The Tower

      «Тридцать первое декабря       Жаль, что не могу поздравить тебя в живую. Конечно, не думаю, что ты подпустил бы меня к себе ближе, чем на расстояние пушечного выстрела, но все же видеть тебя в городе было бы лучше. Спокойнее, потому что я постоянно вижу, как твой Глаз бога мерцает.       Где ты? Как ты?       Я здесь без тебя уже второй год. Джинн сменила Варку, и теперь она действующий магистр. Не то чтобы тебе интересно знать что-то про рыцарей, знаю (да и это письмо ты никогда не получишь), но порадуйся хотя бы за нашу Джинни. Сегодня они вместе с Лизой устроили праздничный ужин в горе отчетов.       На моем столе тоже два бокала, вино и виноградный сок. Эту мерзость я пить не собираюсь, но и не верю в сказку, что ты неожиданно приедешь. Просто так легче. В прошлом году было не так одиноко. В этом — хуже. Я постоянно чувствую свое одиночество, от которого уже тошнит.       Как и на прошлый новый год я загадаю всего лишь одно желание, понадеявшись, что Архонты его выполнят. Хотя, наверное, боги давно отвернулись от меня.       Возвращайся. Пожалуйста. Целым и невредимым, ненавидящим меня, но вернись.       Прости, пожалуйста, за все».       «Второе января       Я ненавижу сны. Кошмары, в которых мне снится наша ссора, твое озлобленное лицо и моя смерть. Я всегда сгораю там и просыпаюсь в холодном поту здесь.       Мне страшно.       Хочу, чтобы ты обнял меня и сказал, что все это — всего лишь сон.       Прости, ты не должен был этого видеть».       «март       пожалуйста, не делай мне больше больно.       забудь меня».       Кэйа пишет, огромными буквами на клочке свободного места внизу:       «НЕНАВИЖУ»       А затем зачеркивает так старательно, что едва возможно разобрать, и снова пишет:       «прости»       Это так на него похоже. Будто бы он и злиться-то вовсе не умеет. Напишет что-то в ярости, пока слезы льются по щекам, размазывая чернила на пергаменте, и всегда извиняется за свои порывы.       Дилюк помнит, что Кэйа никогда не умел злиться. Вся его злость и обида выветривается за несколько часов, оставляя его опустошенным. Это проскакивает из письма в письмо. Кэйа постоянно извиняется: за ошибки, за прошлое, за свою боль и слабость.       Рагнвиндр не видит здесь ни капли слабости. В строчках, написанных дрожащей рукой, он видит своего младшего брата, напуганного до смерти. Его трясет, его хочется прижать к себе и обнять.       — Прости за то, что не было рядом, — шепчет Дилюк и притворяется, что Кэйа когда-нибудь услышит.       Он порадуется? Расплачется от всей боли и одиночества, что причинил ему Рагнвиндр? Отвернется, скажет, что больше не нужно; уже не нужно?       Или встретит его равнодушием?       Взгляд падает на фотокарточки, разбросанные на полу. Дилюк давит ком в горле все глубже и глубже, но начинает дрожать. Пальцы сминают пергамент, сжимают ткань брюк, впиваются в ноги. Больно.       «Кэйе было больнее. Разве не видишь?»       Он чувствует, как воздух ускользает из легких. Чувствует каждое движение. Как расширяется грудная клетка; как где-то там, внутри, сокращается диафрагма; как раздуваются альвеолы; как растягиваются мышцы; как кровь движется по венам и артериям. Сердце бьется, от этого больно. Оно стучит меж ребер все быстрее и быстрее, а затем замирает на пару секунд. Пульс отдается в голове, мешая мыслям.       Может быть, это хорошо: он не хочет вести вражду с самим собой.       Глаза слезятся.       — Это не слезы, — говорит Дилюк, и повторяет снова. — Не слезы.       «Я не плачу. Не хочу плакать».       «восьмое ноября       я не сделал ничего плохого. не смотри на меня. я не забуду твой труп в карцере       УЙДИ УЙДИ УЙДИ»       Дилюк раз за разом проходится по строчкам, не понимая. Он перечитывает, и дышать становится невозможно.       Восьмое ноября. Сегодня девятое.       