The Tower

      Кэйа давно не слышал собственного голоса. Он уже начинает стираться из памяти, но сейчас, — сейчас Кэйа знает, что сказал бы это простое слово отрешенно, сломано и убито.       «Да».       Минуты до взрыва кажутся вечностью. Альберих думает о том, как Дилюк разразится бранью и точно скажет «предатель» тысячу раз.       Три.       Он ведь предал его, — всех, кто здесь есть, — когда пытался спасти Диону.       Два.       Дилюк смотрит в его глаза.       Один.       И переплетает пальцы. Руки дрожат, сильно, но это ничто по сравнению с уходящей из-под ног землей. Развороченные воспоминания, выпотрошенные мысли и искровавленная в бесполезных попытках оправиться жизнь, — вот, что внутри него. И все же с губ Дилюка не срывается ничего, ни единого слова. Где-то в глубине тишины Кэйа слышит его усталость.       Возможно… любовь?       Он уже столько раз ошибался, что думать на этот счет больно.       Больно, когда Рагнвиндр так сжимает его ладони, поглаживает их большими пальцами;       больно, когда он шепчет:       — Это плохо. Но мы справимся.       Справимся? Мы?       О каких «мы» может идти речь, когда Кэйа представляет из себя целое ничто?       Силы безвозвратно потеряны, — он пробовал, пытался сотворить хотя бы одну малюсенькую снежинку. Не выходило. Когда Альберих перестал тешить себя надеждой в изломленных почерневших крыльях, что, кажется, даже уже не трепыхалась; когда не бился в истерике, не стирал с лица слезы, не дрожал и не закрывался в мыслях, — пытался говорить. Сказать хоть что-то связное. Но, увы, ничего кроме воя и всхлипов не вылетало из его рта.       Думал он о многом. О Дилюке, который ушел под его крики. Так себе прощание, а оно ведь могло стать последним. Кэйа корил себя каждый раз, стоило воспоминаниям о той ночи проскользнуть в мыслях. Об извинениях тоже думал. Часто. Это была единственная светлая мысль в его голове, сравнимая со светом свечи в полном одиночестве мрака. Ему было приятно. Было хорошо, — без притворства, — услышать это простое «прости». В тот момент что-то щелкнуло в груди и стало так легко, будто не было кроваво-красного рассвета, мучительно тяжелых попыток встать. Пальцев, зарывающихся в грязь, пока Альберих пытался ползти к конюшне. Тем утром ему повезло: сначала незапертые двери, потом относительно спокойная дорога до городских ворот, а после Лоренц, спасший ему жизнь не меньше двадцати раз. Начиная не случившимся падением с лошади и заканчивая каждым лестничным пролетом, звонком в квартиру Джинни.       Кэйа думал о том, как они с Джинни разошлись. Без громких ссор, которых с него было достаточно. Это, напротив, произошло тихо. Слишком тихо и медленно, чтобы тысячи простых «спасибо», висевших в молчании каждый раз, когда Альберих под вечер уходил из ее кабинета, могли что-то исправить.       За сутки в заключении по стандартному протоколу Кэйа успел обдумать многое. Но не то, как ему быть дальше, — он так и не пришел к единому выводу.       Легче всего было тихо уйти, но Дилюк лишил его этой возможности. Случайным образом оказался рядом, увидел то, что не должен был. Сжимал его предплечья там, где были шрамы, скорее всего, даже не задумываясь о них. Но он видел. Все видел.       Надо было умирать раньше.       Сейчас же выхода нет: фарс расследования, которое ему обещали, но до которого никому нет дела, и скорый суд, — всего лишь оттягивание конца.       Это странно, но Кэйа не хочет умирать. Больше нет. Не сейчас, когда Дилюк был так близко и сжимал его в своих объятиях. И уж точно не после того, как извинялся.       Для Альбериха чувствовать такую тягу к жизни непривычно и вдвойне больно.       Умирать, — это страшно, но знать, что вот-вот умрешь, — еще страшнее.       