— 25 ноября, около полудня».
Солнце перекатывается по небосводу и скрывается за пиками гор быстрее, чем они успевают отдохнуть. Впереди еще один заход: Дилюк вспоминает, как путешествовал по Снежной, где каждая заминка могла стоить жизни. Ставка увеличилась: теперь на его совести их десятки. Пока Кэйа мелькает где-то в уголке сознания, Дилюк прислушивается к голосам и улавливает громкий голос малыша Алоиза. — А знаете, что с нашим капитаном приключилось? На него шикают, и разговор и правда становится тише, но Рагнвиндр все равно слышит эти сплетни. — Кэйа Альберих, который остался в Старом Мондштадте как пленник (а потом Мастер Рагнвиндр помог ему бежать обратно), давеча чуть не самоубился! — Да ты что! Откуда знаешь? Рассказывай быстрее! Алоиз продолжает: — Моя матушка в лазарете работает, помогает там, чем может. Так вот: недавно, день или два тому назад, поднялся такой шум! Она рассказывала, что Мастер Рагнвиндр был не в себе, кричал и истерил, пока его успокаивала Магистр. — Дилюк кусает губы, когда воспоминания проходятся волной дрожи по телу. — Точно она не знает (Альбериха ведь держат в отдельной палате), но краем уха услышала, как Мастер Рагнвиндр кричал «Кэйа себя убил»! — Ну мало ли? Скажешь тоже: может, метафорично выразился… — Да не перебивай ты! Сказал он это, а сегодня ночью капитан Альберих, живехонький, вышел из своей норы, и на его руках были бинты. Матушка точно видела. Хильберт, до этого молчавший и слушающий рассказ Алоиза и вставки Луи, вдруг подает голос. — Ребят, а вам не кажется, что это не наше дело? В их маленькой троице на какое-то время воцаряется молчание, — к добру это или нет, Дилюк не знает. Но на душе скребет, больно даже дышать: их с Кэйей жизнь препарируют и рассматривают, выискивая малейшие подробности? А если, — нет, ну, конечно, таких предпосылок еще не было, — но если кто-то узнает, что они влюблены друг в друга? Рагнвиндра бросает в холод, хотя он почти отвык от этого чувства. Глаз Бога не спасает. Лед разрастается внутри. Все те же мысли, что были, когда Кэйа целовал его еще до войны, появляются в голове, но уже в купе с другими эмоциями. Мондштадт не потерпит двух любовников на высоких должностях. Особенно, если они названые братья. Тем более, если за каждым из них бегает по половине здешних дам. Дилюк думает о том, что это тяжело; но все же больше приятно. Целовать Кэйю — это по-другому, это чувственно и ярко. Желанно. Месяц назад он бы не поверил сам себе. Месяц назад он все еще жил случайными связями на одну ночь, не запоминая даже имен девушек, с которыми их проводил. Секс был всего лишь одной из потребностей, которую необходимо было удовлетворить. Сейчас, кажется, это стало большим. Дилюк чувствует недоброе и вскидывает руку, чтобы отряд остановился. Рыцари мгновенно замолкают, и ветер резким росчерком ножа обрывает спокойствие. Впереди — маленький лагерь хилличурлов, но выглядят они совсем не так, как обычно. За каждым из них стелется черный туман, который едва заметен в предзакатных сумерках. Зверье почти не поет своих песен, только выполняет работу. Словно они обычные люди. Маленькие хилличурлы бегают из стороны в сторону с дубинками, — нет, со сталью в руках. Рагнвиндр присматривается и понимает: это мечи Ордена. В корзинках лежат взрывные ядра, которые разработал Альбедо. — Что это, капитан? Дилюк устало выдыхает: — Очередная заноза в заднице. Пойдем в обход. И когда он решается выглянуть с обрыва еще раз, чтобы оценить масштаб неприятностей, свалившихся на голову, один из хилличурлов оборачивается и тычет в него рукой, привлекая внимание остальных. Пальцы сжимают рукоять клеймора быстрее, чем он об этом думает. Бежать назад — долго. Вероятность одолеть этот лагерь странных тварей отрядом рыцарей, где лишь он один с Глазом Бога, — просто мизерная. — Приготовьтесь сражаться, — говорит Дилюк, и его глаза сверкают огнем, когда он прыгает вниз с горящим мечом на перевес. Рыцари — следом. Тот самый хилличурл, который заметил его и поднял шум, попадает под острие клинка первым. Точно, ровно. Он падает на землю с рассеченной