Хранители

***

Маринетт сжимает в ладонях горячую чашку и украдкой смотрит на мастера Фу, который с умиротворенным выражением на лице и закрытыми глазами сидит напротив, то ли медитируя, то ли о чем-то раздумывая, то ли и вовсе уснув. Она все никак не может собраться с мыслями, чтобы все — ну, или почти все — ему рассказать, и даже несколько упорных очищений сознания не помогают ей в этом вопросе. Она нутром чует, что мастер Фу не одобрит ее действий и не поможет ей, пока она не встанет на путь истинный. Вот только она так сильно запуталась, что уже не знает, где этот путь, и не уверена, что вообще когда-либо это знала. Одно только это заставляло ее тянуть с признанием так долго. — Я чувствую твою растерянность, Маринетт, — спокойно говорит мастер Фу, не открывая глаз. — Ты заполняешь своим беспокойством все пространство. Довольно сложно сосредоточиться, когда так много негативной энергии, как думаешь? — Простите, мастер, — выдыхает Маринетт и аккуратно ставит чашку на пол перед собой. — Я должна вам кое-что рассказать. — Я всегда слушаю тебя, дитя, даже когда ты молчишь. Что тебя гложет? — Некоторое время назад я нашла место, где, возможно, скрывается Бражник. Или, по крайней мере, есть квами, — Маринетт запинается, но лишь на мгновение, чтобы сделать глубокий, успокаивающий вздох. — Я их почувствовала. Точнее, я что-то почувствовала, какой-то след, и меня насильно выкинуло из этой части реальности в нашу. Мне так кажется. — Где это было? — тут же спрашивает мастер Фу, и Маринетт чуть тушуется под его посерьезневшим взглядом. — Там живет Адриан Агрест, тот дом… то есть особняк, он почти в центре Парижа, и я… — Ты ошиблась, — перебивает ее неожиданно мастер Фу и даже отворачивается, когда Маринетт удивленно замолкает и поднимает брови в непонимании. Но мастер больше не добавляет ни слова, хотя она очень старается вежливо подождать, пока он решит поделиться с ней своими соображениями и пояснить свои категоричные слова. — Но, мастер Фу, я не могла, — растерянно говорит Маринетт, чуть наклоняясь вперед от обуявших ее чувств. — Я правда чувствовала квами, почти смогла до него дотянуться, но потом второе сознание оборвало связи. Разве это не доказательство? — Маринетт, — мастер смотрит на нее так, будто видит каждую мысль в ее голове. — Почему ты так уверена, что тебя насильно заставили прерваться? Как долго ты до этого пыталась? — Не знаю, — честно отвечает Маринетт, растерянно опуская голову, потому что под его взглядом ей становится немного неуютно. — Довольно долго, часов пять, может быть, а, может, и больше. Но раньше ведь никогда такого не было. — Все, что с этим связано, никогда не бывает кристально понятно, — голос мастера Фу обретает чуть большую мягкость, и он касается ее руки. — Ты могла сама себя сдерживать, это могли быть твои эмоции, это Тикки, в конце концов, могла почувствовать себя плохо от излишней концентрации твоей внутренней энергии. Ты понимаешь меня? — Конечно, но квами… — Это мог быть Плагг, — говорит мастер Фу, вновь выпрямляясь. Маринетт замирает, чувствуя, как сердце начинает стучать у нее где-то в горле. — Я отдал его в этот дом, одному из его жителей. И я настоятельно советую тебе больше не искать его ради твоего блага и ради безопасности Плагга, иначе я вынужден буду найти нового Нуара, а это, ты знаешь, не самое лучшее решение. — Я не… — удивленно шепчет Маринетт, пытаясь не думать, каким именно образом она должна теперь не искать в этом доме квами, если буквально общается с одним из там живущих. — Вы правы, конечно, я понимаю… — немного потерянно отвечает она, умалчивая, что, вообще-то, чувствовала в тот момент именно двух квами, решая, что сейчас не лучшее время, чтобы делиться этими мыслями. Мастер Фу слишком упорно ее ограничивает, не дает ей изучить внимательнее те детали, которые она находит, поэтому Маринетт почти моментально решает, что ей нужно разобраться самой. В конце концов, именно она сейчас Чудесная, а не он. Она не собирается искать Плагга, узнавать, где он и у кого, потому что не хочет подвергать его риску, она сосредоточится на Нууру и Дуусу и не отступит от своего плана, особенно теперь, когда понимает, что никто ей помогать не будет. Маринетт думает, что нужно посвятить в это Кота и опускает взгляд на свои руки, расслабленно лежащие на коленях. Ее спокойствие лишь видимость, но она привыкла притворяться. Может, утаивать