* * *
— Откуда у нас этот блохастый кот? Рагнвиндр смотрит сначала на кота, затем на девочку, пытаясь выглядеть не слишком сурово. Его хмурое лицо и так пугает детей, а улыбаться он заново так и не научился. Диона опускает глаза в пол, вычищая грязь из-под своих коготков. — Он прибился к нам, когда мы были почти у самого подъезда, — кот ласково нюхает ее пальцы. — Я не смогла его оставить. И в этой картинке, где за окном маршируют Фатуи, в соседней комнате лежит его полумертвый брат, а девочка склонилась над котом, улыбаясь, — все кажется Дилюку несовместимым. Таким спокойным, будто нет ни войны, ни потерь, а она просто просит приютить кота. — Как назовешь его? — Он не из тех котов, которым нужны имена. Он не будет на него отзываться. Но я бы хотела назвать его Уильямом. Диона протягивает банку, все еще неуверенно на него поглядывая. — Поможешь открыть? Дилюк напрягает руку, откручивая крышку, и пульсирующее напоминание сквозит в памяти: о том, как он изрезáл себя; о том, что он хотел ощутить то же, что и Кэйа. Под чавкающе-мурлыкающие звуки она спрашивает: — Как… Кэйа?.. И добавляет, когда видит, что Дилюк готовится плести ложь о том, что все не так плохо, как могло быть: — Только не говори мне, что все хорошо. Я не маленькая, я все понимаю. — Плохо. Он очень напуган, к тому же сильно болеет. Ее маленькие хрупкие плечи никнут. Ушки, до этого приветливо поднятые, опускаются, а взгляд становится взрослым, — столько понимания Дилюк никогда не встречал у детей. Диона не засыпает его ненужными вопросами, будто может понять всю картину целиком. Дилюк ни черта не понимал три года, и это делает все еще более абсурдным. — Спасибо, — говорит она. — За то, что относишься ко мне не как к ребенку. — Почему ты так сильно хочешь, чтобы к тебе относились как ко взрослой? Диона не находит, что ответить, он видит это в ее медленно хмурящемся лице. Рагнвиндр потирает нещадно саднящее предплечье. Вот, что такое взрослая жизнь. — Я… Даже и не знаю. Просто меня тошнит, когда взрослые не слушают меня или не воспринимают всерьез. Да, я еще мала. Но я уже многое понимаю. Я не такая, как другие дети. Из комнаты доносится противный кашель, и Дилюк почти подрывается с места, но одергивает себя. Там Розария и Ноэлль. Если что и случится, они позаботятся. — Я, наверное, скажу то же, что говорили многие до меня, но взрослые — самые несчастливые люди на свете. Ты вроде что-то и понимаешь, но все вокруг тебя творится с такой скоростью, что ты не поспеваешь за миром, а потом в один момент просто смотришь на то, что стало последствием твоих решений. «Да, Дилюк, он почти мертв из-за тебя». На губах появляется кислая улыбка. «Что там Розария говорила? Что он медленно умирал?» «Из-за тебя». — Иногда ты остаешься совсем один. «Ты сам предавал его. Раз за разом. Ты еще бóльший лжец». «Ты клялся в верности, а затем нарушал свои клятвы». «ТЫ ДУМАЕШЬ, ОН СНОВА СМОЖЕТ ТЕБЕ ДОВЕРИТЬСЯ?» Тишина накрывает с головой, отдаваясь неприятным писком в ушах. Этот серый шум громче, чем тиканье часов, — их попросту не слышно. — Ты так говоришь из-за Кэйи? «Как я мог быть слеп столько лет?» — шепчет он в мыслях. — «Сказочный идиот». Смотри далее: тупица. Смотри далее: кусок дерьма. — Я не думаю, что нам стоит об этом говорить, — когда доверие в ее глазах меркнет, Дилюк добавляет: — Я не готов тебе об этом рассказать. Уильям забирается к ней на руки, мурлычет, облизывая своим шершавым язычком мордочку. Диона гладит его за ушками и, прижимая к себе, встает из-за стола. — Я пойду. Дилюк молча кивает. Становится совсем тихо, и шум в голове