The Tower

      красный       Я помню, что ненавидел его. Но почему?       красный красный красный       Долгое время все, что я видел, были ветви деревьев. Темные, потерявшие свои листья, они были страшными и костлявыми, как пальцы у уродливой старухи-колдуньи. Но я прижимался ближе к отцу, обнимал его своими руками, зная, что он меня защитит. И от чудовищ-деревьев, и от старых ведьм.       Небо тогда было непонятным. То ли угольно-черным, как песок под копытами нашей лошади, то ли все-таки синим. Но я точно помню, что на нем не было звезд. Тогда я и не знал, что такое звезды. Небо всегда для меня было однотонным, с одиноким бледным шаром полной луны.       Лошадь тихо переваливалась с ноги на ногу, убаюкивая меня. Я смотрел на нее из-под прикрытых век и видел красивую черную гриву. Я любил эту лошадь. Ее звали Габриэль.       Воспоминания обрывочны, но все еще не стерты полностью.       Мы сидели за костром, нас было много. Я кутался в плащ отца, потому что тот был намного больше и теплее моего, и смотрел на лица людей, собравшихся здесь. Отец звал нас уцелевшими. Теми, кто возродит нашу нацию. Я помню вкус кролика; помню, как вгрызался в него зубами, пытаясь съесть все за один укус.       Помню, как лежал, прижавшись к отцу. Мы спали под открытым небом, ведь тогда я еще не знал, что такое дождь или снег. Тучи еще ни разу не закрывали луну.       День еще ни разу не начинался.       Я жил в темноте, где светом были только наши факелы. Они освещали наши лица и волосы, и я чувствовал себя правильно с людьми, у которых были глаза со зрачками-звездочками. Кто прятал серый, выцветший глаз. Чьи синие, белые, голубые волосы развевал ветер.       Отец снова посадил меня в седло и забрался следом. Габриэль поскакала по черному песку.       Меня клонило в сон.       Я открыл глаза, хмурясь от света тысяч факелов, но они были слишком далеки. Отец улыбнулся, глядя на мое завороженное лицо. Он рассказал мне, что такое звезды, и почему луна выглядит так непонятно.       Этот мир был чужд мне. Слишком ярок, полон непонятных красок. Я не мог смириться с тем, что трава зеленого цвета, а не чернильно-черная, как была дома. Что на небе светит какой-то жгучий белый мячик.       Не принимал красные закаты и рассветы.       Противился дождю и снегу.       Отец запретил мне говорить про дом. Он сказал мне, чтобы это было нашей тайной. О доме нельзя было знать никому, кроме нас. Я не понимал, почему.       Мы шли через горные хребты, выжженную землю и цветочное марево. Сквозь реки, пустыни и леса. Я видел Габриэль, втягивающую своими большими ноздрями последний вдох; гладил ее по голове, когда она умирала. Закрывал ее глаза. Уходил, плача.       Отец нес меня на плече, и мне казалось, что скоро будет виден край этого мира. Но я увидел лишь огромный дом с красными черепицами и серыми стенами. Кирпичные ограды и надпись, едва различимую с крутого обрыва.       Я помню, как отец остановился у дерева, раскинувшего толстые зеленые ветки в разные стороны. И хотя я уже видел такие, но названия не запомнил. Когда мои ноги коснулись земли, я уже чуял неладное.       Отец говорил мне про долг перед родиной. Что это — самое важное в наших жизнях. Что я должен служить так же, как и он, ведь во мне течет кровь одного из Каэнри’ах.       Он сказал, что любит меня и что не отказывается. Мне нужно лишь следить за этими людьми, но ни в коем случае не доверять.       Доверие — для отчаявшихся.       Вера — для слабаков.       Ты шпион из Каэнри’ах, говорил он, ты навсегда останешься моим сыном.       Его большая рука потрепала меня по голове. Я улыбнулся ему. Отец прошептал тихо, так, чтобы только мне было слышно — он вернется. Обязательно вернется, что бы ни случилось.       И тогда я остался один. Я смотрел, как отец медленно становился все меньше и меньше, скрываясь за горизонтом. В конце концов он исчез, рассыпался на частички, которые еще остались в моей памяти.       Я обвил коленки руками и стал ждать. В голове метались обрывки его фраз, а по щекам лились слезы, хотя мне было непонятно, почему.       Шел дождь. Ветер задувал его капли под темные листья, будто издеваясь надо мной. Я видел, как почернело небо, ставши совсем темным. Оно было мне роднее, чем яркое лазурное полотно. Я любил ночь, но эта стала для меня кошмаром. Рядом не было отца, который бы защитил меня.       Мне стало страшно. И холодно.       Я подминал под себя коленки, сбивался в дрожащий комок из усталости и сонливости, дрожал под холодным ветром и пугался воя вдалеке. Мне казалось, будто волки учуяли мой след и уже радовались добыче.       Но тогда шум копыт стал громче. Я подумал о Габриэль, схороненной в лесу; об отце, который мог вернуться за мной. Ничего из этого не было настоящим. Я увидел людей. Чужих, незнакомых. Один из них подошел ко мне.       Его волосы больше напоминали солому. В его глазах были только черные точки.       Никогда еще я не желал так сильно, чтобы отец был рядом.       Этот человек сказал мне что-то, но я не разобрал. Он говорил на другом языке, я понимал лишь половину. Когда человек протянул мне руку, мягко улыбаясь, я осторожно протянул свою ладошку в ответ.       Но я не доверял ему. И тем людям, что дали мне еду тоже. Они смотрели на меня и тихо перешептывались между собой, пока я откусывал кусок за куском от буханки хлеба. Их хлеба.       