что-то и не слишком хорошо, и, тем не менее, это всегда срабатывает. — Есть что-то еще, что ты хочешь мне рассказать? — проницательно замечает мастер Фу, но Маринетт чуть качает головой, встречаясь с ним взглядом. — Я вижу, что не убедил тебя. Поделись, что ты собираешься сейчас делать, — мастер Фу склоняется и находит ее взгляд, глядя так, что у нее по коже бегут мурашки от осознания, какой ее разум незащищенный перед тем, кто сильнее ее. — Я не враг тебе, Маринетт. Сейчас весь мир — мой враг, думает Маринетт, но согласно кивает, крепко сжимая зубы. Она не хочет, чтобы он отобрал у нее единственное, что приносит ей радость в этом городе, запретив общаться с новыми друзьями, поэтому не может ему сказать, что не собирается отступать от прежней мысли попасть в особняк Агрестов хотя бы потому, что однажды Адриан точно ее пригласит. — Я попрошу Нуара присоединиться ко мне, — отвечает Маринетт, в целом говоря правду. Она и не может напрямую солгать мастеру Фу. — Расскажу все, что знаю, возможно, у него будут идеи. Раз вы выбрали его мне в напарники, я должна ему доверять. — А это мудрое решение, — соглашается с ней мастер Фу и выпрямляется. Она видит, что он знает — это не вся правда, но не пытается ее найти, и она за это ему благодарна. Маринетт не уходит, даже если ей очень хочется, остается, допивает свой чай, еще раз медитирует, очищая сознание от лишних эмоций, и только потом просит разрешения подняться к себе. У нее нет никакого плана, никаких идей, что она может сделать еще. Пустота, в которой она барахтается, такая вязкая и темная, что ее затягивает — в этой пустоте она проигрывает раз за разом, потому что оказывается слишком близкой к тому, кто может стать ее гибелью. Если Адриан — Бражник, то она обречена, потому что в целом она принимает правоту мастера Фу. Маринетт знает, что он сказал бы об этом сближении, и не очень хочет делиться с ним своими провалами. Но и остановиться тоже не может, просто надеясь, что в нужный момент сумеет взять чувства под контроль. Этому, на самом деле, ее тоже учили — давать сдачи тому, кто дорог. Маринетт поднимается к себе и спрашивает в общем чате, не хочет ли кто-нибудь встретиться через пару часов. Адриан сразу же отвечает, что уже свободен и что они могли бы пройтись до кафе Нино, и Маринетт уже почти хочет попросить его об этом прямо сейчас, — такой шанс сблизиться еще сильнее, чтобы, наконец, прорваться в особняк Агрестов, — но понимает, что за своими попытками убедить себя в абсолютной необходимости для ее смутного плана этой прогулки только откладывает неизбежное. Ей и правда стоит выполнить то, о чем она говорила мастеру — ей надо поговорить с Нуаром как можно скорее. Вот только встречаться с ним ей не очень хочется, потому что, в отличие от Адриана, он вызывает в ней чувства, которые она не хотела бы испытывать. Навязчивые, сложные чувства, разобраться в которых она до сих пор не решается. Она просто не может. Единственное, что она позволяет себе — рисовать его, раз за разом, пока образ не становится настолько четким, что встает перед глазами. Маринетт не хочет его видеть, не хочет с ним говорить, но неразумная, глубоко чувствующая ее часть шепчет «а что, если он нас обнимет, и нам станет проще?», и игнорирует все другие доводы, потому что, внезапно, она скучает по его шуткам и его усмешкам, по голосу, по прикосновениям, когда не может до всего этого дотянуться. Как бы ей хотелось вырвать его из своей головы, как листок бумаги с неудавшимся образом. — Красиво, — раздается над ее ухом голос Тикки, и Маринетт, погрузившаяся в свои размышления, неожиданно для себя тихо вскрикивает и прижимает к себе блокнот. — Надо же, Маринетт, у тебя есть от меня какие-то тайны? — Что же это вы все такие проницательные? — ворчит Маринетт, ловко перехватывает начавший падать блокнот и опускает его обратно на колени, расправляя помявшиеся листы. Тикки подлетает ближе и снова смотрит на рисунок. С бумаги на них взирает Нуар этими невероятными зелеными глазами Плагга.  — Я тоже по нему скучаю, — тихо говорит Тикки, опускается ниже и касается лапками глаз Нуара. — Это вполне нормально, особенно если вспомнить о вашей связи. — Да, сахарный кубик? — со слабой улыбкой говорит Маринетт, и Тикки смотрит на нее с возмущенным прищуром. Тикки всегда очень мило раздражается, когда Плагг ее так называет, и Маринетт просто не смогла устоять. — Скучаю по всему, кроме этого, — говорит Тикки, и они обе смеются, позволяя себе на мгновение расслабиться. Она перемещается и прижимается к указательному пальцу Маринетт, обнимая его и опуская на него голову. — Ты похожа на него куда сильнее, чем думаешь. Но тебе лучше забыть о Нуаре и сосредоточиться на Адриане. Тем более, ты ему нравишься. Если используешь это, то мы намного быстрее найдем Нууру и Дуусу. — Не могу поверить, что это предлагаешь ты, — усмехается Маринетт и тянется свободной рукой к телефону, чтобы посмотреть сообщения в чате, которых уже несколько десятков. Пока она рисовала, они уже согласовали весь план на вечер, и теперь только дожидались ответа Маринетт, на которой он в основном и был завязан. Они договорились, что Адриан и Маринетт немного погуляют, если хотят, и подождут, когда у Альи закончится рабочий день, а потом просто пойдут к ним домой, потому что Нино отсыпается после смены, и попробуют помедитировать. А если не получится, с предложения Адриана, просто закажут пиццу и научат Маринетт играть в видеоигры. Маринетт сразу же пишет, что согласна и выключает телефон. Пожалуй, смена деятельности после сложного разговора ей точно не помешает. — Пойдем? — Тикки с готовностью оказывается рядом с ней, когда она поднимается, и Маринетт кивает. Она поспешно закрывает дверь на замок — в первый раз в своей жизни, — прячет блокнот в специальную шкатулку со сложным механизмом на случай, если найдутся недоброжелатели, и перевоплощается. Ледибаг пишет Нуару по их связи, но, прыгая по крышам, внезапно думает, что это не такой уж идеальный план. Ну, какова вероятность, что Нуар решит перевоплотиться без всякой акумы? Им нужно завести чистые номера телефонов, чтобы иметь возможность связаться друг с другом в любой момент. Решив аккуратно помаячить у особняка Агрестов на всякий случай, Ледибаг меняет маршрут и, на свой страх и риск, несколько раз прыгает в районе Эйфелевой башни, правда, близко к особняку не приближаясь. Наконец, осознав, что сделала все, что могла и, максимум только голубиную почту отправить, Ледибаг сдается и возвращается к башне, занимая «их» место. Удивительно, как быстро это место стало для них важным, обросло воспоминаниями и чувствами. Ледибаг не может не восхищаться тем, как способен приспособиться человеческий мозг, особенно, когда так ярко и остро чувствует. Битвы сближают их больше, чем можно было ожидать. Больше, чем она хочет. Но сделать с этим ничего нельзя — только принять. Ледибаг до сих пор не до конца понимает, что она скажет Нуару. Ей малодушно хочется просто оставить свой груз ответственности себе — порой это гораздо проще, чем пытаться наладить контакт с другим человеком и уравновесить тяжесть. Равновесие — самая сложнодостижимая вещь в мире и требует гораздо больше усилий и ресурсов, чем может показаться. Именно поэтому талисманы Ледибаг и Кота Нуара так важно держать по отдельности. Она понимает это неожиданно, глядя на проплывающие в небе облака, и осознание это ее пугает, будто бы она вернулась к прошлой версии себя и не узнала ее. — Миледи хотела видеть меня? — слышит она голос Нуара за своей спиной и оборачивается, слабо ему улыбаясь. Он выглядит очень открытым, идет к ней со спокойной уверенностью, которой хватило бы на весь Париж, знающий, насколько он хорош. Даже Ледибаг не может это не признавать, при всей разнице их подготовки, при всей своей нелюбви к этому факту — даже без нескончаемых тренировок всю его жизнь. Хотя, что она вообще знает о его жизни? — Помнишь, я говорила о том, что мне нужна будет твоя помощь? — спрашивает Ледибаг, когда Нуар садится рядом с ней, осторожно касаясь ладонью ее плеча прежде, чем это сделать. Прикосновение его остается теплом, зудящим и странным, но Ледибаг даже бровью не ведет, не желая показывать, как много для нее это значит. — Я к твоим мурслугам, — отзывается Нуар, одной фразой вызывая у Ледибаг улыбку. Как бы она не хотела злиться на него, у нее не получается. Он несерьезный совсем как Плагг, и она не может не находить это очаровательным. Ледибаг собирается с духом и поворачивается к Нуару лицом, перекидывая ногу через балку, на которой они сидят. Она старается не смотреть ему в глаза, но они все равно ее притягивают — заполняют душу и разум, даже когда она сопротивляется. — Предлагаю начать с патруля, — медленно говорит Ледибаг, на ходу