Дверь со скрипом открывается, и Рагнвиндр поднимает уставший, обессиленный взгляд. Розария замирает на секунду, что-то спрашивает. Дилюк не слышит ее, не слышит ничего вокруг, даже собственного голоса.       От этих слов язык проедает пепел дешевых сигарет:       — Кэйа жив.       Он чувствует, как по щекам готовы сорваться слезы, — закрывает глаза, чтобы больше не видеть страданий Кэйи. В бреду Дилюк шепчет его имя, пока оно не растворяется в шуме отвратительных мыслей, собственного пульса, дыхания.       Кажется, что в мире ничего больше нет. Только он один и имя Кэйи, слетающее с губ.       «Как же ему было одиноко…»       «А тебе?»       «Нет, мне не так сильно. Я не прошел через все то, что Кэйа прошел в одиночку».       «Да, тебя не так сильно сломали. Только смерть отца» — плещет ядом Дилюк. — «От которой ты до сих пор отойти не можешь. Сколько лет уже прошло?»       «Нет, ему тоже было больно и страшно! Да, Дилюк?»       «Я не знаю…»       «Барбатос, ты даже принять не можешь то, что всем и так уже понятно».       «Не молчи, Дилюк. Ответь что-нибудь!»       «Что? Не знаю…»       «Молчишь как идиот».       Он боится открыть глаза, выбраться из собственных голосов и вновь встретиться с измученным Кэйей.       «Я правда не знаю!..»       Здесь, в голове, не лучше. В темноте, за зажмуренными глазами, есть только спорящий Рагнвиндр. Есть тот, кто порицает его; тот, кто защищает. И тот, кто сбился в комок, боящийся думать, с остатками воли закрывающий уши руками и желающий затеряться в этой темноте. Но Дилюк видит, как она трескается.       Через трещины в него попадает свет. Отвратительный и пугающий. До него доносятся звуки, ощущения. И кто-то с совершенно другим голосом берет его за руку.       Тихо произносит его имя. Это Кэйа? Или кто-то другой?       Кто может быть, если не Кэйа?       Дилюк открывает глаза. Мир вокруг покачивается.       — Смотри на меня. Только на меня.       Это Розария держала его за руку, уводя за собой. Ладони резко сводит оглушительным холодом, и только потом он чувствует жар. Всматривается вниз, находя за паром проросшие кусочки льда на запястьях. Чуть ниже, — там, где касаются ее пальцы, — кожа покраснела, местами вздулась. Рагнвиндр заторможенно понимает — «Я снова жег себя?» Его руки дрожат. Он хочет спросить, что произошло, но Розария читает вопрос в глазах быстрее. Она не отвечает, лишь осторожно убирает свои ладони, чтобы показать обожженную плоть.       Он не осознает, что делает, когда сжимает кулаки. Кусает губы до крови, когда кристаллики льда болезненно впиваются в кожу и хрустят.       — Прекрати! — кричит она.       От пощечины его лицо горит. Глаза зажмуриваются, и все начинается снова.       «Теперь ты жжешь себя просто так?»       «Тебе это нравится?»       «Ну, признайся же. Или снова струсишь?»       «Раньше ты не был такой размазней. Ты выхватывал клеймор и вызывал феникса, чтобы убивать других. Это приносило тебе куда больше страданий, когда ты отдирал от себя кусочки подгоревшей плоти, рыча».       «Ты стал слабее».       — Боже, Дилюк!       Ее голос возвращает в реальность снова. К омерзительной боли в руках от собственной стихии. Дилюк хочет поджечь себя еще раз, но не чувствует огня. Розария сжимает его лицо в своих ладонях, а он — свои кулаки снова и снова, морщась.       — Приди в себя, ну же!       — Не могу… — тихо отвечает Рагнвиндр, боясь, что слезы сорвутся с его ресниц.       Это так отвратительно — плакать перед кем-то.       Его бросает в дрожь и холод, капельки пота стекают по лбу. Все вокруг тошнотворно-красное. Кажется, что по обоям стекает кровь. Чья?       Тяжесть в грудной клетке, холод на щеках, — вот, что он чувствует.       — Прекращай. Не надо.       «Думаешь, твоих жалких потуг хватит? Кэйа там страдал в тысячи раз сильнее».       «Я знаю».       «Но ты ничего не делаешь».       — Верни Глаз Бога, — хрипит Рагнвиндр, замечая блеск у двери. Тянется к нему, будто может притянуть к себе, только подумав об этом.       Розария качает головой. Вместо пустых слов она обнимает его, прижимает к своей груди так сильно, как только может. Шепчет что-то совершенно неважное на ухо, покачиваясь. Дилюк чувствует, что может ее обнять в ответ. Оплести руками, как оплел бы Кэйю. Будто это и не она вовсе, а его любимый братишка. Будто не ей он, всхлипывая, говорит:       — Прости меня… Прости за то, что не было рядом так долго. Прости за то, что я должен был быть с тобой, оберегать тебя, но так и не смог…       Кэйа же это услышит?       — Пожалуйста… Я тебя так люблю, пожалуйста, прости меня.       — Все хорошо, — улыбается Розария.       Но «хорошо» никогда не было. И сейчас, если смотреть в глаза правде, Дилюк найдет только то, что все ужасно. Его брат в плену у выродка, который особо изощренно издевается над ним. А Рагнвиндр никак не может помочь, глотая непролитые рыдания, смотря на фотокарточки, где Кэйа кричит у чьих-то ног.       Он хрипит, рычит и готов орать о том, как все отвратительно. Может быть, когда-нибудь станет лучше. Тогда, когда он не будет биться в конвульсиях и агонии; когда Розария не будет подносить к его губам горлышко пузырька, в котором плещется темная коричневая жидкость. Ведь Дилюк уже знает, что внутри.       о п и у м       Сладкое лекарство, после которого все становится чуточку легче. Нет Дилюков, которые его обвиняют. И одиночество не кажется таким необъятным. Да и не один он вовсе. Рядом Розария.       И из-под полуприкрытых век видно, как сестра укладывает в кровать, поправляет одеяло, устало улыбаясь вишневыми губами. Она бережно промывает его ладони, бинтует их и тихо молит Бога о чем-то. А под ее ногами раскиданы фотографии и письма. Ему так хорошо и безразлично — вот главное. Рагнвиндр даже не успевает ужаснуться.       Глаза слипаются, когда первые капли барабанят по стеклу. Дождь усиливается с каждой секундой: то льет как из ведра, то растягивается на долгие мгновения, будто мир замедлили.       Дилюк теряет счет времени и может только уткнуть взгляд в потолок. Он видит грандиозное сражение: маленькие рыцари бегают по белоснежной земле, проливая кровь. Капитан ведет их в бой, бесстрашно размахивая мечом. Дилюк наблюдает за этим добрые три часа, — то ясно по стрелке массивных часов в углу. Он почти не двигается, только перебирает пальцами. Они простреливают болью, и это единственное, что держит его, чтобы не провалиться в долгий беспокойный сон.       Мысли разбегаются. Дилюк не может собрать их в кучку, только выхватывает отрывки. Думает о Кэйе, о плене, обо всем, что творится в его жизни за безбожно маленькие отрывки времени.       Происходящее пугает едва ли не больше, чем окровавленный Кэйа из его галлюцинаций. Он мог бы умереть на поле боя, когда Фатуи напали; мог бы скончаться от передоза, — воспоминания все еще свежи.       Рагнвиндр ловит себя на том, что опиум становится основой его жизни. Эта зараза изгоняет голоса из головы, туманные силуэты, но выветриваясь, вызывает новые. И он не знает, как отказаться, когда придет время нового выбора: остаться один на один с реальностью или снова сбежать в небытие.       Его разочаровывают собственные мысли.       Он пробует думать о чем-то хорошем. Таком же светлом, как и витая люстра на потолке. Рассматривает золотые переплетения лепестков, находя в них что-то сакральное, понятное только ему.       Веет холодом. Что-то могильно-холодное касается его щеки, забирая тепло. Кожа покалывает, будто мелкие осколочки мороза прорастают меж ее слоев.       Люк…       Глаза снова становятся мокрыми от этого голоса. Поломанного и такого тихого. Кэйа дрожит и хрипит ему:       Спаси меня…       Дилюк обещает себе — обязательно. Он выкарабкается сам и за шиворот потащит Кэйю за собой. На Хребет, к похоронившей его Джинн.       Ведь Кэйа все еще жив, правильно?