начинает нарастать, слой за слоем, как снег, укрывая все белым полотном. Он слышит не свои мысли, но пытается не обращать на них внимания. Они говорят о Кэйе, о том, что Дилюк снова его бросил. Рагнвиндр теряет себя. Перестает сопротивляться. В конце концов, они правы. Взгляд цепляется за черный сюртук, свисающий со спинки стула непонятным тряпьем в темноте. Руки тянутся ко внутреннему карману. Они знают все о нем. Они говорят, что он носит Глаз Бога Кэйи во внутреннем кармане, — и это правда. Они говорят, что он до сих пор помнит все, что происходило тем утром в его кабинете, — и это тоже правда. Они говорят, что он не испытывает сожаления. Дилюк разворачивает алую тряпку, бросая ее на стол. Глаз Бога по-прежнему серый. Туман в нем разбивается о стенки, хочет сбежать наружу и развеяться. Подушечками пальцев Рагнвиндр щупает крылья. Металл местами расплавился от его стихии. — Ты не оставил его в Новом Мондштадте? И, когда Дилюк думает о том, что к голосам в его голове прибавился еще один, — видит Розарию, тихонько прикрывающую дверь. — Я не смог. Чуть погодя, он спрашивает: — Новый Мондштадт? — Так наше пристанище прозвали в народе. Вот оно как. Быстро же они, — и недели еще не прошло. Дилюк смотрит на нее, пытаясь различить вопрос в малиновых глазах. — О чем ты говорил с Дотторе? Когда-нибудь они все равно коснулись бы этой темы, — Рагнвиндр не сомневался, — но правда все равно звучит откровенным бредом: я поговорил с ним, и он отпустил нас всех с Кэйей, еще и лекарств дал в дорогу. — В основном мы мило беседовали о Кэйе и даже не пытались друг друга убить. Она выжидающе смотрит. — Я не знаю, для чего это ему. Какая у него выгода. Он будто… — Дилюк и сам не понимает: хмурится ли он или просто скривился от воспоминаний. — …заботился о Кэйе?.. Острые крылья Глаза Бога впиваются в плоть, врезаясь в незажившую кожу. Туман бьется о стеклянные стенки своей тюрьмы так сильно, что это можно почувствовать. Он желает свободы так же, как и желал Кэйа, тихо моля о пощаде. Дилюк не уверен, сможет ли когда-нибудь забыть тот тихий сломанный голос. — Я не увидел в нем палача, но и на ангела он не смахивает. Розария ставит свечу в центр стола и быстрыми движениями достает вино из серванта, хозяйничая на кухне. Она срывает пробку с характерным чпоком и пьет из горла. Зеленое стекло слепит Дилюку глаза. Внезапно, как оглушающий удар сердца, он понимает ЧТО потерял. Отцовское наследие, свой дом, подчиненных, — один лишь Барбатос знает, где сейчас ночует Аделина: в темных коридорах подземелья или давно покоится под тонким слоем постоянно тающего снега. Друзей. Кровь с его рук не отмывается ни на секунду. Острый штырь все так же упирается куда-то в ребра. В темноте мелькает вымученная улыбка Лизы. Она улыбалась дважды: когда стены начали рушиться и когда они сидели в горе обломков. Воспоминания об отце. Разве не наивно ли полагать, что его могилу еще не разорили? Кэйю. Он боится касаться его даже в мыслях, — боится бередить открытую рану. Себя. Опиум затянул его непозволительно далеко. Стал для него опорой и его же слабостью. Он пошел в Мондштадт далеко не из-за любви к Кэйе и даже не из-за желания сложить свою голову в попытках отомстить. Он потерял ВСЕ. Он даже не может назвать себя Дилюком Рагнвиндром, будто утратил свое имя в тот злополучный день. Это был не Дилюк: лишь его бледная тень. В той же одежде, с тем же лицом. Но она впитала в себя всю его слабость и стала жалкой и ничтожной. Ему стало настолько противно, что руки сами потянулись к бутылке. Дилюк не стал себя корить: он пролетел не