раскладывая по ментальным полочкам собственные мысли. — Будем по возможности каждый день патрулировать город и следить за ситуациями, которые могут привлечь Бражника. Нужно понять, по какому принципу он действует. Выбирает ли он знакомых или наоборот, есть ли какая-то связь между жертвами, кроме эмоциональной доступности, как далеко действует радиус его талисмана… — То есть, нам нужно немного побыть кр-р-риминалистами, — усмехается Нуар, поигрывая своим шестом одной рукой. — Мне нравится, миледи, звучит интересно. Но каждый день?.. — Если не сможешь в какой-то день, не страшно, — поспешно отвечает Ледибаг, немного смущенная этим внезапным утробным рычанием, которое издал Нуар. — Я понимаю, что у тебя есть работа, и не стану просить жертвовать ей во благо дела. — Хотя очень хочется, да? — Что?.. — Ну, я не то чтобы хорошо тебя знаю, Ледибаг, — Нуар разводит руками так, будто хочет обхватить весь Париж, — но уяснил, что ради дела ты сделаешь что угодно. — Ты осуждаешь меня, — она не спрашивает, а утверждает, потому что с удивлением замечает, что так и есть. Может ли Нуар знать, кто Бражник, и защищать его таким образом? Она вглядывается в его глаза, но не видит ни лжи, ни страха. Ледибаг делает глубокий вдох, стараясь избавиться от неправильной мысли. Мастер Фу доверяет тому, кто под маской Нуара, он выбрал его, так что Ледибаг не следует подвергать его выбор сомнению. Он не мог настолько ошибиться в этом человеке. Даже если желание защищать близких порой может быть сильнее морали или долга, Ледибаг верит, что Нуар сделает правильный выбор, потому что мастер Фу что-то в нем увидел. — Скорее, удивляюсь, — осторожно говорит Нуар и внезапно берет Ледибаг за руку. Она не сопротивляется, даже если бесконечно много раз говорит себе отодвинуться. — Кто я такой, чтобы осуждать тебя, миледи? Всего лишь бродячий кот, которому котовски повезло. Просто мне кажется, что есть вещи, которые выше цели. — В моей жизни нет, — она все же освобождает свою руку, чувствуя себя очень неприятно от того, что не хочет этого делать. — Надеюсь, для тебя это не проблема, потому что наша цель намного важнее, чем может показаться. — Не проблема, — Нуар склоняет голову на бок и смотрит, смотрит на нее так, что Ледибаг ощущает стремительно поднимающийся изнутри стыд за то, что это кажется ей привлекательным. — Но я не говорил, что когда-либо предам тебя. Лишь о том, что порой человек важнее цели. Ты, Ледибаг, важнее цели. Это не так. Ледибаг делает глубокий вдох и качает головой. Кот сегодня непривычно серьезный, неправильно серьезный. Плагг становится таким, только когда дело действительно кажется ему важным. Значит, и Нуар тоже принимает все это близко к сердцу, раз ради этого поступился своей эмоциональной маской. — В общем, я уже сказала, что не стану требовать от тебя того же, — Ледибаг отворачивается. — И прости за то, что так выразилась. Я доверяю тебе, — хотя и не понимаю, почему на самом деле чувствую это. — Вот и замур-рчательно, миледи, — Нуар склоняется к ней ниже, пытаясь поймать взгляд, но она упорно разглядывает белое пятнышко рядом со своим бедром. — Так, значит, мы с тобой прыгаем по крышам и ищем подозрительных людей? Или сами устроим парочку заворух, чтобы вывести ночную бабочку на свет? — Не думаю, что это хорошая мысль, если мы не хотим ее спугнуть, — Ледибаг слабо улыбается. — Но мы можем гоняться за ней, пока она этого не понимает. Ты знаешь, что я всегда иду за бабочкой, но она никогда не приводит меня к цели, потому что у меня не хватает времени. Мы можем меняться? У кого из нас останется больше времени после битвы, тот следит за акумой, а другой кормит квами. Потом меняемся, пока она не приведет нас хоть куда-нибудь. — Она обязательно должна вернуться к Бражнику? — Я не знаю, — хмурится Ледибаг и начинает ковырять пятнышко указательным пальцем. — Они всегда летят в разных направлениях, но как минимум трижды через какое-то время они начинали повторять маршрут. Возможно, Бражник пудрит мне мозги, или он им приказывает себя так вести, или я сошла с ума и это просто обычные бабочки, а я просто трачу время на слежку за ними. — Ну, если ты сошла с ума, миледи, то я готов сходить вместе с тобой, — улыбается Нуар, и Ледибаг, не удержавшись, смотрит в его ясные глаза. — Следить за ней лучше, чем ничего, раз уж мы не знаем, где Бражник. Я знаю, думает Ледибаг, точнее, полагаю, что