* * *

      — Ты снова читаешь их?       — Да, но я уже в порядке, — заверяет Дилюк, соскребая кусочки опаленного пергамента, едва чувствуя пальцы.       В одном уголке лист совсем темный. Сгорел, когда Рагнвиндр не контролировал себя, но ровно выведенные буквы остались нетронутыми.       — Пять часов назад ты бился в истерике. Ты не в порядке. Будешь это Джинн говорить, а не мне.       — Извини.       — Нет, меня уже тошнит от всяких извинений, — Розария прикрывает дверь. — Ноэлль ничего не видела. Я все быстро собрала, и она вошла, когда ты уже спал.       Дилюк кивает, не отрываясь от листа. Голову все так же заполняет шум: отличный от голосов, это не спор троих говорящих, а легкий опиумный туман. С ним намного легче, хоть и текст расплывается. Он больше не хочет сжечь себя до черных угольков. Печаль и самобичевание притаились, затерялись среди вылитых на бумагу мыслей и чувств Кэйи. Они звучат в голове его тихим голосом, хриплым, почти неслышным; иные из них, совсем редкие, те, что написаны радостно, звучат голосом, искрящимся от смеха. Рагнвиндр чувствует его улыбку, когда читает о малышке Кли, Лизе, Джинн.       Он шумно вдыхает воздух в легкие.       — Откуда у тебя опиум? — вопрос резко возникает и тут же срывается с его языка.       Розария ведет плечом, будто не знает, о чем речь. Ее куда больше интересуют полосы на обоях.       — Я носила его на крайний случай. И крайний случай произошел.       Стерильно чистые бинты на его руках сверкают белым, притягивая взгляд к слабости. Дилюк брезгует даже смотреть на свои ладони.       — Спасибо, что помогла мне.       — Первый и последний раз. В следующий вытаскивай себя сам.       Рагнвиндр переводит взгляд на два заветных слова — «восьмое ноября». Они кажутся спасением. Ему стоит сказать.       — Розария, — выдыхает он с сердцем, падающим все ниже. — Кэйа правда жив.       Она разворачивается на каблуках белоснежных сапожек, смотрит в лицо, будто пытаясь понять, зашло ли атрофированное чувство юмора Дилюка так далеко.       — Шутить потянуло? Кэйа был и мне другом. Еще хоть один раз такое ляпнешь…       — Он написал это вчера, — Дилюк разворачивает смятый пергамент и пальцем указывает на дату. — Его почерк я из тысячи узнаю.       Сестра фыркает, оскаливаясь.       — Ты не думал включить свой котелок на секунду и подумать? А вдруг это ловушка, что потом?       — Откуда Фатуи знать, как я им дорожу?       — Один твой взгляд на Кэйю чего стоит, — присвистывает Розария и поджигает сигарету. — Мы не вернемся обратно. Это может быть опасно.       — Я вернусь. Мне плевать, насколько это опасно, хоть сама Преисподняя со всеми Одиннадцатью Предвестниками. Я не заставляю вас идти со мной, но без Кэйи на Хребет не выйду.       Меж ее губ зажата сигарета, а взгляд такой, будто это все не имеет значения. Она хмурится, смотрит на конверты с письмами и фотокарточками, и Дилюк может поклясться, что не видит ничего в ней. Будто все ее чувства превратились в бесконечную тишину.       Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но останавливает себя на секунду.       — А ты уверен, что сможешь просто посмотреть на него?       — Что?..       — Я спрашиваю: уверен ли ты, что сможешь смотреть ему в глаза, когда там ничего уже не осталось? Ты видел его, — ее рука презрительно указывает на фотографии в одном из конвертов. — Ты думаешь, что просто придешь и скажешь — «Кэй, я был не прав, прости, пожалуйста. Давай начнем все заново?» — и он тебя услышит?       Дилюк стекленеет от этих слов.       — Думаешь, от него осталось хоть что-то живое? Мало того, что Кэйа умирал три года в твое отсутствие, — его просто добил плен. Он уже мертв, Дилюк. Посмотри на Глаз Бога, это же его душа. Его больше нет, ты не вернешь его.       Рагнвиндр теряется в облаках серого дыма и ее словах. По отдельности понимает, но сложить значения для него не видится возможным. Или он просто не хочет этого понимать.       Если задуматься, то что он увидит? Разве что живой труп со знакомыми тусклыми волосами и васильковым глазом со зрачком-звездочкой.       — Ты не вернешь его, — повторяет сестра. — Перестань врать хотя бы самому себе.       Дилюк молчит. Не в силах вытащить из себя и слова, дрожит, опустив взгляд в пол. Да, он лжет, — и понимает это. Он безбожно лжет себе и ей, — и отрицает это.       Можно ли снова уйти, когда живой Кэйа так близко?       Можно ли вообще принять смерть Кэйи?       — Нет, — говорит он срывающимся голосом, и непонятно, к чему это «нет» относится. — Нет, я не уйду без него. Даже если он мертв, если я найду там бездыханный труп, я похороню его с достоинством. А не как эти сволочи.       — И ты уверен, что не расплачешься, едва увидишь его?       Розария смеется, выдыхая едкий табачный дым.       — Я не плачу с восемнадцати лет.       Если сестра умеет резать по больному без ножа, то делает это великолепно:       — Но это еще не значит, что ты сильный.       Ее слова размножаются словно личинки, поедая плоть на ребрах. Скребут, мешая дышать и думать. И это отвратительно больно: Дилюк не может допустить собственной слабости. Кто будет защищать Мондштадт? Бестолковые рыцари? Джинн? — у нее самой не хватает сил.       — Кэйа не был сильным. Он был слабее тебя, — выдыхает она вместе с дымом и снова затягивается. — Не нужно много ума, чтобы это увидеть и понять.       — Что увидеть?       Архонты, Дилюк ненавидит все это. Будто он один не замечает того, что происходит перед носом. Розария смеется.       — Ты смотрел на него, но из-за своей ненависти ничего не замечал. Как Кэйа дрожит; как меняется его выражение лица, когда, казалось бы, никто не видит; как смеется; какую одежду выбирает. Спроси себя: почему он стал носить длинные перчатки? Или почему часто держал ладони на бедрах?       И правда, почему? Рагнвиндр пытается уловить суть, когда его носом ткнули в едва заметные изменения. Да, конечно, он и сам видел перемену в его настроении, замечал что-то скрытое в глубине глаза, излишнюю задумчивость — смешанную с тяжестью, — за бокалом вина.       Но перчатки? Может быть, холод из-за стресса? — но Кэйа бы не ходил в одной кожаной куртке в ноябрь. Это что-то глубже?       Он смотрит на сестру, на тлеющую сигарету между ее пальцев. Переводит взгляд на свои руки, которыми едва может шевелить. Бинты уже пропитались какой-то хвойной мазью. Боль почти ушла.       Боль почти ушла.       Дилюк повторяет еще раз, хватает мысль за растрепавшийся кончик. Его пробирает волной нечеловеческой дрожи.       — Не-ет, — протягивает он, пытаясь найти другое логичное объяснение. — Он бы не стал.       От мысли, что руки Кэйи рассечены в бесформенное месиво… Нет, от той, в которой Альберих плачет, проводя раз за разом лезвием по своей коже, — становится плохо.       Сестра усмехается, кивая на конверты.       — Так проверь.       Нет, Дилюк не сможет. Клянется Барбатосом, Мондштатдом и всем, что ему дорого. Те фотографии слишком уродливы, слишком ужасны. Ужас скребет когтистыми лапами по обглоданным личинками ребрам. Это происходило в реальности и происходило с Кэйей. Рагнвиндр отказывается в это верить. Глупо.       — Не смогу, — шепотом говорит он, читая в ее глазах едкое «тряпка».       Дилюк, хватая воздух ртом, открывает самый толстый из конвертов. Продавливает пальцами очертания фотокарточек, игнорируя голос в голове.       «Не смотри!» — говорит он. — «Не смотри, не смотри, не смотри!»       Рагнвиндр слышит смешок.       Кэйа, совсем близко, за каменными стенами Ордо Фавониус, брошен на полу. Со спущенными штанами, весь в грязи и крови. Дилюк видит шрамы. Бесчисленное их количество: на бедрах, плечах, предплечьях…       Вина захлестывает его с головой.       «Почему я ничего не заметил?»       «Ты слеп».       «Почему я ничего не сделал?»       «Ты всего лишь идиот».       «Почему не помог ему?»       «Ты бесконечно глуп».       «Смотри не расплачься».       Они смеются в его голове, и все становится тяжелым. Голова полна шума, наливается свинцом.       — Знаешь… — Дилюк смотрит на нее расплывающимся взглядом. — Я найду его. Живым или мертвым.