Он останавливается. Пытается не думать, закрыть все свои мысли, когда Дилюк рядом с ним. Опасливо скользит по дорожкам из перемешавшихся с кровью слез, боится снова увидеть пустые глазницы. Но на этот раз перед ним карминовые радужки.       Улыбка трогает губы.       Бумажка, на которой его почерком выведено «да», жжется на коленях. Жар ощущается почти физически.       — Куда ты указал на карте?       Карандаш дырявит этот несчастный клочок.       «На Южный склон Хребта. Около Пещеры звездного сияния».       Дилюк вчитывается в слова, хмурится. Он такой забавный: похож на недовольного кота. На того самого, который любил по-хозяйски забираться на подоконник и греться рядом с Альберихом почти вечность назад.       — Кэйа… — Рагнвиндр трогает прядь спадающих на лицо волос, убирая ее за ухо, и тихонько говорит: — Кэй, ты… Ты не сдавал базу.       Он выхватывает карандаш из дрожащих рук, берет одну из скомканных бумажек, которые Кэйа теперь постоянно носит с собой, и продолжает:       — Представь, что это — Южный склон. Пещера звездного сияния здесь же. Ну, условно.       Дилюк двигается западнее, к Столице, погребенной в снегах.       — Вход в руины здесь, на юго-западе Хребта, — затем он движется вправо, на восток. — А здесь Дворец и еще один выход из руин, который мы нашли позже.       Рагнвиндр заключает со скромной улыбкой:       — Ты не виновен.       Кэйа тихо делает вдох. Все это время он жил с твердой уверенностью в том, что выдал координаты базы, поставил на кон всех, кто здесь есть, — он ожидал трибунала. Но сейчас, когда Дилюк доказал ему обратное…       У него появился шанс?       Впору рассмеяться, но сил хватает лишь на тихий выдох и боязнь, что тот перерастет в новую истерику от постоянного истощения. Альберих чувствует, как эмоции готовы вылиться через край и едва сдерживает их.       — Можно тебя обнять?..       Он спрашивает настолько тихо, что это едва слышно, — Кэйа кивает, закрывая руками лицо. Дилюк садится рядом и тонюсенький матрас прогибается вниз; тянет ближе и убаюкивает отвлеченными рассказами о какой-то ерунде; гладит по волосам и прижимает к себе. От этого становится так хорошо и плохо одновременно. Альберих всхлипывает, но не из-за предстоящего суда, не из-за усталости и изнеможения.       Просто потому, что так и не отпустил.       Просто потому, что сердце бьется быстрее и Дилюка все так же хочется поцеловать, как и раньше.       Просто потому, что он боится своих же мыслей, — еще секунда в его объятиях и все полетит к чертям. Вернется в то утро, когда Кэйа решился и получил хлесткую пощечину и презрение. Где это теперь? Почему Дилюк вдруг забыл об этом? Да и забыл ли он о том, как избегал его, как они расстались на той площади?       Или причиной, по которой он все еще рядом, заботится и пытается помочь, стала жалость?       Кэйа ненавидит жалость. Он стал жалеть себя и превратился в размазню. А это еще хуже.       Он отстраняется. Выпутывается из рук. Медленно, не резко, — а надо бы. Чтобы пресечь все это на корню, чтобы не мучить себя еще больше.       Чтобы, наконец, забыть.       Дилюк найдет себе хорошенькую девушку, которую полюбит. Обвенчается с ней, заведет семью. Вот Донна, например, без ума от него. Да и с Джинн они неплохо смотрятся. Пора отпустить его сейчас, чтобы потом не было больнее.       — Тебя что-то гложет?       «Да, Дилюк. То, что я, как полный идиот, продолжаю любить и все еще готов умереть за тебя».       Наверное, если бы у него еще была способность говорить, он разразился бурей и вылил бы ушат своих чувств прямо сейчас, снова все ломая. Держать язык за зубами рядом с ним никогда не получалось, — и все тут, как ни крути.       Писать… Это другое, это не так импульсивно. Он может все контролировать, и это хорошо.       