одно дно. Алкоголь теперь сущий пустяк. — Я слышу твои мысли. — Поверь мне, я их тоже слышу и хочу от них избавиться. Рагнвиндр произносит это неосторожно, раздраженно, и кажется, что тишина приобретает оттенки красного шума. Отвратительного крика. Он режет уши острыми ножами. Розария забирает у него бутылку, осматривая ее придирчивым взглядом. Пьяница. «Ты не лучше». — У нас заканчиваются запасы еды. Нам надо уходить. — Я знаю. — И? Не вижу твоей беготни по квартире, — выплевывает сестра. — Хватит ныть, ты еще не со всем разобрался. Как она может в одно мгновение поддерживать, а в другое — разбивать еще сильнее? — Я не ною. Я, блять, не жалуюсь, — Дилюк шипит, брызжа ядом и впиваясь в грудки ее блузы. Встряхивает так сильно, что она вздрагивает. Едва заметно. — Думаешь, мне самому не противно от того, что я не могу взять себя в руки? Ты сильно ошибаешься. Я не могу заставить себя не то что посмотреть на своего брата — даже зайти в эту чертову комнату. Рагнвиндр вспоминает, какого это: душить кого-то собственными руками. Напряжение мышц и конвульсии под ладонями. И лицо Джинн стоит непомутненным видением перед его глазами. Но он держит свою ярость в узде, ни на секунду не разрывая хватки, в которой сжимает куски белой хлопковой ткани. — Если ты не заметила, я сейчас — сплошной кусок дерьма и нервов. Я в бешенстве с того, что ничего не могу сделать. Из-за того, что какой-то рыжий уебок осквернил и убил моего брата. Убил, понимаешь? Я не вижу в том теле и капли Кэйи. Холод в ее глазах давно сменился ужасом. И маленькая часть Дилюка испытывает дикое удовольствие, когда видит это. — Я думал, что он мертв. Я долго думал об этом, Розария, ты и представить не можешь. Один кошмар страшнее другого. А затем я узнаю, что Кэйа, — последний близкий мне человек, моя семья, — все-таки жив. Дилюк задыхается, но не замечает этого. Глаза застилает пелена гнева. — Но это, — он указывает на дверь, за которой лежит почти бездыханное тело. Все его кошмары, вся его боль и вся слабость. — Это в тысячу раз хуже, чем смерть. И знаешь, что бьет еще сильнее? Я увидел, как его медленно ломают. И, сука, не обычными пытками. Его насиловали. Рагнвиндр произносит, чеканя каждое слово: — Моего. Брата. Насиловали. Лицо искажается не то в оскале, не то в ужасной гримасе боли. — И Тарталья принимал в этом участие. Он унижал его и наслаждался этим. Я смотрел на эти ебаные фотокарточки и, клянусь, я слышал крики своего брата. Кэйа слышен и сейчас. Где-то между криками и хриплым кашлем. — Но это еще не самое ужасное. Кэйа бы не сломался просто так. Он бы не простил себе это, хотя бы из-за меня. Только из-за меня. Дилюк не позволяет слезам скатиться по бледным щекам, упасть на холодные доски пола. — Самое ужасное — это то, что Тарталья внушил ему. Внушил то, что я мертв. Показал Кэйе мой труп. Это из-за меня он сейчас бьется в беспамятстве. Кого он видит в своих кошмарах? Что он видит? Или темнота настолько непроглядна, что до него доносятся лишь голоса? Рагнвиндр отлетает назад, будто от ненавистного ему огня, будто ошпарившись, будто увидев что-то на ее лице. Но кроме белого полотна страха ничего и не было. Только страх. Только ужас. — Я не послушал себя же и бросил его. Я никогда не смогу себе этого простить, никогда, слышишь?! Сердце, уже порядком уставшее зашиваться в бешеном танго, падает в бездну. В какой-то момент Дилюк перестает слышать его стук в ушах и в изнеможении падает на пол. Слова рвутся из его груди, складываются в предложения, но он молчит. И ни одно из этих слов не вырывается из глотки. Он устал. Правда