The Tower

      — Кэйю арестовали по подозрению в измене.       Розария сказала это, и Кэйа умер во второй раз.       Дилюк трогает корешок записной книжки, — он еще недавно был здесь, рядом с ним. Точнее, призрачная надежда на его восстановление, влачившаяся по пятам.       И вот, когда все вокруг никак не реагирует на случившееся, — снова, — Дилюк чувствует боль под ребрами. Там тянет, там режет и дышать невозможно. Их расставание, тяжелое и отвратительное, давило на сердце, но это было лучше, было хотя бы маленьким, но прогрессом. Кэйа мог почувствовать себя в безопасности.       Рагнвиндр делает шаг вперед, беря Розарию за руку. Движения — хищные и раздраженные, резкие. Ладонь тисками сходится на запястье.       Теперь, когда Альберих заперт и обвинен своими же, что он чувствует?       Дилюк возвращается к вопросу, который мучает его денно и нощно; который крутится в мыслях и пожирает его кости.       Что я чувствую?       Больше, чем ярость. Внутри, меж ребер и переплетений тканей, взрывается целая вселенная, ей тесно в груди.       Теперь, когда Кэйа знает, что доверять нельзя даже своим, поверит ли он Дилюку?       Он готов растерзать Джинн, едва посмотрит на нее. Раздраженный, Рагнвиндр игнорирует сторожевых при входе в карцер и их слова о том, что Совет Магистров настоятельно рекомендовал не пускать его внутрь.       — Где он?. — с гортанным рыком выплевывает Дилюк, оборачиваясь на рыцаря; пламя факелов тянется к нему. — Где мой брат?.       Розария онемевше смотрит на то, как Дилюк чуть не прикладывает непутевого часового о стену. В алых глазах пламя, чертыхаясь, уже сжирает того по частям, плюясь искрами. Под темным взглядом оба стражника замирают, дрожат и раскрывают рты от страха.       — П-прямо до третьего поворота, а затем по коридору до конца… Там…       Рагнвиндр не слушает. Срывается с места, поднимая пыль и грязь. Тело ноет, ноги давно живут своей жизнью. Только и делают, что пульсируют. Ему дико хочется принять самый отвратительный душ, постоять под холодными каплями, а затем съесть стандартный паек, но все это забывается. Сейчас он думает о другом, пытаясь не рассыпаться от ярости на тлеющие угольки.       В конце коридора у малеханькой дверцы стоят еще два рыцаря с оружием наперевес. Они упреждающе кричат Дилюку, чтобы тот остановился. Ему запрещено подходить, — приказ Совета.       Приказ Совета? С их стороны было наивно предполагать, что Рагнвиндр не сможет снести к чертям весь Новый Мондштадт, не оставив и камня на камне.       — Слушай сюда, отмороженный, — Дилюк говорит глухо, рыча и скалясь. — Мне глубоко плевать, какому приказу вы следуете. Пусть даже сам Барбатос вам на ушко нашептывает, — мне поебать. И если вы немедленно не откроете эту гребаную дверь, вы пожалеете.       Выдыхая из легких воздух, отдающий горелыми поленьями, Рагнвиндр шепчет:       — Вы действительно хотите столкнуться с моим гневом?       — Простите, Мастер Дилюк, я бы если мог, я бы открыл, но у меня нет ключа…       Дилюк отпихивает его в сторону. Второй рыцарь, с молчаливым трепетным ужасом, отскакивает сам.       «Я сгною их здесь же».       Воспоминания красочны: руки на горле Джинн и красное лицо, корчащееся от недостатка воздуха, что ускользал из нее с каждой секундой. Сейчас желание выбить ей гортань, свернуть шею, — иррациональное, вспыхнувшее от ярости, — застилает пеленой глаза. Рагнвиндр вкладывает в удар всю свою силу и чуть не сносит дверь с петель. Щепки летят во все стороны.       Внутри кромешная темнота, и только почти догоревшая свеча, в окружении полных нетронутой еды тарелок, разгоняет ее. Но этого недостаточно: что-то ворочается в углу комнаты. Кажется, хнычет. Дилюк опирается о короб дверного проема, стискивает на нем пальцы и вдыхает застоявшийся воздух, унимая все свои чувства. Нельзя пугать Кэйю еще больше.       