шеей, из которой хлещет черная кровь. Еще одна странность: обычно она красная. Дилюк отбрасывает размышления и действует, продираясь вглубь лагеря. Он не дает себе остановиться, даже когда видит мертвые тела других рыцарей, вероятно, из отряда Эолы. Их много. Больше, чем хотелось бы. До ужаса вязкая кровь заливает лицо и руки. Рагнвиндр одним мощным ударом раскалывает щит митачурла, отбрасывая его в сторону. Огонь резво вспыхивает на его шерсти. Крики, боль. Своих или нет, — не ясно. Ясно только одно: их быстро окружают, хотя трупов должно быть больше. Дилюк видит обглоданное его огнем тело, как оно с хрипом поднимается. Черные ожоги здесь, черная сочащаяся кровь у других хилличурлов. Они восстают из мертвых. «Видимо, у них с Кэйей это общее» — Рагнвиндр смеется в мыслях, и все затихает. Порождения темноты, Бездны и черт знает чего встают в круг и глазеют, покачиваясь из стороны в сторону. За уродливыми масками лиц не видно, но что-то внутри подсказывает: они смотрят на меня И это жутко. Их грубые голоса сливаются в отвратительный хор из шума и непонятных слов. Пока Дилюк не слышит. Что-то погребенное в памяти. Где-то глубоко в нем.L I L I T H
Они падают на колени. Один за другим, слаженно и отточено. сожги нас, сожги нас, сожги нас Огонь в груди, кровь на руках. Ветер холодит испачканные щеки. Корка на них неприятно трескается. Голос в голове, он твердит: «И тогда весь мир сгинет в пламени, как было когда-то». «И тогда наши души очистятся от греха, нами не совершенного». «И тогда ты поможешь нам». С пальцев срывается белое пламя. Дилюк не контролирует его: словно совсем чуждая стихия в его распоряжении, но какой непокорной она была, такой же и останется. Твари гибнут в ней, радостно что-то крича и, кажется, совсем не чувствуя боли. Но боль чувствует он, когда их голоса, — они звучат в его голове, перебивают всякую мысль, — взрываются. Он чувствует их агонию, их смерть. Падает на колени и чувствует, как кто-то из рыцарей касается его. На плоти горят отметины из чужих пальцев. Глубже, чем это можно представить. Чувствует эйфорию, — не свою, а их, — и вновь разбивается о боль и страх. Чувствует ветер чувствует, чувствует, чувствует…* * *
Свинцовая голова, ноги ватные. Дилюк против воли разлепляет глаза, находя каменный потолок и себя, возможно, в одной из пещер. Рядом шепчутся, но по его пробуждению резко замолкают, а затем заваливают вопросами. Дилюк едва может понять, что с ним происходит, не то что сформировать мысль. Рагнвиндр просто лежит, просто смотрит вверх, на камень, на котором играют отблески факелов. Этот огонь ощущается расплывчато, но больше, чем ничто. «Уже хорошо» — думает Дилюк и пытается сесть, опираясь на все, что попадается под руки. — Мастер Эола, капитан Рагнвиндр пришел в себя. Ее лицо не меняется, остается таким же отстраненным и ледяным. Она поднимает взгляд на Дилюка, только чтобы одарить укором. Большего не понять. — Оставьте нас, — Эола холодно чеканит каждый слог, и ее люди мгновенно слушаются, тушуясь и молча уходя куда-то за поворот. Самая бóльшая конфиденциальность, которую они могут себе позволить. Дилюк стаскивает со лба мокрую горячую тряпку и смотрит то на нее, то на Лоуренс, пытаясь собраться в кучку. — Ты пробыл без сознания половину суток. До этого твой отряд шел еще четверть. Достаточно сухо, но и эту информацию ему надо переварить. — Мы в полном дерьме. Нас окружили странные хилличурлы, с которыми вам уже посчастливилось столкнуться, и только Архонты знают, как вы пробрались дальше. Дилюк кивает, пытаясь слушать ее вопреки расплывающемуся вниманию. Эола молчит пару секунд, будто чего-то ожидает от него, но когда не получает этого, становится еще более суровой. Сжимая челюсти и испепеляя его взглядом, она говорит: — Я спрашиваю тебя: как ты смог убить тех тварей? Хороший вопрос. Вот бы ему самому понять. Дилюк пожимает плечами, чувствуя, как во рту все пересохло. — Я не знаю. — И это все? Твои рыцари сказали мне, что ты сжег их в белом пламени. Мы оба знаем, какого цвета твой огонь от Глаза Бога. Наверное, это был малыш Алоиз