устал. Нет сил даже смотреть на Розарию. Кажется, даже слепые голоса в голове его покинули. Истощение прокатывается по организму бурной волной, вытравляя остатки ненависти и злости. Тело возвращает свои права обратно, напоминая о голоде и сне: руки дрожат, желудок отвратительно тянет, холод касается пальцев. И даже Глаз Бога не помогает. Хочется заснуть, хочется проснуться от кошмара. Дилюк не знает, сколько сидит так, прижавши колени к груди и смотря невидящим взглядом в темноту. Только руки бережно укрывают плечи сюртуком, и руки эти не его. Сквозь тишину пробивается тихое «что я чувствую?», обрастая тысячами вопросов. — Не знаю… Боже, я не знаю… Дилюк тихо раскачивается взад-вперед, совсем не замечая своих движений. Всхлипывает, глотая воздух, но дыхание сбивается еще сильнее. — Я ничего не знаю… — шепчет он. — Ничего… — Поешь. До сознания все доходит медленно. Сначала — тонкий запах вареной моркови, томатов и картошки с мясом, становящийся все более вкусным с каждым новым вдохом. Дилюк на секунду переносится в прошлое: к столу, где Аделина заботливо готовила для них с Кэйей эту простую похлебку. Маленький Альберих, худой, как спичка, робко просил добавки, хотя ел еле-еле. Потом в его руку вкладывают ложку, и Рагнвиндр пялится на нее долгим изучающим взглядом, будто вспоминая, что это такое и как им пользоваться. Ложка — для того, чтобы есть. Тарелка. В ней похлебка. Цепляется за Розарию, и тонкая скорлупа боли трескается, едва не выпуская поутихший гнев обратно наружу. Шмыгает носом, пододвигая еду к себе. Миска горячая, но он этого совсем не замечает. И то, как еда обжигает язык — тоже. Дилюк даже вкуса не чувствует, набивая рот и глотая. Горло дерет, покалывает и пощипывает. Он просто ест, пока похлебка не заканчивается, — но даже это Рагнвиндр не замечает. Ложка тупо бьется о стенки тарелки. — Вкусно? Да. — Хочешь еще? Нет. Желания притупляются до единственного: спать. Он готов распластаться на этом полу, прикрывшись сюртуком, но Розария подхватывает его и ведет в спальню. Дилюк не бросает даже короткого взгляда на Кэйю. Все равно больно. До сердца, обливающегося кровью. Кто-то еще, — наверное, Ноэлль, — помогает улечься на крохотный диванчик таких размеров, что на нем приходится скрутиться в три погибели, чтобы ноги не свисали. Его укрывают одеялом, ничего не говоря и не спрашивая. Вряд ли он вообще способен что-то ответить. Только да или нет. Качнуть головой или едва заметно дернуть уголком губ в отрицании. Дилюк закрывает глаза и засыпает беспокойным сном, в котором крики Кэйи смешиваются с отвратительным смехом Тартальи и бесконечным числом трупов. Он разлепляет веки, когда тонкая полоска света пробивается через зашторенное окно, и чувствует себя едва ли бодрее, чем прежде. В комнате тихо, слышно лишь ровное дыхание Кэйи. Оно и успокаивает. Хотя бы немного. Дилюк ворочается, неуклюже поджимает руки и ноги, отворачиваясь к спинке дивана. Ветерок проносится по лицу. Из кухни слышны тихие разговоры, но суть их уловить невозможно. Аляпистый узор, вышитый на обивке дивана, танцует перед глазами. Он прикрывает веки. — Дилюк. Дилю-юк, просыпайся. Фыркая, Рагнвиндр снова приоткрывает один глаз, но из окна сочится темнота. В комнате гораздо тусклее. Кажется, он снова провалился в сон: на этот раз куда более крепкий. Диона кладет свою маленькую ладошку ему на плечо, будя окончательно. — Я не сплю, — коротко бросает Рагнвиндр и медленно садится. К нему на колени резво взбирается Уильям, урча и прося ласки. Диона тихонько смеется, уносясь прочь, но ее очаровательный детский смех слышен даже за дверью. — Как ты себя чувствуешь? Руки утопают в спутанной шерсти кота. Он обводит взглядом комнату, находя Розарию с сумкой на плече. — Сносно, — Дилюк прочищает горло. — Мы уходим? Сестра коротко кивает, собирая вещи.* * *