Потому что сейчас Кэйа сжимает ладони в кулаки и не притрагивается к карандашу, мотая головой из стороны в сторону как дворняга. Только улыбку не натягивает.       — Скажи мне, если что-то случится, — просит Дилюк. — Я всегда тебя выслушаю.       Альберих окончательно теряет связь с этим Рагнвиндром, который как две капли воды похож на того, из таверны, готового прийти на помощь и успокоить. Тогда это был всего лишь порыв, сейчас, — вообще непонятно, что творится в его мыслях.       Их прерывают вошедшие в палату рыцари. Убивают спокойствие и защищенность, нещадно насилуют тишину, стоит одному из них открыть рот:       — Кэйа Альберих, действие вашего освобождения из-под стражи завершено в соответствии с за…       И бла-бла-бла по уставному руководству. Кэйа не слушает эту монотонную болтовню, — наслушался еще в прошлый раз. Формулировка почти не отличается, только тогда ему сообщили, что он снят с должности капитана кавалерии на время расследования. Альберих смотрит на Розарию, стоящую за надменной Викторией. Ее лицо холодно, но только он способен различить вину и печаль во взгляде.       Дилюк понуро, — бессильная злоба читается в его движениях, — подает ему сюртук, но тот тяжеловат. Кэйа надевает его, прячет руки в карманы и чувствует дневник, — проделки Рагнвиндра. Когда только он успел переложить его в карман, — не ясно.       И как продержаться еще один день в одиночестве, в холоде и темноте, грея замерзшие руки о свечу, Кэйа тоже не знает.       Бросает последний взгляд на его лицо, окропленное багровым. Кровавые капли срываются на пол.

* * *

      Он возвращается в то тесное пространство, в котором его заперли день назад. Каменные стены, кое-где с остатками крови от того, что Кэйа ломал ногти, царапал руки и бился кулаками, пытаясь найти выход огромному комку эмоций. Вместо крика была новая попытка покалечить себя, вместо слез, — долгое хождение из угла в угол, когда сердце билось в груди так сильно, что грозилось сломать ребра и выпрыгнуть наружу.       Альберих снова забивается в угол, но на этот раз подтягивает свечу в лампадке к себе, и огонек от этого движения покачивается, едва не угасая. Кэйа открывает книжечку, проходится по страницам, убегая от тяжелых мыслей.       На самых первых рисунки вперемешку со словами. От резких неосторожных взмахов чернила разлетелись, и сейчас их смазанные капли усеивают чуть ли не всю страницу. Линии складываются в огромную разверзнутую пасть. Кэйа точно знает: это Урса, дракон из кошмаров Дилюка и убийца его отца. Поверх рисунка, в уголке, виднеется надпись на незнакомом языке.       «Ut ossa tua non inveniant requiem in terra».       Это не похоже ни на натланский, ни на фонтейнский. На язык Снежной тоже не тянет, — худо бедно Кэйа их знает. Да и вряд ли Дилюк учил хилличурский, уж слишком на него непохоже. И все же Альберих не может это перевести, а потому сдается, перелистывая кишащие своими смыслами рисунки, пока волнение не решает снова поиграть с ним: не может человек рисовать такое в здравом уме.       Хотя кто этим умом не тронулся? Кэйа и сам воплощение страданий и нарколепсии. Он стал забывать о том, что когда-то слышал голоса и видел галлюцинации, будто этого не было вовсе. Лишившись глаза, с подачки Дотторе, Альберих перестал мучиться от головных болей. Он задумывается об этом впервые, и неприятный осадок холодит душу.       Надо было расспросить Предвестника, когда еще оставалась возможность. В воспоминаниях сохранились только слова о том, что глаз вырезан, и остаточные видения из-за анестезии. Больше ничего. Да и какой смысл был помогать ему, пленному капитану вражеской страны, с которого ни дать, ни взять, кроме слез и истерических мольб о спасении?       Дотторе что-то скрывает и, Кэйа чувствует, что-то очень важное.       