The Tower

      Мастер Рагнвиндр, как вы?       Барбатос, что с ним?       Это капитан Альберих?       Их голоса далеки, словно мирное небо над Мондштадтом. Дилюк не помнит, как проходил сквозь ряды раненых солдат; как прятал синие волосы до последнего, чтобы в этом болезненном истощенном человеке на его руках не узнали Кэйю. Толком не помнит всех их лиц и слов. Все сложилось в кашу из дежурных вопросов. Рагнвиндр слышал это треклятое «мастер» или «господин», и руки подрагивали. Он — не его отец, какое право он имеет носить этот титул? Как они вообще могут так его называть?       Дилюк сжимает кулаки, и ткань перчаток скрипит.       Барбара смахивает белый локон и прикладывает руки к груди Кэйи, пока вокруг ее пальцев сверкают капельки воды. Шепот молитвы заполняет эту тесную комнату. Дилюк ловит себя на том, что начал шептать ее строки, толком и не зная их.       — Болезнь почти ушла. Он перестал бредить и скоро придет в себя, — Барбара вытирает руки полотенцем, обводя его сочувственным взглядом.       — А глаз?       Сестра смотрит на тонкие стежки, сплетающие два века вместе.       — Я… Ничего не могу с этим сделать…       Ее шепот становится еще тише, почти неслышен. Это значит, что Кэйа останется калекой навсегда: правый глаз не вернуть даже целительством. Неужели рана была настолько велика?       Был ли он виноват в этом?       Он кусает губы.       — Я останусь с ним здесь.       — Хорошо, — Барбара кивает, оставляя полотенце на столике с лекарствами. — Зайди к Марии, она тебя осмотрит.       Дверь отрезает его от внешнего мира. Где-то там рыцари еще кричат от боли и недостатка опиума. Переговариваются, шутят, играют в карты. Дилюк выжимает тряпицу в лохани с водой и думает о том, что будет, когда Кэйа проснется. Что следует сказать?       И как он отреагирует?       Может быть, Чайльд на нем и живого места не оставил, — и на душе в первую очередь. Рагнвиндр, как сейчас, видит причмокивающие розоватые губы и лисий взгляд рыжего урода. Дилюк сделает все, лишь бы убить его.       Он проводит по бледной коже тряпкой, собирая пыль и грязь, остатки крови.       Насколько же Кэйю тронула его смерть? Сам Дилюк держался на одном лишь опиуме. И не шибко хорошо. Но Кэйа… Насколько же он сломлен? Можно ли его вернуть?       Вода становится почти черной.       Он находит все больше и больше шрамов, которых не должен был видеть. Чувствует под пальцами огромный ожог, простирающийся почти на всю спину, — и понимает, от чего он.       Правильнее сказать, от кого.       Дилюк проваливается в воспоминания и находит ярость, гнев и ненависть, а за ними беспомощного младшего брата с только-только появившимся Глазом Бога. С обоженных, как сейчас, ладоней стекала вода, размывая кровь. Кровь Кэйи. Клеймор горел алым пламенем.       — Я не хотел…       — Ты ничего не значишь для Мондштадта, неисправимый лжец! — слезы на щеках смешались с дождем. — А твоя жизнь никчемная. Ты никому не нужен. Даже мне ты больше не нужен.       — Не надо, пожалуйста, — говорил он, и кровь пузырилась на его кафельных зубах.       — Умри уже наконец.       Кэйа кричал.       — Я прошу, хватит!       Кэйа рыдал, свернувшись на траве, насколько бы больно ему ни было. Он будто смирился со своей смертью, был готов к клинку в своем сердце.       Дилюк помнит, как отступил. Он выжимает тряпку, осторожно касаясь живота, на котором синеют и желтеют гематомы, а в мыслях вечер, когда стена дождя била по его плечам; крики у самого порога винокурни и испуганная Аделина. Он не знает, каково было Кэйе, но помнит себя: один взгляд на черный, еще не закрытый, гроб лишил его всех чувств, кроме опустошающей печали.       