Существование превратилось в бесконечный путь, измеряемый одними лишь шагами. Дилюк чувствует тяжесть на своих руках, но цепляется за Кэйю как за последнее, что у него осталось. Строго говоря, так оно и есть. Пальцы подминают края одеял, но Кэйа все равно дрожит крупной дрожью, и трудно угадать: из-за холода или из-за горячки. Рагнвиндр уже и сам не понимает, вяло переставляя ноги. Они прошли только половину подземных ходов, и с каждым шагом Дилюк был готов упасть на колени. Но вот за поворотом виден затушенный костер, который они оставили по пути сюда. Рагнвиндр еле доходит, осторожно укладывая Кэйю, и плюхается рядом, оставляя всю работу на Розарию, Диону и Ноэлль. Он долго сидит, облокотившись на промерзший холодный камень, закрыв глаза. Дремота почти берет верх, но до его руки осторожно дотрагиваются. Лицо у Розарии пустое, хоть и подернуто тенью сожаления. С трудом, но она заставляет себя начать. — Я не хотела сделать тебе больно. Дилюк кивает, перебирая синеватые пряди, и это успокаивает. — Я просто не понимаю тебя и не могу понять любви между тобой и Кэйей. В том плане, что я никогда этого не испытывала, — проговаривает сестра, вытаскивая слова из себя клещами. — Сейчас я знаю только то, что тебе тяжело, и мне не следовало на тебя давить. Она достает сигарету, поджигая ее от костра, и затягивается. Дилюк наблюдает за облачками пара, разлетающимися вокруг. Розария стряхивает пепел. Ее плечи поникли, малиновые волосы спрятали взгляд. — Расскажешь? — Не сейчас, — говорит она, передавая сигарету. — Может быть, позже. Когда все это закончится. Легкие постепенно наполняются дымом, табак шумит в голове. Кэйа рядом тихо, истощенно что-то бормочет, но хотя бы не кричит. Он слепо находит ладонь Дилюка и прижимается к ней горячей щекой. Рагнвиндр проводит пальцами по маленьким царапинкам. На губах остается сигаретный привкус, — они касаются лба Кэйи, запечатляя легкий невинный поцелуй. Иссине-черные ресницы подрагивают, и Рагнвиндр видит, как Кэйа открывает глаз. Он снова тонет в васильковой радужке, сгорает, как падающие звезды. Взгляд его окутан пеленой тумана, но Кэйа тянется к нему, выпутываясь из одеял, и шепчет: — Спаси его… Его дыхание замедляется, становится прерывистым и тяжелым. — Спаси моего брата… — Кэй, я здесь, я рядом. Ладонь едва касается его лица, но тут же падает, — Дилюк успевает ее перехватить, крепко сжимая в своей. И понимает: Кэйа ничего не видит, пребывая в капкане своих мучений. Он закрывает глаза, вытягивая шею и выгибаясь, пытается надышаться, пока из горла вырываются болезненные хрипы. Дилюк приподнимает его, прижимает к себе хрупкое тело, чувствуя каждый тяжелый вдох и стук сердца. Он переводит взгляд на излишне молчаливую Розарию. Она отворачивается, сжимая руки в кулаки. — Мы не можем ему ничего дать. В нем одни лекарства, он ничего не ел. Дилюк слышит, как Кэйа задыхается, гулкими хрипами вбивая кислород в свои легкие. Чувствует тяжесть его головы на своем плече. Кэйа обмяк, но плечи его подрагивают не то от плача, не то от лихорадки. Рагнвиндр смотрит на потупившую взгляд Ноэлль, на опустившую ушки Диону. Даже плешивому коту заглядывает в глаза. — Он скоро поправится. Дилюк даже не знает, кого успокаивает больше: себя или их. Сигарета на каменном полу уже давно дотлела до фильтра. Как, кажется, и сам