знаю, но сказать тебе не могу, прости, Кот. И дело совсем не в недоверии, а в том, что он вряд ли сможет скрывать свои эмоции от кого-то близкого, если она расскажет. Он обязательно раскроет себя. Даже Ледибаг не может себе представить, как выдержала бы, если бы ей каждую ночь пришлось ложиться спать, зная, что где-то рядом с ней человек, против которого она борется. Это большой стресс, и она не хочет подвергать ему Нуара, потому что, сколько бы она не отнекивалась, он ей нужен. И ей нужно, чтобы он защищал Плагга. Ледибаг прикусывает губу. Интересно, кем Нуар является Адриану? Может, братом? Адриан никогда не говорил, что у него есть брат, но они, по правде, не очень много общаются на личные темы. Глядя на них, она не может найти похожих черт из-за магии квами, чтобы сравнить, да и не особо пытается — знает, что нельзя. — Он может быть где угодно и кем угодно, так что будь осторожен, — тихо говорит Ледибаг и сама берет его за руку. — Хорошо, Кот? Он может быть даже твоим близким, нельзя списывать со счетов никого. — Я котсторожен как никогда, — Нуар поднимает ее руку и коротко целует пальцы. — Но не волнуйся, у меня немного близких, так что это маловероятно, чтобы нам так повезло. — Я предупредила, — Ледибаг с трудом сдерживает вздох, не понимая, серьезен он или снова смеется над ней, но даже сейчас не находя в себе возможности разозлиться. Его улыбка точь-в-точь как у Плагга, а она не может на него злиться, она слишком скучает. — Еще нам… нам нужно опрашивать пострадавших. — Хочешь использовать мое котовье очарование? — Нуар играет бровями, взмахивает шестом, собираясь снова прокрутить его между пальцев и с тихим «ой» выпускает его из рук. Ледибаг в мгновение ока разматывает йо-йо, подхватывает шест и возвращает его хозяину. Нуар тут же с уморительным видом прижимает его к груди. — Только если оно не будет включать в себя попытки прибить кого-то шестом с высоты трехсот метров, — Ледибаг, не выдержав, смеется, потому что Нуар выпячивает губу, заставляя ее чуть дрожать, как у ребенка, готового расплакаться, и треплет его по волосам. Кот начинает тихонько мурлыкать, довольный ее прикосновением — тоже совсем как ребенок. Как Плагг. — На самом деле, надеюсь, в гражданском облике ты тоже очарователен, потому что делать это как герои мы не можем. — Привлечем к ним ненужное внимание? — Именно, — кивает Ледибаг и убирает руку. — Так что делать это надо очень осторожно, без костюмов и так, чтобы жертвы ничего не заподозрили. Будем время от времени хаотично меняться, а всю информацию пересылать друг другу. Кстати, об этом, — Ледибаг смотрит Нуару в глаза с некоторой неловкостью, — нам бы с тобой телефоны только для нас двоих. Совершенно пустые, чтобы я могла написать тебе в любой момент, а не только когда ты в костюме. — О, это несложно, — сразу же соглашается Нуар, все еще поглаживая свой шест, будто с ним могло что-то случится, если бы он упал. — Куплю вторую симкарту и отправлю тебе номер по нашей связи. Ты слишком много переживаешь, миледи, о вещах, которые можно легко решить. Мне только в радость сделать твою жизнь проще. Он говорит так искренне, что сердце ее в моменте пропускает удар. Она прикрывает глаза, позволяя себе это маленькое откровение. Даже если в образе Ледибаг ей проще держать эмоции в узде, это не значит, что она перестает быть человеком. Нуар помнит об этом, даже когда она сама забывает. Как она может заставить себя быть к нему равнодушной, даже если эти чувства приносят смуту в ее душу, разобраться в которой ей не под силу? Он ведь часть того, кого она любит больше всего на свете, и часть человека, который умеет быть добрым к тем, кто не может быть добрым к себе. — Спасибо, — тихо говорит Ледибаг, и он тянется к ней, с молчаливого разрешения снова касаясь руки. Его прикосновение вызывает в ней непривычную дрожь и отзывается быстрым, непонятным еканьем где-то в животе. На самом деле, все его прикосновения рождают в ней такое чувство, а еще некоторые взгляды и движения. Ледибаг не понимает до конца, почему, но ее это ужасно смущает, это кажется неправильным, не тем, что она должна испытывать, ведь это нечестно и по отношению к Плаггу, и по отношению к человеку под маской Кота Нуара. Она убирает руку и ловко поднимается на ноги. — Тогда, кажется, это все, что я хотела тебе сказать сегодня. Если вспомню что-то еще… Она лжет, это не все, что