Он входит, прикрывая за собой остатки покошенной двери, за которой Розария оттаскивает служек подальше. Дилюк спускается по двум ступенькам, — тихо, медленно и осторожно. Плавно, чуть разводит руки в стороны, чтобы показать прозрачность своих намерений.       — Кэйа?       Выходит как-то отвратительно печально.       Альберих сжимается в клубок, покачиваясь. Его тихий вой заполняет все пространство.       — Кэй, это я. Со мной все хорошо, и царапины нет, — обходя острое имя Тартальи, одно упоминание которого может вогнать Кэйю в истерию, Рагнвиндр продолжает; сердце колотится. — Я вернулся, пойдем со мной.       Он садится напротив него на корточки и тянет руку, ласково касаясь колен.       Дальше — пустота между прервавшимся мычанием, резкой тишиной и шипением, рывком вперед. Кэйа так быстро бросается на него, что Дилюк опомниться не успевает, хочет сам сжать его в объятиях и лопнуть от радости, пускай и омраченной случившемся.       Только вот не успевает, как чувствует давление на шее.       Минуту назад его руки на шее Джинн в мыслях, сейчас Кэйины на нем. Он озверевше смотрит единственным глазом на него, вырывая душу; с щек его капают слезы. Альберих скалится, брызжет слюной и ненавистью, тихо, изломлено шепчет:       — Пре-дал, пре-дал, пре-дал. Меня.       Дилюк хватает ртом воздух, кожей чувствуя замерзшие пальцы. Кэйа придавливает всем телом; сбросить его не получается. Капля трезвого мышления бунтует от мысли о том, чтобы использовать против него огонь. Рука толкает чужую грудь, что есть мочи. Рагнвиндр готов истерично рассмеяться, только вот нечем.       В миг становится страшно. Ужас в легких. Черный, заполняет собой сосуды. Разливается в груди.       Рагнвиндр сжимает его ладони своими, впивается и делает больно, обливая сердце кровью. Кэйа свирепо рычит, но его истощенное тело потихоньку сдается. Он отлетает к стене, будто ошпарившись.       Врываясь с хрипами, воздух все же заполняет внутренности. Голова идет кругом. Дилюк запоздало чувствует все прелести ужаса: в дрожащих руках, в мыслях о гибели, но не дает им развиться, топча на корню. Прикладывает руки к шее, щупая подступающие синяки. Пробует говорить, но выходит скверно и едва слышно.       — Я не желаю тебе зла…       Кэйа вдруг сжимается, смотрит на свои ладони, точно видит кровь на них. Из него рвутся рыдания. Дилюк касается пальцами саднящего горла, но подползает ближе, минуя лучики света из-под разломанной двери.       Мотылек, летящий на огонь горящей свечи. Дилюк знает, что может обжечься, — они уже проходили через это. Множество раз. Он снова и снова наступает на одни и те же грабли, веря, что вот сейчас все точно будет по-другому. И Кэйа не сделает ему больно.       Но они причиняют друг другу боль одним своим существованием.       Он обжигается, когда касается подушечками пальцев мокрых щек Кэйи. Обжигается, как тот мотылек, долетевший до пламени. Кэйа смотрит на него затравленным взглядом, и Рагнвиндру кажется, что он тоже сгорает: в мыслях о том, что сошел с ума; что беспомощен и слаб; обвинен своими же. Дилюк берет его ладони в свои, сжимает их, чувствуя каждый шрам, каждый ожог от сигаретных окурков, каждую мозоль от меча, крепко стиснутого когда-то давно меж пальцев. Это все — прошлый Кэйа, и пропасть между ним и тем, кто сейчас дрожит, вжимаясь в стену позади, разверзлась настолько, что пути назад уже нет.       Дилюк пытался отрицать, но больше не может бежать от правды: он не спасет Кэйю.       Не будет никакого «долго и счастливо».       Даже «быстро, но болезненно».       У них этого никогда не будет. Только бессонные ночи в кошмарах, — у обоих, — и безрезультатные попытки успокоить. Бессилие. Безжизненность в касаниях и взглядах, — она просачивается даже сейчас. Кэйа смотрит на него, не видя ничего.       Дилюк в тысячный раз не понимает, что делать.       — Кэй…       И даже его имя, это милое сокращение, сохранившееся из детства, отдает только тоской и бесконечной грустью. Оно глубóко-синее, почти черное, выплаканное ночами.       Что сказать ему? Что сказать человеку, которого пытали, били, насиловали, уродовали, предали бесчисленное множество раз?       «Солнце, что же сказать тебе, сделать, лишь бы ты не плакал?»       — Кэй, я хочу, чтобы ты услышал меня.       Он смазано кивает, прижимая руки к лицу, пытаясь закрыться разом от целого мира.       — Помнишь, я сказал, что дорожу тобой?       Дилюк замечает пачкающиеся в крови пальцы, беспорядочные попытки Кэйи стереть ее, но выходит только размазать по губам…       …по губам, к которым он так жаждет прикоснуться.       — Я хотел сказать…       Ему не хватает времени: оно играет против них. Кэйа прикрывает глаз, ресницы смыкаются, а его тело обмякает. Он роняет голову, сползая вниз, в объятия Дилюка. Теряет сознание. Снова.       Рагнвиндр вдыхает пыль и грязь, скопившуюся в воздухе. Нет, он не оставит Альбериха здесь.       Мысль рождается в голове, когда он уже прижимает Кэйю к себе и выходит из маленького Ада тесной камеры, морщась от света факелов.       Двое рыцарей таращатся на него, пока один все-таки не осмеливается высказать их общую мысль:       — Мы не можем отпустить вас, Мастер Рагнвиндр.       Дилюк качает головой, кисло улыбаясь.       — Можете.       — Приказ об аресте выписал сам Совет. Даже вы не в том статусе, чтобы тягаться с ним. Одолеете нас, и через десять минут вас упекут за пособничество изменнику и неисполнение приказа, — белобрысый сжимает желваки и с нескрываемым страхом смотрит на него. — При всем уважении.       — Передайте Совету, что я забираю Кэйю на основании законов Мондштадта, — он говорит уже без злости на этих толстеньких козлов в расфуфыренных комзолах, пропади она к чертям. — Каждому гарантирована надлежащая медицинская помощь. Что до сестринского заключения, — сестра Розария составит его после непосредственного выполнения своей работы.       Розария улыбается. И, конечно же, кивает.       — Можете пойти как конвой, — Рагнвиндр добавляет: — Если хотите.       Рыцари покорно расступаются, понурив головы. Когда они с Розарией отходят на достаточно большое расстояние, она говорит:       — Ты молодец, что выиграл время, но его будет чертовски мало. Я смогу дать вам часов двенадцать. Это самое большее. Совет поставит надо мной Викторию, у меня не получится сфабриковать заключение.       Ее рука ложится на плечо, Розария останавливается.       — И пожалуйста… Сделай все, что в твоих силах, чтобы Кэйа пережил этот суд.

* * *

      Простыни все еще хранят огромные багровые пятна, — их никто не успел отмыть. Кэйа лежит на этой отвратительной, грязной ткани, а Рагнвиндр все пытается вытеснить кошмар из головы, выкуривая сигарету. Одну за другой, — даже Розария морщится, когда входит.       — Заключение, — она по-сестрински молчалива и учтива; протягивает тонкий пергамент, на котором просвечивают чернила.       Дилюк бросает окурок в пепельницу к двум остальным и присматривается к щели между коробом и дверью. Там наверняка стоит Виктория, шелест ее юбок слышен даже отсюда, не говоря уже о непривычно живом тепле тела, которое Рагнвиндр чувствует намного отчетливее, в сравнении с Кэйиным.       — Спасибо.       Когда Розария уходит, он бегло читает все, что та написала: истощение на нервной почве, немедленно оказанная медицинская помощь в соответствии с двадцать четвертой статьей Кодекса Фавония и еще куча формальностей.       В дверь стучат, но у Дилюка нет сил даже послать куда подальше того, кто за ней. Он буравит взглядом стену напротив и упрямо молчит. Стук раздается еще раз, более настойчиво, а затем, через пару секунд тишины, ручка опускается вниз.       — Дилюк?       Джинн тихонько заходит, почти робко.       — И как это все понимать? — тихо спрашивает Рагнвиндр, даже не смотря в ее сторону. — Что здесь произошло в мое отсутствие?       — Я в неменьшем шоке, чем ты.       Он злобно фыркает: не на нее. Просто ярость сворачивается клубочком в груди, просто ее надо немедленно выплеснуть, иначе…       Иначе была квартира Лизы, прочитанные письма и сожженные руки. Дилюк все еще чувствует фантомную боль под перчатками.       — Удивительно.       Джинн садится на грязный пол рядом с ним, около кровати.       — Дай одну, пожалуйста.       Рагнвиндр кидает на нее удивленный взгляд, но протягивает пачку.       — Курить хоть умеешь?       — Тебя не было три года, — говорит она, зажигая спичку. — Я уже не та маленькая Джинни, которую ты помнишь. Мы все изменились.       Дым срывается с ее карамельных губ. Гуннхильдр поправляет волосы, убирает светлые пряди за уши, задевая сережку с бабочкой. Молчание колется тысячей невысказанных слов, но Дилюк не находит в себе сил, чтобы открыть рот. Рассказать о том, как Лиза умирала у него на руках, — нет, они стали слишком далеки друг от друга. Даже если Джинн была рядом, когда Кэйа совершил самоубийство, дважды, даже если она была самым близким человеком когда-то.       Не сейчас. В конце концов, Дилюк сам сжег все мосты три года назад.       Но дым от огня до сих пор режет глаза.       — Почти сразу, как ты ушел, появился донос на Кэйю. В обход меня, — начинает Джинн, выплевывая из легких сигаретную дрянь. — Кто-то написал в Совет. Анонимно, конечно же. Представился бежавшим из плена рыцарем и рассказал о том, что Кэйа сдал координаты базы.       — И много рыцарей возвращалось из Старого Мондштадта?       — Ни одного. Кроме Ноэлль их не было ни до, ни после вас.       Дилюк усмехается.       — И совет это не волнует?       — Не-а. Этим свиньям глубоко плевать, — Джинн стряхивает пепел. — Я ненавижу их не меньше твоего: я связана по рукам и ногам. Мои полномочия строго регламентируются. Шаг влево, шаг вправо строго карается. Каждое решение приходится обговаривать с ними, а эти ублюдки не видят ничего дальше своей шкуры и денег.       — Дай угадаю: их семьи бежали в Натлан и Фонтейн?       Гуннхильдр саркастично смеется, кивая.       — Совету нужен был лишь повод, чтобы загрести Кэйю. Они и до этого относились к нему не очень-то хорошо, а донос — возможность убрать его. Я не могу ничего сделать против них.       — Почему?       Она обнимает себя, сжимает предплечья со всей силы. Дилюк вовремя убирает сигарету из ее пальцев.       — Если я сделаю что-то, что им не понравится, они обвинят меня в некомпетентности. Устроят голосование о моем нахождении на должности Действующего Магистра.       Он видит, — ее глаза на мокром месте. Она прикрывает веки, но с ресниц срываются слезы, голос дрожит.       — Думаешь, народ поддержит меня?       Ее пальцы белеют, Джинн впивается ими в рубаху, и в полной тишине слышен ее треск.       — Все винят меня в своих потерях, в начавшейся войне. Все ненавидят меня за то, что вынуждены прятаться здесь, в руинах. За то, что покинули дома. Знаешь… — она вдруг поднимает голову, всхлипывает, но продолжает: — Многие в Спрингвейле хотели остаться. Говорили, что лучше жить под оккупацией, чем идти в горы. И я приказала сгонять их: уговорами, силой, чем придется. Меня ненавидят за то, что я пыталась их спасти.       Джинн говорит:       — Они не знают, что Фатуи могут сотворить с ними, но все равно винят меня.       Джинн говорит, вытирая мокрые дорожки с щек тыльной стороной ладони:       — Они не знают, что Фатуи сожгли весь Спрингвейл дотла, а тех, кто там остался, — убили, повесив на главной площади. Они все равно винят меня за черствый хлеб и спертый воздух.       Дилюк чувствует, как жар от догоревшей до фильтра сигареты, сжигает его пальцы.       — Я… я не знаю, что мне делать. Я устала, я не могу больше нести все это на себе. Мой отец в экспедиции, мать задолго до войны уехала в Фонтейн, но они винят меня и за это.       — Ну тише, — Рагнвиндр обнимает ее, прижимает к себе. — Тише.       Почти как в детстве: она сжимает его рубашку и плачет, закрывшись от всего мира, пока он водит рукой по ее плечам, успокаивая.       — Я так виновата… перед Кэйей… — тихо шепчет Джинн, эта маленькая девочка внутри нее, которая просто устала от вечной ответственности. — …перед тобой… После того, как ты… душил меня, — Дилюк кусает губы от воспоминаний, омерзения от себя самого же. — Я долго думала… над всем, что сделала и сказала тебе…       — Я бросил Кэйю, Джинн, не ты.       — Нет, — она резко отстраняется, глотает слезы и смотрит на него. — Нет, я бы могла что-то придумать, сделать больше. Сделать хоть что-то.       Ее щеки горят, а глаза красные от рыданий. Она поднимает взгляд на Кэйю.       — Я могла бы отпустить тебя, и он не был бы сейчас таким.       — Знаешь, Джинн, я тоже долго думал над всем этим. Как и ты, я проматывал каждую секунду, начиная с той, когда все пошло не так. Слишком многое случилось, и мы не смогли с этим справиться. Я идиот, потому что оставил своего брата там одного. Кэйа тоже балбес, потому что отдаст все, ради этих людей, даже свою жизнь, хотя это того не стоит. Мы все были там. Но не бери на себя слишком много вины, Джинн. Не бери на себя то, к чему не причастна.       Когда сигарета почти прожигает кожу перчаток, Дилюк тушит ее в пепельнице.       — Сосредоточься на деталях и станет легче.       Джинн кивает, теребя запонки на манжетах. Молчит целую вечность, но потом все же подает голос, не смотря на него.       — Извини за этот концерт. И спасибо, что сказал мне это все. Я пойду.       — Возьми, — он протягивает бумажку. — Заключение.       — Да, конечно.       Гуннхильдр останавливается у самой двери.       — Продумай линию защиты. Адвоката не будет. Это будет не суд, а всего лишь формальность с их стороны. Они уже вынесли приговор.       — Это нихуя не радует.       — Я думаю, ты единственный, кто с этим справится.       Дилюк кисло улыбается ей, но улыбка сползает с его лица, стоит Джинн уйти. Все просто отвратительно: Кэйа не сходит с грани жизни и смерти, точно прописался там. Рагнвиндр снимает перчатку и тянется к его руке. Переплетает пальцы, согревая его, ледяные. Он облокачивается на деревянный каркас кровати, и время замирает. Слезы, такие бесполезные сейчас, застывают в уголках глаз, так и не пролившись.       «Как же я люблю тебя…» — и это единственное, что повторяется в его мыслях. Рагнвиндр притворяется, что все хорошо, что никакой войны не было и в помине, а под пальцами чистое одеяло без крови. Что они на Винокурне и живут обычной счастливой жизнью.       Кэйа едва заметно сжимает его руку, но этого хватает, чтобы Дилюк резко одернул ее и спрятал в перчатку. Шрамы жгут плоть даже сейчас, под черно-красной кожей. Альберих не замечает этого: он только-только открывает глаз и хмурится.       — Кэй… — Дилюк боится, что от его голоса Кэйа снова впадет в истерику, но тот лишь водит по комнате взглядом. — Как ты?       Его раскрытая ладонь тянется к чужому лицу. Подушечки пальцев проходятся по коже. Нежно, едва ощутимо, — но Дилюк понимает другое: для Кэйи на его щеках все еще течет кровь. И это всего-то маленькая передышка, не более. Даже если Альберих не плачет, даже если обнимает его, водя ладонью по выбивающимся из хвоста прядям. Ничего не изменилось. Они все так же далеко.       И пропасть все так же глубока.       Кэйа достает из кармана смятый листок и огрызок карандаша, пишет что-то с плотно сомкнутыми губами.       «Я помню, что случилось. Я не хотел тебя душить. Мне было страшно. Даже сейчас страшно. Пожалуйста, прости меня. С тобой все хорошо? У тебя шея вся в синяках от меня.       Пожалуйста, скажи, что с тобой все хорошо…»       — Я в порядке, ничего не болит, — Дилюк улыбается уголками губ и осторожно начинает: — Ты помнишь, что я тебе говорил тогда?       