Рагнвиндр. Тлеет, превращаясь в невыкуренный пепел. Он отнимает Альбериха от своей груди, укладывая в ворохе одеял и поправляя фатуйскую накидку. Ветер, гуляющий по подземельям, треплет волосы и забирается под сюртук, холодя обнаженную кожу. Тянет плесенью и ветхим смрадом, пылью. Молчание испепеляет. Дилюк смотрит на засохшие розы в чепчике Ноэлль. Они покрылись тонким слоем инея, который сейчас таял, высвобождая мертвые лепестки. Часть из них раскрошилась и маленькими кусочками упала на белесые волосы, спутавшись с ними. Ноэлль этого даже не замечает, водя палкой вокруг костра и подбивая поленья. Кто-то говорил, что она пронесла труп Лизы на себе до Хребта и еще несколько часов сидела, прибившись к промерзшим камням, пока метель бушевала. Может быть, она смотрела на белеющие пальцы и думала о смерти. Может быть, она смотрела на Лизу и думала, что умрет в снегах. Может быть, она и умерла там. — Я подежурю, — тихо говорит Ноэлль. Голос ее не дрожит, потому что уже тогда сломался. — Поспите. Дилюк проводит ладонью по лицу, смахивая с себя испарину. Он подминает края одеял под Кэйей и ложится рядом, приобнимая за плечи. В голову все еще лезут мысли. «Отец сказал бы, что Кэйа слаб, раз позволил так издеваться над собой». «Отец сказал бы, что я не достоин ничего в этой жизни, потому что не защитил его». «И правильно сказал бы». «К черту твоего отца, что ты сам думаешь?» «Разве, по-твоему, Кэйа слаб?» «Не ты ли называл его героем посмертно, когда он вышел один против той смертоносной волны?» «Слаб здесь один лишь ты». Рагнвиндр забывается в холоде их слов. Настил под ним уже не кажется таким твердым, — вместо него мягкая перина, что прогибается под каждым движением. Он чувствует тепло рядом. Прикосновение к щеке. Мягкое. Разлепляет глаза. Свет льется через открытое окно его спальни, поначалу слепит. Все кажется таким дурным сном: война, опиум, неразделенное признание в любви и слезы Кэйи. Ведь Кэйа сейчас улыбается, его синие локоны чуть спадают на лицо. — Доброе утро, — тихо шепчет он. За окном бушуют зеленые ветви деревьев. Занавески колышутся от ветра. — Доброе, солнце. Собственный голос еще сонный, отдает хрипотцой. Дилюк потирает глаза костяшками пальцев, не находя на них давних шрамов. Но это не врезается в память так сильно, как дорожки слез на щеках. Он плакал? Он же давал себе обещание никогда не плакать. Что бы ни случилось. Кэйа легко целует его, и мягкие губы совсем не похожи на потрескавшиеся, что были тем утром. Переговоры. Война. Мертвый Кэйа. Он слышит крики, но Альберих же здесь, сжимает его в своих руках. Дилюк силится оттолкнуть, но ладони вмиг становятся тяжелыми и неподъемными. Руки были бледными, как у трупа. Кожа просвечивала вены, — Дилюк это помнит. — Что происходит? Кэйа морщится, отстраняясь, будто обижен. Отворачивается, садясь на край кровати. — А ты разве не помнишь? Не помнишь, как меня пытали, говорит он, как насиловали и медленно убивали? — Не помнишь, как я стоял на коленях, отсасывая какому-то мужику сквозь слезы? Кэйа поворачивается, улыбаясь, но губы его сомкнуты вместе, а длинная кровавая полоса простирается от уха до уха. — Ты не успел меня спасти, Люк. Ну же, говорит он, всего лишь три слова. Тебе надо было сказать всего лишь три слова. Пойдем со мной. Не бросай меня. Я люблю тебя. — Сейчас уже слишком поздно. Слезы стекают по бледным щекам. Крик вырывается из горла. Дилюк просыпается, резко поднимаясь. Костер едва-едва горит. Костер трещит. Костер яркий, как то утреннее солнце. Его пальцы остервенело разворачивают одеяла лишь бы добраться до Кэйи. Под кожей стучит пульс, — и Дилюк выдыхает, сжимаясь почти как в детстве: ноги прижаты к груди, ладони закрывают лицо. — Это всего лишь сон, правда? Диона подползает к нему, беря его руки в свои. — Кэйа тут, рядом с тобой, он тоже просто спит и сейчас даже не видит кошмаров. Дилюк кусает губы. Снова до крови. — Все хорошо. Я знаю.* * *