она хотела сказать. Не все. Но она не может себя заставить, у нее ком стоит в горле, когда она пытается сформулировать свой вопрос. В нем нет смысла, потому что она уверена — Нуар никому не причинит вреда, тем более, своему квами. Но она скучает, и чисто по-человечески ей страшно застрять в этом городе без него дольше, чем она способна пережить. Ледибаг знает, что Плагг вряд ли даже сильно расстраивается, ведь для квами даже десятилетие будет мигом, но для нее и несколько месяцев будет много. Это заставляет ее отвергать разумную мысль Нуара и мастера Фу о том, что ей следует притормозить, а Ледибаг не любит действовать неразумно — и только так и поступает с тех пор, как вышла из поезда. — Буду ждать почтовой букашечки, миледи, — совсем другим тоном отзывается Нуар, поднимаясь следом за ней. Он расправляет шест и, опираясь на него, вальяжно кланяется ей. Ледибаг заставляет себя шутливо закатить глаза в ответ и отворачивается. — Смотри, будь с ней осторожен, — усмехается Ледибаг. — Чтобы не пропустить. Она снимает с пояса йо-йо, все еще чувствуя присутствие подозрительно молчащего Нуара и не решаясь наконец уйти. Но, в конце концов, она ведь не может стоять тут вечно? — Миледи, — зовет ее Нуар, когда она уже поднимается, готовая закинуть йо-йо на соседнюю балку, чтобы спуститься. Ледибаг оборачивается и встречается с ним взглядом. — Я не то чтобы уверен, что мне стоит это говорить, но Плагг сказал передать тебе, что у него все «на сыре» и настаивал, чтобы ты поцеловала от него сахарный кубик, — на этих словах лицо Нуара недоуменно вытягивается, но он ничего не спрашивает, а Ледибаг не поясняет. — В общем, если это тебя тревожит, я забочусь о нем, даже когда он ломает все мои вещи или смотрит телевизор до четырех утра. — А еще каждая вещь в твоем доме теперь постоянно пахнет сыром, — коротко смеется Ледибаг и благодарно кивает Нуару. — Спасибо. Если еще не пробовал, пригрози ему тем, что будешь покупать самый неароматный сыр, когда в следующий раз включит телевизор посреди ночи. — Как-то это жестоко, миледи, — Нуар упирается подбородком в свою руку и подмигивает ей. — Но я попробую. Приятно видеть такую искреннюю улыбку на твоем лице, видимо, он все же знает, о чем говорит. — О да, только не всему, что он говорит, стоит следовать, — Ледибаг закидывает йо-йо на балку внизу, улыбается еще шире и в последний раз смотрит на Нуара, прямо в его светящиеся удовольствием глаза. Сердце ее наполняется приятным теплом, когда она, махнув Коту на прощание, спрыгивает вниз. Несколько быстрых прыжков, и вот она уже ловко опускается на землю в тихом, узком переулке. Она снимает трансформацию, закрывает глаза, все еще улыбаясь, и прижимается спиной к ледяной каменной стене. Она чувствует себя уставшей после этого разговора, разобранной на части собственными эмоциями — ей стыдно за собственные желания, за ненужную привязанность, основанную на любви к Плаггу, и, оттого, бесчестную. И в тоже время ей хорошо, непонятно, странно хорошо от этих прикосновений и улыбок. И она хочет еще. — Это был очень хороший ход, Маринетт, — говорит Тикки, вгрызаясь в печенье, которое она ей, опомнившись, протягивает. — Теперь тебе есть, на кого положиться. — Верно, — вздыхает она, немного запутавшаяся в том, что хорошо, а что не очень. Она достает из кармана телефон, проверяет время — у нее есть еще полчаса, чтобы неспешно дойти до шестого округа наискосок, — просматривает сообщения — «иду» от Адриана пятнадцать минут назад и милую переписку всех троих в чате, — и поправляет съехавшую с плеча куртку. Она не знает, что ей думать, это все слишком для той, кто никогда не испытывала таких ярких эмоций, потому что была выращена, как в инкубаторе, и никто не объяснил ей, что в реальном мире есть не только долг и цель, а еще и яркость чувств, и потребности, и желания, и надежды — никто не сказал ей, что это правильно и не научил справляться, и теперь она почти одна, совершает одну ошибку за другой, не зная даже, в какой момент их совершает и не способная их отрефлексировать, потому что всего слишком много. Наверное, поэтому кажется, будто Нуару легче, чем ей, будто он несерьезен — в отличие от нее он точно знает, что чувствует, что делает, и умеет расставлять приоритеты. Когда-нибудь она тоже научится. Вот, по крайней мере, теперь у нее есть друзья, с которыми можно провести время вместе и которых