и его длинный язык. В общем-то, сейчас это неважно: Рагнвиндр смотрит на нее обессиленно и апатично, но все же пытается вспомнить хоть что-то. — Я не знаю, что это было. Наваждение какое-то. Ты права: огонь и правда был необычным и тяжелым в управлении даже для меня. Но больше этого сказать не могу. Я сам всего полностью не понимаю. Эола скрещивает руки на груди, постукивает пальцами в дорогих черных перчатках по плечам, размышляя. — Допустим, — говорит она, тяжело вздыхая. — Что вы здесь забыли? — Джинн долго не получала от вас вестей и забеспокоилась. Удалось что-нибудь разузнать о Тарталье? Лоуренс фыркает; упоминание Тартальи распаляет ее, и, кажется, только что Рагнвиндр напомнил ей о мести. Они во многом похожи: Дилюк тоже имеет список тех, кому не мешало бы перегрызть глотку. — О Тарталье новостей нет. Копается на южном склоне. Она добавляет, нажимая на каждое слово, словно на рукоять приставленного к его горлу ножа: — Будто знает о чем-то. — К чему ты клонишь? Дилюку не нравится, во что перетекает их разговор. — К твоему братцу, которого ты вытащил из плена недели три назад. — …И? Она смахивает прядь голубых волос точным кивком головы, наклоняется вперед. Ее движения остры и грациозны; легки, но жалят ледяными иглами. — Не находишь странным, что Предвестник резко выдвинулся с приличным количеством Фатуи прямо по нашему следу? Так еще и сунул нос к Цисин, что значительно затруднило дела Джинн. Рагнвиндр готов вспыхнуть, но все искры растворяются в его крови. Он хмурит брови, смотрит исподлобья на нее. Снизу-вверх — угнетенная позиция, заставляющая чувствовать себя в разы слабее. Но сил, чтобы подняться, нет. Будь его воля, он бы ушел, затерялся в толпе, занявшись другими делами, нежели выяснял здесь отношения. — Я все еще не вижу никакой связи. Кажется, это ее точка кипения. Эола расплывается в улыбке, после — издает тихий смешок. — Разуй глаза, Дилюк. Ты так свято веришь, что твой братец не проговорился под пытками? Ты же видел, что с ним сделали; он стал размазней, неспособной даже меч держать в руках. — Не смей так говорить про него. Глухо, грубо, больно. Все перемешивается. — А что, правда ушки режет? — Какая к черту правда? Кэйа — самый верный Мондштадту рыцарь из всего Ордо Фавониус. Да он остался в городе, пытаясь прикрыть наши голые задницы, когда мы бежали. — Ты бежал. Меня не было в городе. Можешь продолжать рассказывать мне сказки… — Вот именно, что тебя не было в городе. Я бежал лишь потому, что исполнял приказ Джинн. Кэйа на моих глазах заморозил волну, которая грозила нам всем смертью. Ты бы встала на его место? Раз такая смелая и независимая; ты бы пожертвовала собой ради всех? Она открыто смеется ему в лицо. — То, что он сделал, было великой глупостью. — Не покушайся на честь моего брата. — Факт остается фактом, и если ты не хочешь сам признаться в этом, я скажу за тебя: с большой долей вероятности Кэйа выдал координаты нашей базы или ее примерное местоположение. Иначе мы бы не видели Тарталью здесь. Не исключено, что помимо этого, он мог рассказать и о втором этапе эвакуации, который разработала Джинн. Альберих прекрасно обо всем знал, мы обсуждали планы на закрытых собраниях. Дилюк сглатывает, говорит. В его слове, одном крошечном, сочится злоба, переливаясь через край. — Вон. Презрение в ее глазах. — Я сказал: вон. Тишина окутывает пространство вокруг, едва-едва ломаясь от громких возгласов рыцарей неподалеку. Рагнвиндр тихо, медленно выдыхает, чтобы успокоиться, а затем выуживает книжонку из кармана. Листает страницы, пальцами проходится по недавним записям. Еще не засохшие цветы падают ему на колени. «Мы идём мимо озера. Маленького, но очень красивого. Когда всё устаканится, мне бы очень хотелось сводить тебя сюда. Я помню, ты любил рисовать. Помню, как ты говорил, ``опять каляки-маляки карякую``, но твои рисунки были очень красивы. Думаю, тебе бы приглянулось что-нибудь там. Ещё я сорвал парочку лилий-калл. Может быть, они уже подувяли, но запаха своего не потеряли. Я надеюсь, что они до сих пор тебе нравятся.— 26 ноября, четыре часа».