Тогда уже стало неважно: предатель ли Кэйа или нет.       Он не пришел проститься с отцом.       Он не пришел на отпевание.       Он не пришел на похороны.       Дилюк не выдержал.       — Больше никогда, Кэй. Я больше никогда тебя не предам, слышишь?       Рагнвиндр прикасается губами к холодному лбу, а затем не успевает остановить себя: ласково целует губы, едва проводя по ним языком.       «Барбатос… Что я творю?»       Грехопадение.       Алтарь. Две свечи. Сестра Фавония, венчающая их.       А что, если вместо той девушки будет Кэйа? Если к алтарю вместе с ним с белоснежной фатой пойдет Кэйа? Если на их руках будут кольца, запечатляющие брак перед Архонтами, — его неповиновение, его любовь к одному из Каэнри’ах? Будут ли Боги гневаться?       Хотя куда уж хуже.       Он проводит рукой по бедрам, собирая маленькие синяки и царапинки пальцами, и с каждой маленькой ранкой эти мысли становятся все дальше и дальше. Дилюк все еще находит свои проблески чувств запретными, но… Это же его Кэйа. Только за ним он вернулся в Ордо Фавониус и был готов часами искать в темных коридорах карцера, вглядываясь в каждую клетку. Он был готов увидеть растерзанное тело и на своих руках нести его на Хребет, — лишь бы эти твари не сделали еще хуже. Он был готов, — готов, — их сжечь в своем огне.       Пламя меркнет, на секунду погружая каморку в темноту. Дилюк тихо выдыхает.       «Могу ли я поступиться принципами отца ради Кэйи?»       «Твой отец мертв. Какую силу имеют слова мертвых в мире живых?»       «Ты едешь крышей, раз спрашиваешь у нас такое».       «Мы — это ты».       «Каждый раз, когда ты слышишь кого-то из нас, ты слышишь лишь то, что хочешь услышать».       «Ты хочешь слышать свою ненависть».       «Ты хочешь слышать, что ты слаб».       «Ну же, возрази нам!»       «Или тебе снова нужен опиум, чтобы заглушить нас?»       — Хватит, — он поднимает глаза на свои дрожащие руки. — Прочь из моей головы.       — Господин Рагнвиндр! — какой-то мелкий шкет наконец прерывает хор миллиона голосов. Мальчишка просунул лишь голову в дверной проем и боится поднять глаза. — Извините, пожалуйста, но вас там Действующий Магистр зовет. Говорит, что это срочно и…       — Передай ей, что я скоро подойду. Она поймет.       Мальчик кивает, мигом скрываясь в коридоре.       Дилюк кутает Кэйю в накидку и несет в каморку еще теснее, чем прошлая, — маленький кубрик с одной кроватью и плоским матрасом. Но это лучше, чем спать на голом полу или земле. Рагнвиндр укладывает его, упорядочивая хаос из прядей на подушке. Бережно укрывает одеялом, подоткнув края.       В детстве Кэйа это просто обожал, несмотря на то, что к середине ночи обнимал одеяло, запутавшись в нем и иногда ногой или рукой влезши в пододеяльник.       Сейчас Кэйа слишком слаб: может лишь повернуть голову на подушке.       Едва Дилюк закрывает дверь, мальчишка подбегает к нему, чтобы отвести к разъяренной Джинн. Она будет ходить по своему худо обставленному кабинету, — с заваленным столом и несчастной табуреткой, — из угла в угол, подымая пыль, которая вскоре осядет на носках ее сапог, когда Джинн остановится, чтобы перевести суровый взгляд на него, стóит только двери открыться.       Да, так и происходит. Ее точеное лицо не пропускает ни капли жалости. Мальчик спешит улизнуть от гнева Магистра и скорее скрывается за дверью.       Джинн скрещивает руки на груди.       — Я ни о чем не жалею, — произносит Рагнвиндр. — И осознаю, что мог подвергнуть людей гибели. Но я вернул Кэйю.       От упоминания его имени она едва заметно светлеет, но в ее серых глазах появляются отклики печали.       — Да, то, что он здесь — это хорошо, но…       — Джинн, я вытащил его из ада.       