не нужно никуда прятать, если рядом есть другие люди. Маринетт слабо улыбается, когда Тикки забирается под ворот ее кофты, и направляется немного в сторону от центра. Она невольно думает о Нуаре, о своих чувствах к нему, хотя даже не пытается в этом разобраться, боится, потому что он занимает слишком много ее мыслей в последнее время, потому что она не может смириться с фактом их существования и ей почти невыносимо ощущать, как близок он ее сердцу. В этом нет ничего правильного или естественного, это мешает ей — куда лучше было бы сосредоточиться на Адриане, которому она нравится и расположение которого ей нужно, чем пытаться гнаться за человеком, личность которого она даже не может узнать, потому что это слишком опасно. Да и она совсем не уверена, что дело именно в Нуаре, хотя, определенно не может сдерживать себя, когда он касается ее или когда улыбается — и становится совершенно очевидно, что это не Плагг, ведь к нему она никогда подобного не испытывала. — Маринетт! — радостный голос Адриана расцветает в ее сердце теплом, когда она подходит к месту встречи и удивленно оглядывается, не сразу его замечая. Он обнимает ее, крепко и уверенно, и в этих объятиях, на этот крошечный, короткий миг Маринетт чувствует себя защищенной. Ей не нужно никого спасать, она просто существует, она — обычный человек, которому тоже нужно тепло, а Адриан, не задумываясь, отдает ей его. Она обнимает его в ответ с искренним чувством радости, затмившем тот неприятный осадок, что остался после разговора с Нуаром. — И я рада тебя видеть, — отвечает Маринетт, проводит руками по его спине и отстраняется, глядя в его сияющие глаза. — Спасибо, что согласился составить мне компанию. — Я бы и сам упрашивать стал, если бы ты не предложила, — со смехом отмахивается от ее благодарности Адриан, а затем, будто опомнившись, протягивает ей бумажный пакет, от которого приятно пахнет ванилью. Маринетт неуверенно берет его, заглядывает внутрь и улыбается. Адриан купил ей мягкое печенье, которые очень понравились ей в последнюю их прогулку. Маринетт не лукавила, когда говорила, что не пробовала в своей жизни ничего вкуснее, а Адриан, видимо, запомнил. — Надеюсь, ты не против, я проходил мимо и, вот, не удержался. Ты мне ничего не обязана за это, я… Маринетт приподнимается на носочки и быстро целует его в щеку, сразу же отворачиваясь, потому что Адриан начинает стремительно краснеть. — Мне очень приятно, что ты обо мне позаботился, — говорит Маринетт, достает два печенья и протягивает одно Адриану. Тот благодарно, хоть и немного растерянно, его принимает. — Я сегодня не завтракала и еще не успела пообедать, так что они очень кстати. — О, я-я… очень рад, — бормочет Адриан и жестом предлагает пройтись. Маринетт ощущает, что Адриану явно с ней неловко и что он изо всех сил пытается подобрать тему для диалога, но не знает, как ему помочь, чтобы не сделать только хуже. Поэтому она просто откусывает печенье и довольно жмурится, на короткий миг обо всем забывая. — Понимаю, я тоже очень часто пропускаю завтрак и потом чувствую себя не слишком хорошо. Мы могли бы куда-нибудь зайти, если хочешь? — Что? — Ну, поесть… — Ой, нет, знаешь, печенья достаточно, — поспешно отмахивается от его предложения Маринетт, которой и правда не особо важно, есть в ее жизни еда или нет. Она давно привыкла обходиться малым, а порой даже ничем. К тому же, деньги на этот месяц у нее кончились, когда она, не удержавшись, купила в сувенирной лавке недалеко от своей ветки метро ручку со смешным болтающемся на конце черным котом. Писать этой ручкой решительно невозможно, хотя бы потому, что у нее западает стержень, зато ее присутствие непостижимым образом радует Маринетт, когда она работает. — Как… как дела на работе? — О, мы сегодня отняли часть ролика для наручных часов, — оживляется Адриан, глядя на нее с благодарностью, по силе своей едва ли соответствующей той малости, которую Маринетт для него сделала. — Это было даже интересно, правда, я с ног до головы был в белой пудре и провел в душе с гидрогелевыми маслами дольше, чем шли сами съемки. Зато теперь моя кожа мягкая, как никогда! Вот, потрогай, — он протягивает Маринетт руку, от которой ярко пахнет персиком, и та с тихим смешком касается его кожи на запястье. И правда очень мягкая. Нежная. Маринетт ведет пальцами чуть выше, немного завороженная этими ощущениями, и