Холод пронзает до костей. Снежные хлопья разбиваются о щит, созданный Пиро стихией, и до него долетают лишь капли. Дилюк радуется только одной мысли — они на Хребте. На гребанном Драконьем Хребте. И это единственная хорошая новость. Все остальные отвратительны: еда заканчивается, от холода не спастись, усталость пробирает все тело и Глаз Бога с каждой минутой становится все тускнее, лагеря Фатуи возросли в количестве и скоро ночь, а значит, и приближение бури. Рагнвиндр смотрит на закатывающееся за кромки гор солнце. Снег тает под его шагами, но метель заметает следы спустя несколько минут. Он подмечает темнеющую вдалеке избушку, но думает, что это скорее мираж истощенного сознания. Хотя, если Розария подпинывает его в бок, говоря «туда», значит, еще не все потерянно. Рагнвиндр уже не чувствует ни ног, ни рук. Он падает на колени спустя десяток шагов, а Пиро щит трескается, пропуская внутрь все больше мороза, пока не разлетается осколками окончательно. Дилюк опирается ладонью в землю, перемешанную со снегом. Огонек над головой сыплет исками, — на большее он не способен. — Осталось совсем немного, — говорит Розария ему на ухо. — Вставай. И Рагнвиндр встает. Проходит эти несчастные сотни шагов, еле держится за края перекосившегося домика. Сквозь щели в дереве поддувает ветер, но внутри чуточку теплее, пускай и пар валит изо рта. Дилюк тяжело дышит, чувствуя как кровь разливается по телу. Он дремлет по ощущениям пару минут, но из расщелин между бревен виднеется темнота ночи. Небо заволокли свинцовые тучи. Даже звездам до них нет дела. — Мы близко к Новому Мондштадту. Пара километров. Завтра к обеду будем уже там, — улыбается Розария, выедая стряпню Ноэлль. У Дилюка нет даже аппетита. Сестра подталкивает к нему полупустую тарелку с бульоном и кивает на Кэйю. Без еды тот скоро зачахнет. Рагнвиндр осторожно подбирается ближе, укладывая его голову к себе на колени. Подносит ложку к сухим, почти синим губам. Кэйа почти не глотает, тонкая струйка стекает по его подбородку. Дилюк промакивает ее платком, который по заветам отца всегда носил в кармане — для леди, если она проронит слезы. О том, что сказал бы его отец, видя всю эту картину, Рагнвиндр предпочитает не думать. Спустя десяток ложек миска пустеет, и Дилюк больше не мучает ни себя, ни Кэйю. — Можно Уильям доест? — осторожно подает голос Диона. — Он ведь тоже голодный. Розария хмыкает, бросая ему косточку курицы, и кот обгладывает ее с особым остервенением. Дилюк закрывает глаза, прислонившись к стене и тепля себя надеждами. Сперва нужно будет разобраться с Джинн, которая, несомненно, надает ему по шапке за самовольную вылазку… Он слышит треск. Скрип. Невнятный шум механизмов. Короткое «блять» срывается быстрее, чем Дилюк успевает открыть глаза. Губы с языком шепчут тихое: — Бегите. Рагнвиндр выхватывает клеймор, смотря на десяток хилличурлов. Они задорно смеются, будто знают, что прервали их короткую передышку, танцуют с факелами. Но позади них то, что Дилюк надеялся не увидеть. Нет, ему не показалось. Страж Руин медленно приближается, переставляя свои тяжелые громоздкие ступни. Шестеренки отчаянно крутятся, но все же приводят в действие механизм. Не теряя ни секунды, Дилюк нащупывает остатки сил и