Гуннхильдр поджимает губы, тяжело опускаясь на табуретку.       — Ты сам его туда низверг.       — Я знаю. И стыжусь этого.       Они молчат, старательно избегая смотреть друг на друга, будто один взгляд может вогнать клинок в сердце. Дилюк старается не винить себя хотя бы сейчас: чтобы не упасть на колени прямо здесь с мольбами о прощении, которых не услышат.       — Я успела прочитать все документы, которые вы мне принесли. Была парочка ценных, — ее губы трогает улыбка. — Но… Это, я думаю, должно быть у тебя.       Она протягивает смятый пергамент, в котором с первых же строк Рагнвиндр различает почерк Кэйи. Письмо, адресованное ему. Одно из первых, если не первое.       Второе июня того года, в который погиб его отец.       Тридцать два дня с его кончины.       — Ты не знаешь всего, что произошло тогда. Как и я про вашу ссору: да, многое мне неизвестно. Но, знаешь, к кому Кэйа пришел, едва держась на ногах? — ее голос дрожит. — Ко мне. Это я лечила все его раны днями и ночами напролет.       — Джинн, мне жаль. Мне правда жаль, что я понял все так поздно…       Гуннхильдр лишь фыркает, толкая лист ему в руки.       — Помоги ему сейчас.

* * *

      «Убейте меня».       Я провожу по губам, ожидая почувствовать кислый привкус крови, к которому уже привык. Хотя нет, я ничего не ожидаю. Только смерти.       Сознание играется со мной. В одну секунду я вижу Дотторе, в другую — Дилюка. Мне уже не хочется чувствовать его тепло: мое тело бьется в жáре, как сердце в клетке из ребер. Я дышу, но единственная мысль в моей голове о ладонях, которые перекроют глотку к чертям, чтобы я задохнулся.       Я не могу видеть их.       Они возвращаются из преисподней, чтобы расквитаться со мной, ведь из-за меня Аякс их убил. Я даже не помню всех их имен и лиц. Но чувствую в себе.       «Убейте меня! Убейте, убейте, убейте!»       В какой-то момент я начинаю шептать совершенно другое:       пожалуйста, не надо.       отпустите!       прошу вас!       Крики раздирают горло, и вот сейчас я чувствую кровь. Она во рту, на моем языке, на зубах.       Она везде. Снова. Я снова тону в ней.       Вижу трупы и Чайльда.       «Убейте меня».       Алые лужи собираются меж гладко выложенных камней, купают ладони в красном. Крови так много, что кажется, что она проникает под кожу. Их оскверненная грязная кровь.       Я ее полон.       Изо рта тянутся звуки вместо слов. Хочется позвать на помощь. Кричать до осипшего голоса, до боли в горле. Но горло и так болит. И на губах, смешавшись с красными каплями, блестят белые. Я не вызываю у себя ничего, кроме отвращения.       Может быть, еще ненависть.       «Убейте меня».       Я не знаю, сколько раз это все повторилось. Мой маленький ад наяву. Я даже не помню, умирал ли или нет. Или это всего лишь кошмар, в котором я вновь и вновь вижу черную ткань на полу и алые кудри волос. Такие же яркие как и кровь. Смех Аякса проходится по моим ушам острым клинком и им же впивается в сердце.       Страх. Боль. Оцепенение. Ужас. Холод.       И снова.       Когда им надоест ломать меня?       Когда я умру?       «Убейте меня».       Свет факелов становится ярче. Слова отдаляются, будто их не было вовсе. Мысли кажутся чужими, насильно выбитыми из головы и перековерканными в нечто, размазанное по бумаге. Словно какая-то книга. Вот только не я пишу эти строки.       Боль уже не отзывается в каждой клеточке тела, — кроме глаза, конечно же. Оголенный нерв ноет, заменяя привычную головную боль.       Кэйа открывает единственный уцелевший глаз, щурясь от огня пары свеч.       Мыслей нет.       