Альберих, наконец, добирается до записей и давится воздухом на первой же. По многим причинам, но больше всего из-за последних трех слов. Дилюк написал «я тебя люблю» и снова навлек целую волну шипящего огненного океана. Будто издеваясь, память подбрасывает их первый поцелуй: мягкие губы, легкие неуверенные прикосновения и горечь от его слов, от взгляда, прожигающего даже сейчас.       Кэйа читает все на одном дыхании, дивясь цветам, чей аромат тут же окутывает пространство, заменяя въедливый запах плавящегося воска и горелого фитиля. Дилюк не забыл даже про его маленькое увлечение рисовать. Альберих впервые не знает, что лучше: намеренное избегание всего, что касается его (трехлетнее мастерство Рагнвиндра никто забывать не собирается) или то, что происходит прямо сейчас, — терпеливый доверяющий Дилюк, говорящий про какую-то там романтику.       Романтика у них одна: свидание завтрашним утром перед судом с обсуждением (если ответы на бумажке можно так назвать) защиты перед обвинением. Их романтика, — это обоюдное одиночество по разным углам и главное, сказанное не в лицо в тысячный раз. Сначала были письма Кэйи, теперь обратное от Рагнвиндра.       Может быть и хорошо, думает Альберих, что все письма остались в Мондштадте и погребены вместе со старым Кэйей. Отголосков прошлого он бы сейчас не вынес, — тем более, если их кто бы то ни было прочитал. Несказанное, правдивое, болезненное.       Поднос с едой отвлекает. Да и призрачное напоминание о том, что надо бы закинуть в себя чего-нибудь, заставляет нехотя прожевать дубовый хлеб. Не сидеть же на одних только настойках, выписанных Розарией и Барбарой, чтобы потом ловить обмороки, в самом же деле. С другой стороны все, что есть съестного, не то что не вызывает доверия, так еще и не оправдывает мысленный кредит на него выделенный. Особенно клейкое пюре из картофеля с очень явными примесями всякой дряни. Только компот с едва уловимым вкусом ягод не разочаровывает окончательно.       Кэйа весь сжимается, сворачивается в комок из зудящей в груди тревоги и смотрит на огонек в лампадке. Думать ни о чем не хочется, — в конечном итоге все мысли превратятся в сожаление.       Сожаление — прелюдия к отчаянию.       Его клонит в сон, в очередной кошмар. Там все те же стены, все то же одиночество, холод и ужас, пронизывающий каждую кость. Тело, как бесформенный мешок, лежит себе у стены, — ни руки поднять, ни ногой двинуть. Кэйа пытается изо всех сил. Тщетно.       Что-то скребется за дверью, а он не может шевельнуться, даже взгляд перевести с мерцающего потолка. Шум в голове заглушает приближающиеся шаги. Такой громкий, будто десятки оргáнов играют в голове наперебой. Дышать снова страшно. Он слышит крики, — Дилюка. Истошные, душераздирающие. Быть может, он и сам так кричал, пока не лишился голоса.       Темное и неуемное приближается, словно змея ползет, извивается. Кэйа видит: старуха в капюшоне, вернее, один только ее морщинистый подбородок. Сухие губы с беззубым ртом шепеляво шепчут:       — Я приду за тобой, Кэйа Альберих.       Тонкий огонек свечи извивается, и на секунду, на одно смазанное мгновение он видит ее глаза. Два омута: болотисто-могильного цвета, утягивающие как трясина или пропасть. Безжизненные, эти глаза принадлежат смерти.       Кэйа едва не подрывается, просыпаясь. Лоб его горит, а все тело бросает в холодную дрожь.       Альберих не уверен, сколько прошло времени. Свеча погасла, но все еще хранит остатки тепла. Он переворачивается на другой бок, укутываясь в сюртук чуть ли не с головой и пытаясь ухватиться за все, кроме своего видения. Вот, например, от толстой ткани едва уловимо веет запахом костра и хвои, — Кэйа слышал этот аромат тысячи раз. Он представляет, что Дилюк рядом, что обнимают его чужие руки, а не собственные. Что еще чуть-чуть и Рагнвиндр тихонько прошепчет «я люблю тебя».       