Дилюк снова пишет: «Я тебя люблю». На большее его не хватает. Кажется, что вот-вот руки затрясутся от гнева и ярости. Его пожирают слова Эолы в собственных мыслях. Дилюк думал о том, что Кэйа мог быть предателем, но это время прошло. После всего того, что он пережил… …считать его перебежчиком — низко. — О чем думаешь? Рагнвиндр коротко вздрагивает, поднимая взгляд. Впереди, на бочках, сидит мальчишка, весело болтая ногами. На его светящееся лицо спадают кудряшки, уголки губ растянуты в улыбке, а в глазах мелькает ребяческий интерес. Он жмет ладошки в кулаки, сминая ткань своего голубого плаща. Лиза часто рассказывала про смышленого братца Хоффмана, который подолгу оставался у нее в библиотеке, изучая книги по картографии. Зажатый, он обычно стеснялся, когда незнакомые рыцари заговаривали с ним. Как-то раз Дилюк даже сам помог ему сбежать от разговора. Все потому, что Мика кое-кого ему напоминал. — О многом, — пространственно отвечает Дилюк. — Я тебя помню. Ты Мика, верно? Мальчик кивает головой, радостно восклицая. Странно — видеть его здесь, среди рыцарей на миссии. Страшно — представлять, что он познал ужас войны. — Тетя Эола была злой, когда уходила от тебя. Ты не расстраивай ее больше, хорошо? Рагнвиндр мягко улыбается, говоря что-то про то, что постарается. Они заводят легкую беседу практически ни о чем, но Дилюк совсем не против, даже наоборот. Мика для него — яркий лучик солнца во всем, что ему приходится нести на своих плечах. Их прерывают, когда обоих почти окутывает домашнее тепло. — Мастер Дилюк, вас требуют. Он с сожалением улыбается Мике, разводя руками и вынужденно уходя, но обещая, что они обязательно продолжат обсуждение военной карты Ордена. Дальше — вереница из уставших, работающих, раненых людей. Понемногу его перестают пугать сломанные жизни и тела, по голову закрытые простыней. Их стало слишком много в его жизни. Дилюк чертыхается, — в мыслях, без видимых на то признаков, конечно же, — едва видит Эолу. Она отвечает тем же холодным колющим взглядом и кривящимися уголками губ. Последнее — неосознанно, а вот первое вполне ожидаемо. Каким образом, — Рагнвиндр не знает, — но он задел ее гордость и себялюбие и теперь уж точно вписан в ее список достойных мести. — Тарталья двинулся на север. Видимо, обратно в Мондштадт. Мы на его пути, но бежать раньше, чем он пройдет, не сможем: стоит нам выбраться из пещер и нас засекут. Дилюк опирается на шаткий стол из грубого дерева, явно сколоченный наспех; смотрит на карты. — Пройти через сами пещеры не получится? — Слишком велик шанс потеряться. Лоуренс все молчит, прожигая его взглядом и морщась, всякий раз, когда тот открывает рот. — Ясно… — Скажи своим людям, — не выдержав, перебивает она. — Чтобы были готовы к бою. Дилюк знает: если будет сражение с Предвестником, никто из них не выживет.* * *
«Мы торчим здесь уже около суток. Я не хочу пугать тебя еще раз, но и лгать о том, что все хорошо тоже не буду: Тарталья перекрыл нам дорогу, расположившись в старом лагере. Если он пройдет дальше, увидит мечи и мертвых рыцарей, хилличурлов, то точно смекнет, что что-то не так. Когда я, пускай издалека, но увидел его, мне хотелось разорвать это отродье на куски. Мне и сейчас хочется, но я понимаю, что не одолею его. Без Глаза Порчи, в еще более худшей форме, чем был до начала войны. Я сдерживаю себя от импульсивных мыслей каждый раз, стоит мне подумать о нем. Я бы убил его. Тысячу раз, лишь бы тебе стало легче. Я очень надеюсь, что смогу увидеть твою улыбку; что вернусь.— 27 ноября, восемь утра».