* * *

             Раньше, когда он был еще неопытным юнцом, его пугало это место. Рассказы старших, кто дежурил или хотя бы одним глазком смог заглянуть в карцер, навевали ужас и желание оказаться как можно дальше от этого места.       Крысы то и дело мелькают в свете одинокого огонька в его ладонях. Дилюк цепляется взглядом за ржавые прутья клеток, находя там чужие лица. Мертвые офицеры, матери с детьми, что уже не обращают на него внимания. Он знает, что не сможет их всех спасти.       Они знают, что ничто не сможет их спасти.       Дилюк идет все глубже, давя страх от убитых и растерзанных тел. Одним Архонтам известно, за что простых горожан так изуродовали и бросили умирать. С приходом в Мондштадт Фатуи пришло и полное беззаконие. Рагнвиндр уже в этом убедился.       Кажется, что он уже близко, вот-вот увидит знакомый силуэт, но в то же время — чувствует, как Кэйа ускользает от него с каждым шагом вглубь темноты и смрада. Розария с дотошностью осматривает клетки.       Может быть, она и была против соваться сюда второй раз, но Дилюк чувствует ее стойкое желание найти Кэйю. И видит на ее лице разочарование едва ли меньшее, чем на своем.       — Его здесь нет, — бросает сестра, когда они исследовали карцер вдоль и поперек два раза. — Хватит.       Дилюк порывается пойти третий, четвертый, десятый раз, — пока не найдет. Или пока их не найдут.       — Добрый вечер.       Тихий могильный голос разрывает тишину на части.       Розария шипит, оскаливаясь. Ее руки в побагровевших, некогда белых, перчатках сжимают копье.       Темнота молчит, выпуская из своих лап монстра с горящими алыми глазами.       — На вашем месте, я бы не был настроен столь категорично. У меня достаточно сил, чтобы разнести это место, не оставив и кирпичика.       Дотторе лишь слегка улыбается, подходя ближе. Рядом с ним неуверенно перебирает ногами девочка, и Рагнвиндр, хмурясь, узнает в ней Диону. Она поджала ушки, а хвост ее нервно виляет из стороны в сторону.       — К тому же… Я знаю, где искать того, кто вам нужен.       — Предлагаешь нам верить психопату, убивающему детей? — Дилюк сжимает ладонью клеймор, игнорируя боль. Меньше всего он хочет вступать в бой с Дотторе. И еще меньше — с оригиналом.       — У вас не остается выбора. И, к несчастью, времени.       Предвестник легонько подталкивает Диону, позволяя ей подбежать к Дилюку и спрятаться за его спиной. Она сильно дрожит, когда Рагнвиндр касается ее маленькой ладошки, чтобы сжать в своей.       С ужасающим осознанием Дилюк понимает: у них и правда нет выбора. Он сжимает зубы, когда Дотторе улыбается.       — Господин Рагнвиндр, вы один.       Розария тихо шепчет ему «иди», умудряясь незаметно его перекрестить и прошептать молитву Барбатосу.       Чтобы не сойти с ума, Дилюк следит за каждым шагом и лишним шорохом Предвестника. Но тот ничего выкидывает, не смотрит хитро, даже не оборачивается. Он ведет его в какие-то темные коридоры. Фатуи рядом нет и в помине, будто они испарились по непонятной причине.       Спускаясь по лестнице, Дилюк ловит себя на том, что от напряжения сердце в висках заглушает собственные шаги и даже звон связки ключей.       Дотторе проворачивает ручку. Его красные глаза не говорят ничего; его взгляд обнажает страхи и читает что-то глубже в Дилюке. Что-то, что даже он сам понять не в силах.       В конце концов, Предвестник отворяет дверь, не сказав ни слова. Яркая полоса света разрезает застоявшуюся густую темноту тесной каморки. Рагнвиндр недоверчиво поглядывает на кусок простыни — больше и не разглядишь.       — Я не собираюсь никого убивать.       — У меня есть основания тебе верить?       Носком сапога Дотторе толкает дверь чуть дальше.       — Если бы не я, он уже был мертв.       Рагнвиндр скрипит зубами, колеблясь между выбором: переступать черту или нет? Его могут запросто убить в этой комнате. Нет, что более вероятно и мучительно — его будут пытать до тех пор, пока он не сознается во всех людских грехах, умереть ему не позволят. Дилюк смотрит в лицо напротив, скрытое маской, и не может различить ни единой эмоции.       К черту все.       Он делает шаг в темноту, разжигая пламя меж пальцев. Дверь закрывается, и страх, ужас, мысль простреливают в голове.       Он боится.       Он готов выхватить клеймор и сжечь весь город, все к чертовой матери.       Готов сгореть сам.       