Люди разом замолкли, расступаясь. Толпа пропускала Красного человека. Уже тогда я ненавидел красный, он откликался во мне вспышками боли, чем-то злым и холодным. Человек выглядел пугающе. Я посмотрел прямо в глубину его алых глаз.       Раздражение.       Презрение.       Ненависть.       Он ненавидел меня. Я не знал почему, но чувствовал это. Всю дорогу Красный человек прожигал меня взглядом, будто бы желая, чтобы меня здесь не было. Я тоже не хотел быть здесь. Я хотел бы снова обнять отца, улыбнуться ему и почувствовать, как треплют мои волосы. Увидеть Габриэль и погладить ее мощную шею.       Я хотел быть своим. Но был заперт в клетке с чужими людьми.       Когда деревянная телега остановилась, меня взяли за руку. Мне помогли спуститься на выложенную плиткой землю и повели к тому огромному дому. Я представлял отца, сжимающего мою руку.       Я представлял, как он встречает меня у камина, говоря что-то про игру, испытание или снова неотложные дела. Но у камина стояла лишь одна женщина, в белом чепчике и передничке. Она чинно сложила руки и опустила взгляд, когда Красный человек вошел в комнату. Но увидев меня, только посмотрев в мой глаз, она сорвалась с места.       Женщина говорила и, вероятно, говорила со мной, но я понимал лишь небольшую часть ею сказанного. Я смотрел на нее, не зная, каким именем мне представиться и что говорить, чтобы меня приняли за своего.       Ее пышные юбки зашуршали, — она склонилась ко мне. Ее руки обвили мои щеки, ее глаза рассматривали мое лицо. Я почти не дышал, не чувствовал, как моя грудная клетка вздымалась, как сердце билось. Видел только ее взгляд, — строгий, но не злобный, как у Красного человека.       Почему он меня ненавидел?       Я посмотрел ей за плечо, смотря на Красного человека. Я боялся красного цвета, я боялся его. Я смотрел на эти красные кудри и едва мог сдержать в себе порыв сбежать подальше.       Во мне просыпалось отчаяние.       Слезы навернулись на глаза, начали течь по щекам. Я видел мир танцующим и прыгающим, утирая лицо рукавом рубахи, плача.       Женщина взяла меня за руку и прошептала, указывая на себя:       — Аделина.       Это было ее именем. Аделина стала первым человеком в этом безжалостном доме, кто улыбался мне.       — Будешь мондштадские оладушки?       Тогда я вытянул голову, чтобы посмотреть на ее доброе лицо.       — Мон… монстадские оладушки?       Аделина лишь рассмеялась на мои нелепые попытки заговорить на их языке, но в ее смехе не было ни презрения, ни насмешки. Я шел за ней, ощущая что-то давно забытое в груди. Тепло, которое обретал только рядом с отцом.       Только наполовину.       Оладушками они называли жареную картошку. Я давно не ел чего-то настолько вкусного, — а потому и улыбался ей так сильно, как только мог. Я не притворялся перед ней. Ни тогда, ни после.       Я помню, как ее рука потянулась к моему глазу, и помню, как отскочил от нее тогда, едва не падая со стула. Аделина испугалась не меньше меня. Я не хотел ей врать, но отчаянно цеплялся за повязку.       Я был верен отцу.       Даже когда смотрел на красный вихрь криков и громкого смеха, несущийся на меня со всех ног. Он был точной копией своего отца внешне, разве что без бороды и переднего зуба. Красные глаза, красные волосы смотрели на меня, но в них я видел лишь марево.       Мне было больно вспоминать.       Мальчик что-то сказал, но смысл этих слов я понял позже, гораздо позже. Он спросил:       — Ты будешь моим другом?       Я хотел снова расплакаться, глядя на него. Здесь все было красным: стены, доски на полу, ковры. Вазы и даже шкафы из красного дерева. Я был заперт в этой клетке. Мне казалось, что стены давили на меня, приближались, готовые расплющить меня в красно-розовую кашу, — я слышал, как они смеялись.       Отец, где же ты?       Я едва дышал. Голова нестерпимо болела, будто кто-то пронзил ее топором. На секунду я подумал, будто оно так и есть, — настолько боль выедала все изнутри.       Этот мальчик, он куда-то убежал. Но тут же вернулся с охапкой мятой бумаги в руках и разноцветными карандашами. Я хмурился, вцепившись в голову ладонью, пока он что-то рисовал.       С огромной улыбкой он пододвинул рисунок ближе ко мне. В маленьком человечке с синими волосами я узнал себя. А человечком с красными волосами, наверное, и был этот мальчик. Он стоял рядом и обнимал меня, а над нашими головами парило огромное розовое сердечко.       Я перевел взгляд на него, пытаясь найти на его лице с яркими веснушками злобный оскал. Я не верил ему, я боялся его так же, как и того Красного человека.       Но я взял карандаш и сам нарисовал рядом сердечко.       Я не верил никому из них.       Меня отвели в просторную спальню с уже расстеленной кроватью. Аделина улыбнулась мне, сказав что-то на прощанье, и закрыла дверь. Я сполз по стене вниз, сжимая в руках рисунок.       Мне хотелось сжечь его. Хотелось так сильно, будто я держу самую омерзительную вещь на свете. Я посмотрел на лицо этого мальчика, скрытое красными кудрями. Посмотрел на свое, на котором была огромная улыбка.       Я не знал, почему бережно сложил лист пополам и положил на тумбочку рядом с кроватью. Почему не разорвал его и не сжег в пламени свечи, а затушил ее.       Я мог только свернуться под тяжелыми одеялами калачиком. Расстегнуть замочек на сережке и сжать ее в своих пальцах, — это было последним, что осталось у меня от отца. Я поднес ее к губам, целуя и шепча слова о том, как хочу, чтобы он скорее вернулся.       Он обещал.