Дилюк закрывает дневник, стоит Эоле появиться рядом. Она раздражает своей заносчивостью, — быть может, это следствие того, что внутри него сгорает кровь, ткани, горит все. Только от одной мысли, что Тарталья рядом, что он ходит по этой земле. Рагнвиндр пытается не думать об этом, сдерживает себя, чтобы не полезть рукой в карман за опиумом. Он играет в карты, шутит, улыбается, но не может убежать от собственных мыслей. Бежать больше не получается. Он чувствует себя потерянным. Отходит в сторону, курит уже пятую сигарету за последние три часа. Воспоминания рядом: утро, темное небо над головой, растерянно смотрящий на него Кэйа и сигарета, выманенная из его пальцев. На свободных строках новая запись: «Ты сказал, что не знаешь, что сделать, чтобы я тебя простил. На самом деле, ты и не должен был извиняться. Я должен был. Я понял это слишком поздно. Мне застилала глаза ненависть и гордыня. Я был обижен, не понимал, почему все случилось именно так. И мне было страшно видеть, как ты бьешься в конвульсиях, произнося имя моего отца. Когда мы были мелкими, я не понимал, почему ты так его боишься. Я и сейчас не понимаю этого, но это не значит, что я снова накинусь на тебя с клинком, если ты мне расскажешь. Может быть, мне лишь казалось, что он относится к тебе так же дóбро, как и ко мне?— 27 ноября, половина девятого».
Пепел падает на страницы, и Дилюк стряхивает его, придерживая сигарету губами. Это именно та марка, которую курил Кэйа. Один раз тот оставил пачку на стойке, и с тех пор Дилюк неосознанно покупал лишь их. Они отвратительные, бьют по горлу, но напоминают о нем. Рагнвиндр мягко улыбается, понимая это только сейчас. Он бросает бычок под ноги и возвращается к остальным. Убивает время за разговорами в старой компании Алоиза, Луи и Хильберта. С ними легко вести беседу, но их взгляды, — изучающие, норовящие залезть прямо в душу, — убивают чувство того родного и теплого, что было между ними раньше. — А расскажите нам про Кэйю, — только Алоиз это произносит, как Хильберт незаметно бьет его по плечу, делая вид, что поправляет хвост из длинных черных волос. Луи подхватывает: — Да-да, расскажите! Как он там? Отвратительно. — Идет на поправку, — Дилюк старается говорить без ходящих желваков и сомкнутых челюстей; не выплевывает каждое слово с отвращением к их «любознательности». — Ему нужно много времени для восстановления. — А это правда, что… — Мастер Дилюк, вас, кажется, зовут, — улыбается Хильберт, вызывая приглушенную раздражением благодарность. Они обязательно перемоют ему все косточки за спиной, и от их шепотков Рагнвиндр чувствует, как эти кости вынимают из его тела. Мерзость. Дилюк пропускает момент, в который небольшой госпиталь понемногу начинает сворачиваться, и замечает только скрученные матрасы и рыцарей, неспособных идти, на носилках. «Надо же, что-то сдвинулось с мертвой точки…» Проходящий мимо подручный Эолы предупреждает его о том, что Тарталья уже отправился дальше. Дилюк собирает своих и говорит им то же самое. Все быстро приходят в движение, пихают в рюкзаки пожитки и строятся. Рагнвиндр выкидывает из памяти ненужные действия, забываясь. Идти днем — опасно, но если медлить, то с большой долей вероятности Фатуи засекут их следы слишком рано. К тому моменту, как в эти пещеры ворвутся, их тут быть не должно. Яркий белоснежный снег слепит глаза, Дилюк щурится до самого заката, тащась где-то в середине двух отрядов, откуда фигура Розарии почти не видна. Все десять часов они на ногах, но надо отдать должное Лоуренс: она ведет их коротким путем, и к глубокой ночи, уставшие, рыцари возвращаются в Новый Мондштадт. Дилюк выдыхает только тогда, когда почти сползает по стене, снимая с головы капюшон. Даже здесь холодно. Среди толпы он различает яркие малиновые волосы. Возможно, ему удастся перетереть с ней все, что произошло. Розария подбегает к нему; лицо искажается в несвойственном ей волнении. Дыхание клубами пара вырывается изо рта. — Вставай. Она подает ему руку, пока опешивший Дилюк приходит в себя, почти не чувствуя ног. От следующих ее слов он не чувствует вообще ничего. — Кэйю арестовали по подозрению в измене.