Щеки щекочет мех, но он не припоминает, чтобы надевал его на переговоры. Меха не было и после огромной волны. И в плену тоже. Альберих помнит только, как упал на сбитые до крови колени и как Дотторе протянул ему руку. А затем накинул на плечи свою накидку и сразу стало теплее.       Кэйа сжимает пальцы где-то под одеялами. Он так давно не чувствовал тепла.       — Кэйа? Слышишь меня?       Взгляд цепляется за волосы цвета спелой вишни, и во рту вдруг появляется ее вкус. Желудок заливается трелью, напоминая о себе и о том, что он неизвестно когда ел в последний раз.       — Я сейчас позову его.       Кого?       Альберих молча следит за удаляющейся Розарией, пробуя осторожно сесть на кровати. Старые петли скрипят, и он ожидает увидеть Дотторе. Он поможет. Он скажет, что делать дальше, как унять эту ноющую боль в глазе. Но Кэйа видит совсем не его.       Дилюк?       Он улыбается кончиками губ, подходит ближе, и каждый его шаг отзывается в груди тупой болью, — Кэйа задыхается, смотря на то, как по бледным, будто выточенным из мрамора, щекам течет багряная кровь. Альберих поднимает взгляд выше.       Дилюк…       Его имя вырывается хрипами изо рта. Непонятными булькающими звуками. Кэйа давится воздухом.       У него нет глаз. Сине-зеленые пятна появляются на отвратительно белой коже. Это никакой не Дилюк, это всего лишь его труп. Тень пламени. Дилюка убили.       Кэйе некого больше любить.       Он видит, как его рука, — рука трупа, — потянулась к нему, как ладонь раскрылась и замерла в воздухе. Кэйа давится в слезах и силится сказать что-нибудь, закричать, чтобы его тюремщики пришли и вновь начали издеваться над ним. Потому что мертвого Дилюка он боится больше.       Потому что за его плечом стоит Крепус.       Кэйа закрывает руками лицо, чтобы не видеть их. Всхлипы становятся громче их голосов. Дышать уже не получается. Он бьет себя кулаком по груди, чтобы вогнать еще кислорода внутрь. Бьет перед каждым вдохом и выдохом, чувствуя скопление синяков на ребрах, пока его не останавливают.       Запястье обжигает тень кандалов, и Кэйа брыкается, вырывая руку и рыча. Он открывает глаз, чтобы увидеть, столкнуться со стальным взглядом Крепуса.       — Все хорошо, все хорошо, — из звенящей тишины вырывает голос Розарии.       Она осторожно протягивает руку к его лицу и заводит прядь за ухо, приглаживая волосы. Кэйа озирается по сторонам, пытаясь найти следы мертвых, но так ничего и не видит.       — Ты больше не в плену, ясно?       Он слабо кивает.       Джинн. Позови Джинн.       Кэйа хочет это сказать, но хрипит что-то невнятное потрескавшимися губами. Сестра понимает.       — Я позову ее.       Альберих слышит ее торопливые шаги, звонкий стук каблуков об пол, — не столь важно. Его глаз зацепился за зеркало, висящее рядышком на стене. За собственное отражение.       Где прежний капитан кавалерии?       Ногтями он царапает свои бледные щеки, задевая кровавые корочки. Царапины едва-едва краснеют. Срывает бинты с глаза к чертям, находя под ними ровные швы белых нитей меж ресниц. Это выглядит отвратительно, — но еще хуже пожирающее чувство пустоты. Кэйа пробует раскрыть веки, но хмурится от боли, кусая пальцы. Под глазами залегают почти черные вздувшиеся круги.       Он смотрит на себя, но не узнает в этом слабом и немощном человеке Кэйю Альбериха.       Взгляд полон ужаса и омерзения, радужка полна запуганным тихим океаном. В его глазе ничего нет. Альберих роняет слезы, и они еще ярче заметны в одиноком огоньке свечи. Он даже не замечает Джинн, беспомощно плача и смотря на того, кем его сделали. Кем он стал.       Пальцы сжимают испачканные в грязи и крови бинты, когда Джинн заслоняет собой зеркало.       — Кэйа, милый…       Я омерзителен!..       