Хватит.       А потом небрежным движением заведет синие пряди за ухо, коснется сережки и скажет что-то донельзя умное.       Остановись.       Улыбнется, выдохнет проклятое «я тебя люблю» еще раз, губы в губы и поцелует.       Кэйа перестает понимать свои чувства. В груди так тяжело, так больно, будто сердце вырвали и бросили к его ногам, как какую-то мерзость. И дышать, — вроде бы возможно, ком поперек горла не стоит, но эта внутренняя растерянность заставляет растягивать каждый глоток воздуха. Отсутствие привычных слез не радует: напротив, режет без ножа. Теперь что-то внутри набухает, чтобы потом вырваться лавиной, сносящей все на своем пути.       Когда он засыпает во второй раз, сна уже нет. Такое же черное ничто, как мрак, царящий в каморке. Альбериха настырно будят, расталкивают, прежде чем повести по бесконечным длинным коридорам, о которых гражданские даже не догадываются. Пустое: кто-то, да видел его под конвоем два дня назад, а значит, что слухи уже добрались до самых непутевых зевак. Ему уже несколько сотен, а, может, и тысяч раз перемыли косточки все, кому не лень, и эта скрытность заседания не более, чем формальность.       Кэйа пытается не дрожать каждый раз, когда холодные железные кандалы обжигают его запястья. Противная мысль, — воспоминание, — жужжит на краю сознания. Боль от стертой чуть ли не до крови кожи утихомиривает. Кэйа думает только о ней, повторяя эти четыре буквы у себя в голове, пока они не превращаются в бессмыслицу.       б       о       л       ь       За одной из одинаковых ветхих дверей его ждет Дилюк. Едва увидев конвой, Рагнвиндр встает, готовый кинуться навстречу, но тут же застывает в нерешительности. Его хватает только на скомканное «доброе утро» и неловкие объятия. А дальше, — молчание.       Под изучающим взглядом Альберих завтракает, давясь от отвратительного вкуса похлебки, в которую накрошили все, что было под рукой, судя по скрипящим на зубах опилкам.       — Джинн будет возглавлять заседание, — наконец говорит Дилюк, читая листы с печатным текстом перед собой, — протокол судебного процесса. — А решится все, скорее всего, общим голосованием.       Откусывая ломоть серого хлеба, Кэйа коротко чиркает:       «Кто будет голосовать?»       — Я, Джинн, Эола, Альбедо… остальные капитаны, члены Совета Магистров. Тебе поименно перечислить?       В его голосе сквозит нервозность, но Альберих закрывает на нее глаза, не беря на свой счет. Он знает, что этот суд бередит душу Дилюка так же, как и его собственную, — не Рагнвиндр ли вчера говорил, что не переживет его смерти? В самом деле так: листы в его руках дрожат.       Кэйа берет его ладонь в свою и подмигивает. Ну, по крайней мере, хочется верить, что Дилюк понял, что он подмигнул.       — Прости, — тихонько выдыхает он, переплетая пальцы. — Нервничаю.       Дилюк придвигается ближе и шепчет так, будто стены могут слышать:       — Если что-то пойдет не так, солги им. У них все равно нет доказательств, только блеф. Ты невиновен, я сделаю все, чтобы тебя оправдали или пойду на эшафот вместе с тобой.       Взгляд упирается в пятнышко крови, капнувшее на шатающийся стол. Кэйа делает над собой усилие: лишь бы посмотреть на Дилюка. И неожиданно он находит столько решимости и нежности в его глазах, что становится плохо. Рука бы потянулась к его щеке, пальцы бы измазались в багряном, — да вот только наручники сдерживают его пылкий порыв. Ненадолго. В голове набатом звучит только одно.       Поцелуй его.       Поцелуй.       Хорошее утро, чтобы умереть еще раз от того, как Дилюк его отвергнет. Скрепя сердце, Кэйа давит в себе эту поганую любовь. Топит в холодной воде голыми руками; режет острыми ножами; душит ее бездыханное тельце.       