переубедить тебя.*
Я ненавижу Дилюка Рагнвиндра. Каждый раз, когда закрываю глаза, то вижу его. Вернее, собственные воспоминания в день переговоров. Он все бегал вокруг Кэйи, хотя я уверен, что отношения между ними просто ужасные. И все-таки, как Кэйа на него смотрел… Я бы все отдал, чтобы эти прекрасные синие глаза смотрели на меня с таким же обожанием. В какой-то мере, мне даже обидно — и я это признаю! — что Дилюк обращался с ним, как с дерьмом, а Кэйа все сносил. Кэйа просто великолепный, замечательный. Красивый со шрамами, синяками и гематомами на половину шеи, которые достались ему от меня. Но даже так Альберих прекрасен. Я люблю его виноватый и наполненный надеждой взгляд. В его глазах так много страха и чего-то еще, что мне неизвестно. Осознание того, что он смотрит на меня как на того, кто сможет его защитить, заставляет все в груди переворачиваться. У меня такого еще не было. Я привык к легким договоренностям и связям на одну ночь. Своим подчиненным я нужен как инструмент, благодаря которому они смогут быстрее взлететь по карьерной лестнице, но это меня не парит. Я ведь никогда и не был кому-то нужен по-настоящему. Кроме Кэйи. Только недавно до меня начали доходить собственные чувства — это, наверное, и есть любовь или влюбленность. Просто знаю, что от его голоса и стонов у меня сносит крышу. И мне это нравится. Как и миллион других вещей в нем. Но я не всегда понимаю его. Вот стараюсь что-то сделать, а Альберих только нос воротит. Расстраивает. И все-таки, мне кажется, что есть что-то глубже. Матрас подо мной пружинит, когда переворачиваюсь на спину, глядя в потолок. Нет, все-таки Дилюка я ненавижу сильнее, чем люблю Кэйю. Мне хочется видеть то же отчаяние, которое было в этих прекрасных голубых глазах — в тех, которых я ненавижу всей душой. Проваливаться в воспоминания неприятно, на моих губах даже появляется кислая улыбка. Мне снова только-только исполнилось семнадцать; я снова их отпраздновал скромным тортиком с одной свечкой. Да и дома, в Морепеске, мы большего позволить себе не могли. На улице был жгучий холод, щеки кололо настолько, что и не почувствовать. Я растирал их шерстяной перчаткой, как мог — так отец учил, когда еще не спился, — но все было без толку. По правде говоря, мне тогда было безумно скучно стоять в дозоре. Ну что могло случиться в глуши, где ближайшее поселение в пятнадцати километрах? Я ошибался, и это почти стоило мне жизни. По коже в тот момент прошла сильнейшая дрожь, — это демоны Бездны учуяли опасность. С клинка уже стекали капли, замерзая в снегу. Я не видел противника. Он напал стремительно. Двигался быстро, как фурия, цепями разрубая моих товарищей. За ним по пятам стремилось черное пламя, прямо от бочек с порохом, которые он подорвал. Мои пальцы сжали клинок сильнее. Демоны внутри наслаждались страхом — это что-то такое незнакомое уже, от чего я давно отвык. На моих глазах он вырвал глотку одному из наших. И последним выжившим в отряде стал я. В его горящих алых глазах плескалось чистое безумие. Я отбивал его удары, еле дыша. Мало что помню сейчас, кроме его разъяренного лица. Иногда оно мне снится в кошмарах. Уже на протяжении двух лет. А еще иногда я снова возвращаюсь в эту резню, как сейчас, и вижу полыхающий по бокам огонь; ненавистные мне глаза. Чувствую чьи-то внутренности голой кожей; изнеможение и усталость. Замерзаю на снегу. Потом, когда я не могу вдохнуть, наваливается боль. Она всегда подступает не сразу, только когда Дилюк с отвращением бросает меня умирать. Вижу черное небо и россыпь звезд, и кошмар заканчивается. Я просыпаюсь с мыслью о том, как хочу придушить Дилюка Рагнвиндра. Пропустить бледную шею меж своих пальцев и давить, наблюдая за тем, как он корчится в муках. Его губы понемногу будут синеть, может, слюна запузырится. Зрачки станут маленькими, направленными на меня. А затем глаза закатятся, будут смотреть куда-то вверх. Трахея под моими ладонями окончательно сломается. И он умрет. Возможно, я немного сорвался. Может быть, даже не «немного». Мне просто дико нравилась мысль, что я могу убить кого-то похожего на Дилюка. Правда, глаза — отвратительно карие, но никак не красные, — пришлось вырезáть под мольбы о пощаде. Не люблю крики. Мои мозги стекленеют и вытекают из головы. Но все-таки я наслаждался криками Кэйи. Будто отчаяние захлестнуло его с головой. По крайней мере, мне казалось, ему станет легче не цепляться за Рагнвиндра и полюбить меня. Это не самая мучительная смерть, которую я могу ему предложить. Дилюка можно убить морально, тоже подчинить себе. Управлять им, угрожая чем-то, чем он дорожит. Например, Кэйей. Я долго об этом думал. Рагнвиндр, весь обнаженный и в цепях, врезающихся в его славную белую кожу, слишком хорошо приелся в моей голове. Я думал о том, что могу протащить его через весь Мондштадт на четвереньках, чтобы убить в нем гордость. Но угрожать Кэйей… Это лучше. Я знаю, как расширятся его зрачки, когда он увидит своего ненаглядного братика; как он будет вырываться из цепей, когда Кэйа будет мне сосать. Я улыбаюсь, ведь эти мысли такие приятные. Иногда я хочу вытрахать на глазах Дилюка душу его же братишки. Может, Рагнвиндру будет достаточно больно и невыносимо. Как было мне когда-то под темным звездным небом в горе остывающих трупов.