Пока не видит дальше своего гнева и ярости синие волосы. Такие же тусклые, как и в его голове часами ранее. С разницей лишь в том, что это — реальность. Он может подойти, сделать еще несколько крохотных шагов и протянуть руку.       Кэйа тяжело дышит. Мертвенно бледный, весь в ссадинах и с непонятным бинтом на глазу вместо привычной черной повязки. Дилюк, сам едва ловя крохи воздуха, прикасается к его щекам.       — Его лихорадит, — тихо говорит Дотторе.       Предвестник ставит свечу рядом на столик и снимает перчатки, небрежно их откидывая. Рагнвиндр с должным вниманием наблюдает за его действиями, разрываясь на части от желания сгрести в охапку Альбериха, прижать к своей груди.       — Как долго?       — Два дня. Его иммунитет слишком ослаб. Холод, сырость, пытки и издевательства, — все это сказалось.       Кэйа резко дергается, хрипя что-то еле слышным голосом. Да так умоляюще, что у Дилюка сердце падает. Дотторе подходит ближе с полупустой миской — воды ли? — поднося ее к потрескавшимся губам. Рагнвиндр приподнимает голову, и Альберих едва-едва пьет. Две маленькие струйки сбегают по подбородку вниз. Даже через перчатки Дилюк чувствует, как Кэйа горит.       Так было всегда: Альберих часто подхватывал простуды, ангины, — все, что только можно. И доводил их с отцом и Аделиной до белого каления температурой и лихорадкой.       Дилюк осторожно промакивает его губы мокрой тряпкой, вытирает подбородок и шею с темными багровыми пятнами. От этих прикосновений Кэйа жалобно сипит, но разобрать слова не получается. Он убирает прилипшие к лицу волосы Альбериха.       — Закатай рукав рубашки.       Шприц в его руках не внушает доверия. Но Дотторе лишь терпеливо ждет. Под испепеляющим взглядом он поясняет:       — Жаропонижающее.       Мирясь с подступающей яростью от бессилия, Рагнвиндр расстегивает пуговицу на манжете. Он не должен был видеть эти шрамы. Те, что были на фотографии, — но сейчас они пугают еще сильнее. Белые, давно затянувшиеся рубцы, и маленькие алеющие полосы.       Когда Кэйа начал истязать себя? Почему их настолько много?       «Кэй, почему ты себя так ненавидишь?» — слова почти срываются с его языка. Дилюк осекается. Присутствие Дотторе рядом отрезвляет. Он смотрит, как игла протыкает кожу, и раствор медленно переходит деление за делением, пока шприц не остается пуст.       — Прижми.       Вата разваливается в его пальцах, пахнет спиртом. Рагнвиндр накрывает его руку своей, поглаживает ладонь. Даже она в ожогах от окурков. Насколько же Кэйе было больно? Наплевательское отношение к своему здоровью, курение и пьянство до потери пульса… Теперь все понемногу проясняется.       — Почему ты помогаешь?       Это улыбка? Ухмылка? Уголки его губ слегка вздернуты вверх: так Дотторе кажется задумчивым и печальным.       — О, нет-нет. Я всего лишь ищу оптимальный вариант.       — Оптимальный вариант для чего?       — Прошу прощения, — Предвестник разводит руками. — Не в моем стиле разглашать ход эксперимента.       Ярость и горечь поднимаются к горлу, Дилюк их чувствует.       — Мой брат — не шавка для твоих садистских замашек!       — Он жертва не моих замашек. Но, полагаю, ты уже все знаешь.       Рагнвиндр плавится изнутри от гнева и желания врезать ему со всей силы. С другой стороны здравая половина понимает, что это — далеко не выход. Если только не прямиком в лапы смерти.       — Знаю.       — Я хотел бы принести извинения от его лица. Это меньшее, что я могу сделать.       Извинения? Какие к черту извинения, когда его здесь насиловали чуть ли не каждый час? Что можно исправить простыми словами?       Дилюк крепче сжимает ладонь Кэйи, что-то шепчущем в бреду.       — Боюсь ему это вряд ли поможет, — пальцы смыкаются стальной хваткой на запястье. — Я не оставлю его с этим рыжим выродком.       — У меня есть причины отпускать тебя с самым ценным пленником?       Кэйа замирает, будто чувствует напряжение, скопившееся в комнате; к чему ведет этот разговор. Будто из тумана воспоминаний и снов может слышать, как решается его судьба.       — Да, есть. Он умрет здесь, — Рагнвиндр склоняет голову вбок и видит лукавые глаза. — Тебе же это невыгодно.       Усмехаясь, Дотторе кивает. Все еще чертовски страшно ощущать за спиной Альбериха. Он еле вгоняет воздух в свои легкие, хрипит. Закрадываются сомнения: а дотянет ли до Барбары? Доживет ли до утра?       Предвестник резко замирает, кивает своим размышлениям, надевая черные кожаные перчатки.       — Забирай его и уходи.       