Дилюк отводит взгляд.       Уже не страшно.       Быть может, он уже давно перегорел. Как та лампочка из Фонтейна, погасшая давным-давно. Тогда Кэйа гладил кота и еще не знал о приближающейся войне.       Потолок теперь не такой низкий, и полуразрушенные коридоры совсем не похожи на узкие ходы, которые он видел до этого. Стены местами сохранили свое богатство: фрески и золотые вставки, барельефы… Все смешивается, мельтешит перед глазами. Впереди, — огромные двери, метра три в высоту. Стóит им открыться, как голову заполняет инородный шум. Черные мысли, назойливый шепот. Кэйа почти не дышит: думает, как сделать первый шаг, пока его не толкают внутрь.       Кроме треснувших колонн в тронном зале все осталось практически нетронутым. Время здесь смиловалось и обошло стороной каменные плиты, мраморных ангелов и расписной потолок. Кэйа скользит взглядом по гранитному полу: там, дальше, маленький столик с бумагой и простая табуретка, — его личный эшафот. Он делает несколько шагов прежде чем застыть. Над длинными столами его судей с папками личного дела Альбериха возвышается огромная статуя черной девы. Кажется, будто темный камень впитывает в себя свет от множества свеч, но никак не отражает. Ее руки сложены в молитвенном жесте, ее лицо, — умиротворение и спокойствие, которого Кэйе так не хватает. Фантомный шум в голове стихает.       Его грубо толкают в спину. Цепи наручников бренчат, и от этого звука в абсолютной тишине становится страшно. Кэйа возвращается в плен.       И страх снова сковывает посильнее стальных цепей. Ужас играет на оголившихся нервах: еще чуть-чуть и будет слышен смех Тартальи; еще чуть-чуть и Дилюк снова будет убит.       Он не смеет обернуться, чтобы найти его алые волосы, — знает, что Рагнвиндр рядом, а все остальное лишь игра напуганного воображения. Кэйа держит себя в руках каждый раз, когда оковы оттягивают его запястья. Он сжимает челюсти и до того сильно морщится, что правый глаз простреливает болью из-за натянувшихся швов.       Двое рыцарей останавливаются по бокам от его стола. Дилюк — в паре шагов позади, — от него веет жаром, как от пылающего костра.       В зал входят капитаны и члены Совета. И это все мучительно медленно. Скрип стульев, тихие переговоры, шелест бумаг и перьев. Кэйа все это прекрасно слышит, но пытается игнорировать.       Не виновен. Приговор еще не вынесли.       — Всем встать. Суд идет, — Джинн говорит громко, будто рубит с плеча; холодная и беспристрастная снаружи, внутри — сгусток переживаний. — Слушается дело Кэйи Альбериха.       «Они даже молоточек притащили. Какие молодцы» — безжизненно подмечает он в мыслях.       — В связи с полной секретностью данных, фигурирующих в этом деле, слушание проводится без свидетелей. Адвокатом выступает Дилюк Рагнвиндр, действующий капитан кавалерии.       Гуннхильдр читает с пергамента:       — Подсудимый обвиняется в пособничестве вражеской организации, статья тридцать вторая Уголовного Кодекса; государственной измене, статья сорок седьмая, и дезертирстве, статья сорок девятая, — она коротко вздыхает. — Обвиняемый, Вам понятна суть каждого пункта?       Под звуки печатной машинки писаря в дальнем уголке Кэйа пишет. Дилюк повторяет его слова.       — Нет, Ваша Честь. Подсудимый требует детального рассмотрения каждого пункта.       — Хорошо. Слово дается Магистру Грегору.       Толстоватый мужичок в пурпурных одеждах поднимается со своего места. Его темные поросячьи глазки с явным гневом пытаются прожечь Альбериха, но это не имеет должного эффекта. Кэйа лишь подпирает подбородок руками и готовится слушать всю бурду, которую состряпал Совет.       — Ваша Честь, я полагаю, последний пункт всем хорошо ясен. В отчетных документах, сохранившихся с четвертого ноября, есть свидетельство о том, что подсудимый отказался от задач, поставленных Действующим Магистром. Позже, со слов свидетелей, он оставил свою позицию в угоду личным желаниям.       — Кто был свидетелем?       Белая, точно смерть, Эмбер тихонько поднимается со своего места.       — Я, Ваша Честь…       — Вы готовы выступать свидетелем в этом деле?       Она заводит руки за спину, — Кэйа знает, что Эмбер сейчас примется заламывать пальцы. Ее глаза бросаются к нему и будто просят прощения. С губ слетает только испуганное «Да, Ваша Честь».       — Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?       — Да, Ваша Честь.       Джинн сцепляет руки перед собой, но никак не смотрит на нее. Альберих чувствует ее разочарование, но Гуннхильдр ничего не может поделать против глупости Эмбер.       — Расскажите суду, что вы видели.       — Ваша Честь, я… находилась на задании по сжиганию архивов и эвакуации тех документов, которые нужно было сохранить. Капитан Рагнвиндр спас меня, вовремя оттолкнув, и мне повезло выбраться почти невредимой из-под завалов. Я выбежала на главную площадь у фонтана, где и встретила капитана Альбериха…       — Просто Альбериха, — жестко поправляет ее Грегор, но Джинн громко стучит молотком.       — Началась суматоха, и он искал капитана Рагнвиндра. Я ответила, что тот находился у Церкви, где располагались остатки архивов, и Альберих побежал туда.       Дилюк вкрадчиво подает голос.       — Ваша Честь, позвольте прояснить одну деталь.       — Прошу.       — Это все, несомненно, замечательно, и Альберих действительно искал меня, но я совершенно не понимаю, как этот рассказ можно соотнести с обвинением в дезертирстве.       — Что вы имеете в виду? — порывисто спрашивает Грегор, и Кэйа скрывает улыбку, когда Джинн упреждающе стучит молоточком, адресуя ему тяжелый взгляд.       — Магистр Грегор, еще одно замечание, и я буду вынуждена удалить вас из зала суда.       Он скомкано извиняется, а Дилюк продолжает:       — В тех же архивных документах было сказано, что Альберих должен был «управлять приготовлениями по сдерживанию сил врага», и он действительно это делал до того, как стало известно об Агентах, заложивших бомбы в городе. Капитан Альберих исполнял свои прямые обязанности в тот момент и искал не столько меня, сколько эпицентр взрыва. К тому же, я прошу обвинение учесть, что несмотря на бегство остатков войск, он остался в захваченном городе и задержал натиск волны, что дало достаточно времени остальным рыцарям для отступления и что также доказывает абсурдность обвинения.       — Суд принимает ваш протест. Магистр Грегор, продолжайте.       — По сорок седьмой статье Кэйа Альберих обвиняется в государственной измене. Обвинению неизвестно, каким образом произошла сдача координат действующей базы Ордо Фавониус, но факт остается фактом: отряд Фатуи во главе с Одиннадцатым Предвестником был замечен на Южном склоне Драконьего Хребта двадцать третьего ноября.       Кэйа сжимает ладони в кулаки. Ногти противно впиваются в кожу, отрезвляя мысли. Он хватается за тепло Глаза бога Дилюка, пытаясь изо всех сил отогнать от себя воспоминания об этой жуткой улыбке и лице с веснушками.       — Дыши, — подсказывает Рагнвиндр, подходя ближе. — Вдох-выдох, пересчитай пальцы.       И Кэйа принимается считать, ощупывая каждую фалангу, смотря прямиком на Джинн в смятении. Хочется верить, что лицо остается таким же тусклым и нечитаемым.       Один из Магистров громко говорит:       — Обвинение также учитывает тот факт, что три года назад Дилюк Рагнвиндр яро высказывался о том, что Альберих может предать Мондштадт в любой момент. По каким причинам, — он не распространялся. Не так ли, капитан?       Кэйа слышит, как Дилюк давится вдохом, и противное, но такое знакомое «предатель» оседает на кончике языка.