Она не может подобрать слов, прижимая его к своей груди и повторяя «все хорошо».       — Мы все рядом, мы готовы помочь тебе…       Кэйа осторожно выпутывается из ее рук, чувствуя тошноту, подкатывающую к горлу, когда пальцем указывает на свою шею, приоткрывая рот. Губы шепчут:       Я не могу говорить…       Джинн судорожно кивает, снимая перчатки. Подушечками пальцев прощупывает шрамы, обводит кадык, и от собравшегося ветерка по коже идет дрожь. Она меняется в лице: ее брови сходятся у переносицы, появляются морщинки.       — Связки в полном порядке, никаких повреждений нет, — уже тверже говорит Гуннхильдр, все так же хмурясь.       Но Кэйа не может выдавить ни слова, мыча и содрогаясь от каждого звука. Он качает головой, смотрит на Джинн.       Надежда меркнет.       — Я ничего не чувствую. Ни раздражения, ни воспаления.       Альберих закрывает лицо ладонями, размазывая дорожки от слез. Плач тихо вырывается из горла, когда он понимает: он больше никогда не сможет говорить.       И обрывки фраз Дотторе витают в голове.       Лишенный одного глаза безвозвратно, без магии, немой и запуганный. Кэйа знает, кем стал для Ордо Фавониус теперь.       Всего лишь обуза.       Джинн пытается его обнять, но Альберих только отбрыкивается, размахивая руками. Он задевает повязку на шее и замирает. Воспоминания о выжигающей боли в плену всплывают в голове. Какой шрам Тарталья мог ему оставить?       — Кэйа?       Но Кэйа не слышит, свешивая ноги с кровати и осторожно вставая. Шатаясь, он подходит к зеркалу ближе, сдирая липкую марлю с кожи.       Альберих видит черные пятна, и давится крошечным вдохом.       Черные линии на коже собираются в один громадный рисунок четырехконечной снежинки. Символ Фатуи. Клеймо блядского животного,       шлюхи,       подстилки.       Волна ярости поднимается вместо плача. Улыбка расцветает на его лице: мерзкая и истерическая. А изо рта хрипами доносится смех, пока на глаз наворачиваются слезы. Кэйа кричит и бьется в истерике. Вырывает клоки волос. Забивается в угол от двух пар рук, пытающихся его схватить.       Но он цепляет рукоять клинка и изворачивается, едва не рассекая чью-то щеку. Пахнет вишней и одуванчиками.       Ему хочется вырезать с себя эту гребаную плоть, черную и оскверненную клеймом. Срезать ее с ключицы и шеи, и пускай там останется огромный шрам, — но никто не увидит его ничтожности и слабости.       Крепус об этом говорил. И не раз.       И вот сейчас он сдерживает его в своих руках, пока Кэйа скалится и шипит, ища в своей ладони кинжал, но не находя его. Крепус шепчет голосом Дилюка что-то успокаивающее, но Кэйа не верит.       Бьется, вырывается, рычит, кусает предплечье со свей силы.       Он беспомощен. Как в детстве.       Он разбит вдребезги.       Силы уходят. Быстро. Тело обмякает в удушающей хватке, но плечи подергиваются от рыданий. Чужие руки успокаивающе гладят по голове, чужие губы целуют его в макушку.       Крепус поступал так только в единственном случае. Когда хотел болезненно провернуть нож в сердце.       Кэйа помнит его огромное поместье,       крики,       избиения,       сырые темные погреба…       И Кэйа бросается прочь из этих чужих рук, забиваясь под кроватью так далеко, как только может, шепча изломленными губами:       не трогай меня!       не бей меня!       не убивай меня!       Но, наверное, выходит каша из всхлипов.       Он прижимает ноги к груди, сворачиваясь в комок боли и слез и ненавистного всей душой пожалуйста, не надо.       Когда-нибудь это закончится.       Крепус выходит из комнаты, закрывая дверь. Выходят и остальные свидетели его кошмаров.       Свеча догорает до основания и гаснет.       Кэйа остается один на один с темнотой.