Его голос все еще холоден, но в нем прорезается нечто теплое и светлое, совсем не присущее безумному ученому с психопатическими сдвигами и поистине безумными замашками, — каким Дилюк его знает. Дилюк и до этого был удивлен: его и Розарию с Ноэлль не распластали, едва завидев. Это точно Дотторе? Здесь нет никакого умысла, никакой жестокой игры на убийство последнего, что у них осталось, — надежды?       — Так просто? Ты просто отпускаешь нас?       — Ты убедил меня. Как только Чайльд вернется в Мондштадт, от Ордо Фавониус и праха не останется, — он все перероет, чтобы найти капитана. Это безумие. Ты прав в том, что капитан умрет здесь. Он уже умер, — Дилюк слышит какую-то незнакомую ему печаль. Что-то совсем уж парадоксальное и неожиданное от человека, который не умеет сопереживать. — Он придет в себя, откроет глаза и будет бояться всего.       Рагнвиндр не может ничего понять по его лицу: белое, с всполохами от огня свечи, скрытое под маской. Губы вытянулись в тонкую, почти не видимую полосу. Ничего. В одном Дилюк уверен: Предвестник не обманывает.       — В том числе и тебя.       Тишина становится противно густой и мрачной, даже едва слышимый треск фитиля напрягает и раздражает. Дилюк пытается понять, уже видит, как разные фрагменты в его голове связываются между собой, но одной единственной детали не хватает.       — Почему Кэйа будет бояться меня?       — Он думает, что ты мертв.       Сначала это кажется несмешной шуткой, — на затем Рагнвиндр медленно с ужасом осознает: это правда. Самая чистая и уродливая правда. То последнее письмо Кэйи, заставившее его поверить, что Альберих жив, заставившее его вернуться снова и увидеть его живым, — оно не было истерическим бредом. Если Кэйа и правда видел…       Барбатос, для него нет ничего больнее потери Дилюка.       И Дилюк уже в этом убедился.       Как всегда не в нужный момент, когда уже слишком поздно. Дилюк, отворачиваясь от Кэйи, сцепляет руки в замок. «Что я наделал…» — думает он. — «Что я натворил… Что сделал с ним…»       Нельзя было его тогда отпускать. Ни в треклятое нападение Фатуи, ни после переговоров, ни после поцелуя, ни в таверне, ни три года назад.       Надо было всего лишь взять его за руку и сказать: «я рядом».       «Разве это было так тяжело для тебя?»       «Смотри, к чему это привело».       — Кэйа глубоко травмирован. Такие раны не залечиваются ни через месяц, ни через год. Он не сможет полностью оправиться после того, что увидел.       — Что он видел?       — Истерзанный в клочья труп с пустыми глазницами.       — И Кэйа поверил, что это я?       Дотторе фыркает.       — Чайльд был очень убедителен. Ты не слышал, как Кэйа кричал.       Дилюк едва может дышать. Но это — меньшая из проблем. Он опустошен, не знает, что делать дальше. Да, черт возьми, не знает, доживут ли они до завтра.       «Завтра» может попросту не наступить.       — Уходите. Последнее, чем я могу вам помочь, — он протягивает сумку. — Все подписано, на бумаге инструкция что куда и как колоть.       Кивая, Рагнвиндр вешает ее себе на плечо, подминая под Кэйей одеяло и кутая в него. Краем глаза замечает больно знакомую меховую накидку — такие только у именитых Предвестников.       Почему Дотторе так заботится о Кэйе?       — Тебе ведь что-то нужно от него?       — Предположим.       — Что? — он подхватывает Альбериха на руки, тот весит всего ничего. — Что именно?       Дотторе улыбается, и улыбка эта обыкновенно возникает у людей, когда они вспоминают прошлое.       — Скажем так… Старый долг. Учти: переступишь порог, — и больше помощи не жди. Попадешься — и тебя будут пытать как самого разыскиваемого террориста Снежной.       Он кивает. Стоит только выйти за дверь каморки, туман накрывает голову. Дилюк переставляет ноги, прижимая Кэйю ближе к себе, и тяжесть его головы на плече успокаивает лучше сожженных рук и опиума. Его тихое сопение под ухом цепляет сильнее белоснежных стен коридора. Дилюк не беспокоится о том, что Фатуи могут нагрянуть в любую минуту; что Дотторе вонзит клинок в спину. Рагнвиндр не оборачивается. Только бы слышать, что братец дышит. Большего и не надо.       В какой момент он замечает Розарию непонятно. Она, оторопев, смотрит на Альбериха как на призрака, но тень облегчения накрывает ее лицо, заставляя легонько улыбнуться. Диона грустно хмурит бровки. Ноэлль никак не меняется, безразлично смотря дальше за поворот, выискивая следы Фатуи.       Они ничего не говорят друг другу.