Кэйа забирает бумажку и тяжело вздыхает. Рагнвиндр знает: эта беспомощность сейчас бултыхается в нем тихой ненавистью, но все, что ему по силам, — выводить буквы.       «Помню».       Кэйа смотрит прямо на него. И Дилюк больше не может решиться: что если он сейчас все испортит? Что если эти три слова сделают только хуже? Что если в плену Кэйа наглотался насилия сполна, и теперь ему противны любые прикосновения?       Что если он оттолкнул его тем утром?       Что если Кэйа соврал в той записке, что до сих пор любит?       Дилюк снова отвергает свое сердце, заставляя его тихо скулить в груди. Пульс сбивается.       — Я не хотел делать тебе больно своим уходом. Та вылазка в Мондштадт… Она не была согласована, мы пошли вразрез с запретом Джинн и…       «Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Меня все похоронили здесь. Я и сам себя похоронил.       Я превратился в истеричку, Дилюк. Я постоянно плачу, мне тошно от своих слез. Мне хочется сбежать от них, но как только все налаживается, жизнь снова бьет под дых.       Я не знаю, что на меня находит. Я боюсь за себя, за тебя. Мне было плохо, когда ты ушел, но я не виню тебя. Знаю, что в этом нет твоей вины».       — Я ушел, чтобы защитить тебя. Там был Тарт… — Дилюк задумывается о том, что говорит, но уже слишком поздно.       Кэйа сжимает руки в кулаки. Делает пару судорожных вдохов, смотрит сквозь. Его взгляд становится таким стеклянным, что в нем можно разглядеть отголоски ужасов, через которые ему пришлось пройти. Дилюк осторожно кладет ладонь поверх его, и Кэйа возвращается в реальность.       «Он здесь? На Хребте?»       — Нет. Нет, он возвращался в Мондштадт, когда мы уходили.       «Пообещай мне одну вещь, Дилюк».       Когда места на бумаге становится совсем мало, Альберих достает еще один пергамент, поменьше.       «Обещай мне, что не будешь биться с ним один на один. Он убьет тебя.       Пожалуйста, обещай мне это».       — Хорошо, я обещаю, — Дилюк кивает. — Но ты мне тоже кое-что пообещай.       «Что?»       Рагнвиндр смотрит еще раз на багряные пятна и говорит:       — Не совершай самоубийство. Я не переживу твоей смерти.       «Обещаю».       — Спасибо, — Дилюк достает из кармана сюртука ту самую книжечку, в которой вел свои записи. — Возьми. Я писал это тебе. Что-то вроде писем.       Кэйа проводит пальцами по кожаной обложке и благодарно улыбается, будто ему подарили не потрепанный блокнот, а кольцо с бриллиантами.       О кольце Дилюк тоже задумывался. Свадебном. С глубóко-синими сапфирами, цвета его глаза.       Воспоминания неожиданно пробираются сквозь пелену лет: ночь перед восемнадцатым днем рождения, они с Кэйей, обсуждающие его скорую экспедицию. И обещание: писать письма друг другу.       Дилюк улыбается, на миг забывая о реальности.       А затем приближающийся суд вновь напоминает о себе, призрачным волнением царапая ребра.       — Кэй, у меня есть вопрос. Очень важный.       «Что за вопрос?»       Рагнвиндр набирает полную грудь воздуха, но легче от этого не становится.       — Когда тебя пытали, когда ты был в плену… Ты сдал координаты базы?       Дилюк знает: надежды в глазах нет. Тарталья просто так не оказался бы на Хребте. И Джинн это тоже знает.       И сам Кэйа. Иначе он не бился бы в истерике, услышав про поход в Южную часть Хребта. Рагнвиндр больше не может лгать себе, больше не может закрывать глаза на правду.       С пеной у рта доказывать Эоле, что Кэйа не предатель, — это одно. Это резко, это не ранит, это приносит ярость и желание защитить, потому что если не он, — то никто. Никто не вступится за Альбериха, не вспомнит, что жив, благодаря его самоотверженности.       Но в глубине души, в мыслях глубоко-глубоко знать, что все не случайно…       Дилюк устал врать самому себе.       На бумаге всего лишь одно слово.       «Да».