* * *

      Аромат еды не вызывает аппетита. Кэйа закрывает глаз, отворачиваясь от Розарии с подносом в руках. Кошмары просачиваются в голову, будто паразиты, разъедающие плоть. Черные, они копошатся, пытаясь сожрать то, что еще возможно. Но воспоминания пропитаны ужасом, болью и выплаканными слезами, — а больше ничего не осталось.       Кэйа не помнил, как проснулся в кровати. Стало быть, он просто отключился от переизбытка страха. Альберих нашел себя под толстым одеялом. Смотрел в потолок и не чувствовал ничего, кроме опустошения.       Я теперь никто.       Он повторял эту мысль настолько часто, что она въелась в подкорку мозга и уже не была отвратительной. Его уже не тошнило от одного взгляда на себя в зеркало, — Кэйа просто перестал видеть себя. И замечать что-либо вокруг.       С ним пытались говорить, даже принесли бумагу с карандашом и чернильницей, но Кэйа не хотел отвечать.       Альберих не хотел ничего. Ни есть, ни спать, ни существовать в принципе.       Так тянулись его дни.       Он просыпается, смотрит на плесневелый серый потолок, ощущая себя запертым в клетке как и в карцере. С разницей лишь в том, что вместо прутьев, — каменные стены. Вместо мыслей о голоде, — еда на тумбочке рядом. Вместо Аякса, — кошмары. Они сопровождают каждый его сон, заставляя открывать глаз и чувствовать холодные капли пота, стекающие по коже. Альберих видит прошлое: детство в сырых погребах и ругань Крепуса, юношество в железных прутьях карцера и собственные крики. Иногда он кричит по ночам, и, когда к нему прибегает Розария, шевелит губами в одиноком «прости». Но смотреть ей в глаза не может.       Кэйа берет карандаш в руку только для того, чтобы записывать, сколько дней прошло. Маленькие палочки собираются в кучу. Проходит неделя. Еще одна.       Альберих бесконечно много думает о своей жизни. И еще больше — о своей смерти. О том, где и как он мог умереть.       Еще ребенком в доме Рагнвиндров, если бы Аделина не была такой заботливой. Как она? Скорбит ли по смерти Дилюка или сама уже отправилась на небеса?       От меча Дилюка, когда тот прочертил огромную рану на его спине. Чуть глубже, — и он не дожил бы до утра.       В доме Джинн тремя днями после, когда кровь медленно и болезненно вытекала из его вен. Если бы Гуннхильдр задержалась на минуту, его бы здесь не было.       На бессчетном количестве миссий, когда все шло не так.       В переулке от рук Предвестника, стоило тому лишь захотеть.       В волнах, когда он задыхался, тонул, не умея плавать. Кислород медленно уползал из его легких, — смерть.       Голова, расшибленная на части при столкновении с каким-то зданием, — смерть.       От рук Тартальи в плену, — смерть.       От организма, не справившегося с лихорадкой, — смерть.       Кэйа смакует эти мысли, наконец понимая: мысли о собственной смерти делают его счастливее. Если он умрет, ничего не изменится. Кавалерия и без него справится, и рыцари, и Джинн. А Розарии он вообще не сдался.       Зачем так вообще жить?       С кончика сигареты летят комья пепла прямо на каменный пол. Он смотрит на себя в зеркало, и татуировка жжет не только на коже, но и где-то в груди, расходясь беспомощной болью. Кэйа затягивается. Дым скребет по горлу, давя комок воспоминаний вперемешку со страхом.       Альберих бросает взгляд на свои руки. Закатанные рукава до локтей открывают вид на шрамы. Он проводит большим пальцем по одному из них, самому глубокому, перекрывающему все остальные.       Зачем так жить?       