выпускает феникса, сжигая к чертям маленьких танцующих тварей. Пусть порезвятся в огненных котлах. Он не думает ни о Кэйе, ни об остальных, бросаясь вперед на уставших ногах. Волосы липнут к лицу, руки уже дрожат. Дилюк знает, что не сможет отражать атаки, но ничего другого не остается. Огромная металлическая рука проносится над головой. Он уворачивается. Клеймор горит дьявольским огнем, медленно нагреваясь. Минута до того, как рукоять станет настолько горячей, что ладонь зашьется в судорогах. Одна минута. Дилюк видит два горящих шара, и все остальное меркнет перед глазами. Сорок секунд. Он перебрасывает меч в левую руку, бьет с размаху по ядрам в ногах Стража. Тридцать восемь. Подскальзывается на мокром снегу. Тридцать пять. И хотя этот бестолковый механизм падает, его огромная рука успевает замахнуться. Дилюк отлетает. Как маленькая мошка. Как букашка, ненужная этому миру. Холод пробирает все тело. А затем боль. Кровь во рту, на лице. Все мертвенно-черное: небо, пики горных хребтов. Черная тень пролетает меж черных снежинок. Черные цветы прорастают в его легких. — Ты должен мне копье, сукин ты сын! Дилюк нашаривает рукой родной клеймор и подтягивает его ближе к себе, борясь со вспышками боли в голове. Розария протаскивает его по снегу, вцепившись в рукав сюртука. — Вставай! Рагнвиндр сплевывает кровавую слюну. — Умрешь же здесь, вставай! — кричит она. Воздух царапает горло. Дилюк тонет в боли и кажется, что не чувствует ни одной клеточки тела, — настолько она вцепилась в него своими когтями. Он переворачивается, слыша скрежет металла. Страж Руин тоже медленно поднимается. Розария утягивает его за каменную глыбу прежде, чем яркий луч успеет прожечь им головы. Во рту едкий кислый привкус крови смешался со снегом и всей дрянью, которой Рагнвиндр успел наглотаться. Сердце клокочет в груди. Наплевать. Может быть, кости не выдержали, и трещина в ребрах расходится от каждого нового вдоха, — оттого ему так трудно дышать. Но Розария тянет за собой. Бежать и как можно дальше. Впереди мелькают силуэты Ноэлль и Дионы. Где Кэйа? А вдруг он остался в той избе и вот-вот станет обугленным трупом? И прежде, чем вопрос срывается с губ, Дилюк различает его голову за плечом Ноэлль. Страх отпадает. Дышать становится легче. Он бежит, пока ветер и шелест еловых веток не остается единственным звуком в голове. И только тогда шаги становятся все медленнее и короче. Негнущиеся ноги роняют его в снег. — Подожди… немного… Слабость наполняет все тело. — Я больше не пробегу… — Дилюк… — сестра шумно глотает разреженный воздух. — Мы пришли. Рагнвиндр, стоя на коленях, неверяще смотрит на расщелину в горах. Он сплевывает остатки крови, проводя рукой по виску и морщится от прилива боли, — наверное, расшиб голову, когда Страж его отбросил. — Хо-ро-шо… — по слогам произносит Рагнвиндр, отталкиваясь от земли. Осталось всего ничего. И мысль, почти забытая, горит на периферии сознания. «Скоро это все закончится, и мы поговорим». Шаги даются легче. Пульс постепенно устаканивается, когда он видит Кэйю на руках Ноэлль и говорит ей тихое «спасибо». Дилюк осторожно подхватывает Альбериха, шепча все, что придет в голову, лишь бы успокоить себя. Огонек едва заметно мерцает над головой, освещая путь на несколько жалких метров вперед. Тоннель постепенно расширяется, и вот уже видны стальные прутья. Свет факелов. И десятки рыцарей в окружении Джинн. Конечно, ей уже доложили. Она открывает рот, чтобы начать гневную тираду о том, как это было безрассудно. — Дилюк Рагнвиндр, вы обвиня… Он видит, на что падает ее взгляд. — Кэйа?..