И правда, зачем? Кэйа сделал все, что хотел: он признался и получил отказ; он пробовал не сломаться, и что в итоге? Он сидит здесь, напоминая не себя, а глубоко раненого старика. Одинокого. Выжившего из ума.       Какая жалость…       Мямлит Альберих едва покорным ему языком. Он бредет до зеркала, расстегивая пуговицы на рубашке, чтобы еще раз смириться со своим падением. Черные пятна уже давно отпечатались в его голове. Закрывая глаз, Кэйа чувствует Чайльда рядом. На месте этой чертовой татуировки — его рука. Багряная шея, вся укусах и засосах. Красный белок глаза от выплаканных слез. Мысли о никчемности. Желание смерти. Вот, на что он разбился.       Кэйа Альберих умер в ту ночь, когда сердце Дилюка перестало биться.       Кэйа снимает зеркало с гвоздика на стене, и оно едва не разваливается на части у него в руках. Берет бумагу и карандаш.       В голову вместо слов лезут воспоминания о том, как кто-то удерживал его, когда он бился в истерике. Кто-то с голосом Дилюка. Кто-то с его тембром. Кто-то с его интонацией.       Галлюцинация?       Возможно.       В мыслях пусто. И единственная, к кому он хочет обратиться — Джинн. Альберих дал клятву, что не будет накладывать на себя руки. Тот вечер все еще ярок в памяти.       Джинн, бедная Джинн…       Кэйа тяжело вздыхает и начинает писать, пока где-то внутри остатки его сердца обливаются кровью.       «Джинн. Знаю, ты будешь кричать. Знаю, ты будешь злиться. И будешь скорбеть как никто другой.       Я хочу извиниться за это. Я не хотел тебя предавать. Я дал тебе слово. Я не сдержал его. Я правда не хотел. Если сможешь — прости.       Когда-нибудь ты поймешь, почему я так поступил. Ты поймешь все слова, написанные здесь, ты поймешь все, что я чувствую, поймешь то, что не понимала. И тогда все пройдет.       Я просто не справился.       Я не могу видеть Дилюка мертвым каждую ночь, а затем жить обыденной жизнью. Это больно.       Но…       Если Дилюк жив…       Если он правда жив…       Пожалуйста, скажи ему, что я до сих пор его люблю. Что бы ни случилось.

— Кэйа».

      Альберих разбивает зеркало, смотря на свое отражение в десятках осколков. Руки дрожат, когда он поднимает один из них.       Кэйа закрывает глаз. Острый край стекла касается кожи, и следом боль пронзает предплечье. Он чувствует биение своего сердца; чувствует, как с каждым его ударом все больше крови вытекает из раны.       Страшно.       Дыхание замедляется. Пальцы, вязкие в густой крови, немеют.       Холодно…       Будто знакомый лед вернулся. Его почти можно почувствовать под кожей, он царапает разорванные вены изнутри.       Темнота охватывает мысли. И вот я оказываюсь снова здесь. В преисподней. Распростертый на полу, без сил. Дверные петли тихо скрипят, я едва их слышу. Лица скрываются в тенях, но непременно смеются.       Интересно, я попаду в ад? Или после смерти ничего нет?       Мое тело встряхивают, и глаз открывается скорее инстинктивно, нежели по моему желанию. Я вообще ничего не контролирую. Ничего не понимаю. Ничего не чувствую.       Среди завитков ядовитого черного тумана я различаю лицо. Его лицо. Трудно спутать человека, которого ты любил всю жизнь. Дилюк смотрит на меня испуганно, но я не понимаю, в чем дело. Хочу сказать:       Ты пришел меня забрать к себе?       Хочу сказать:       Не такую смерть ожидал, да? Я слаб, я знаю это. Все так, как ты говорил.       Не знаю, вырывается ли это из моего рта хрипами или нормальной речью. Дилюк зажимает раны на моих руках, но я не понимаю, к чему это, если я уже умер. Или еще нет, а он пытается остановить меня?       Я чувствую холод, свое обмякшее тело.       Я говорю:       Холодно…       И не слышу, что он говорит в ответ.