останавливается, только когда Адриан внезапно спотыкается о низкий забор, отделяющий тротуар от клумб. Маринетт крепче перехватывает его за запястье и помогает выпрямиться, но тут же убирает руку, потому что Адриан смущенно отводит взгляд. — П-прости, никогда не понимал, зачем нужны заборы, я что, не увижу куда иду, это же верное средство переломать себе все ноги, или вот велосипедисты, кто-нибудь думает о велосипедистах? — Адриан, — смеется Маринетт, не удержавшись, и протягивает ему в утешение еще одно печенье, правда, от этого он смущается еще сильнее. — Все хорошо, кто угодно может споткнуться. — Ну да, да, особенно ты, мадемуазель я-спускаюсь-с-отвесной-стены, — говорит Адриан, застенчиво забирая у нее угощение и очень мило сжимая его двумя руками. — Без страховки, кстати. — Спуститься со стены проще, чем не споткнуться о забор, — говорит Маринетт с улыбкой и осторожно гладит его по плечу. — В конце концов, правда, понаставят где попало под ногами. У меня в городе вообще не было заборов и ничего, никто не страдал. Ну, кроме фермеров, когда их козы выбредали на другую сторону дороги и падали со скал. — Что? — Адриан смотрит на нее изумленными глазами, забывая о своем смущении. — Ты что, серьезно?.. — Может, да, а, может, нет, кто знает, — загадочно говорит Маринетт, но тут же фыркает, и они оба смеются, так громко, что проходящая мимо женщина морщит нос, а голуби, сидящие на скамейки, с громким недовольным урканьем взлетают к крышам. Адриан утирает выступившие в уголках глаз слезы, когда они успокаиваются, и Маринетт улыбается ему, радуясь, что ему стало комфортнее. Рядом с ним она порой забывает о том, что он может быть ее врагом. Она просто не хочет, чтобы это было так. Они продолжают свою прогулку уже в куда более легком расположении духа, разговаривая о Тибете, о Париже, и о прошлом, которое они провели по отдельности. — А куда мы идем? — спрашивает Маринетт, когда Адриан, таинственно улыбнувшись, в очередной раз сворачивает, явно не бесцельно показывая ей Париж. — Вроде дом Альи и Нино в другой стороне. — Да, но у нас еще много времени, а я хотел тебе кое-что показать, — говорит Адриан, бережно берет ее за руку и ведет вперед, к непримечательной, но очень старой католической церкви. Маринетт чуть сжимает его пальцы, наслаждаясь этим коротким ощущением доверия, которое устанавливается между ними. Она думает, что он ведет ее к церкви, но они ее огибают и останавливаются у весьма некрасивой акации, припорошенной снегом и лишенной листьев. — Ух ты, — вежливо восхищается Маринетт, но держится всего пару секунд прежде, чем уточнить: — А куда смотреть? — На дерево, — смеется Адриан и поворачивается к ней, так и не выпуская ее руки. — Понимаешь, это самое старое дерево в Париже. Его посадили в начале семнадцатого века, то есть ему чуть больше четырехсот лет, — он оборачивается на церковь и указывает на нее пальцем. — А это одна из старейших церквей — Сен-Жюльен-ле-Повр. Она берет начало своей истории в шестом веке, и когда-то на мессах здесь бывал сам Данте. — Ого, — на этот раз очень искренне восхищается Маринетт и по-другому смотрит на дерево. — Не знала, что акации могут существовать так долго. — Как видишь, — улыбается Адриан, глядя на нее сияющими глазами. — Просто меня всегда восхищают такие вещи, поэтому я захотел с тобой поделиться. Это мое любимое место, когда я был маленьким, я часто сюда сбегал. Маринетт кивает ему, крепче сжимает его пальцы и снова смотрит на дерево. — Здесь очень хорошо, — говорит она, выдыхая облачко пара. — Тихо. Я бы тоже сюда сбегала. — Дарю тебе это место, — негромко отвечает Адриан, так тепло и уютно, что ее душу накрывает щемящей нежностью к этому человеку. Она отказывается верить, что он Бражник. Этого просто не может быть. Во всем свете нет менее подходящего человека. Да даже мастер Фу мог бы быть Бражником с большей вероятностью, чем Адриан. Маринетт не умеет разбираться в людях, но в этот миг она почти в этом не сомневается. Она играет в шахматы с человеком, который готов поджечь доску, лишь бы выиграть — и это точно не Адриан. Не может быть им. — Спасибо, — шепчет Маринетт, пытаясь улыбнуться вдруг задрожавшими губами, но в итоге просто отворачивается. Адриан выпускает ее руку, но она не чувствует себя так, будто осталась одна. Они смотрят друг на друга и, не сговариваясь, снова идут вперед, по заснеженным тропинкам, каждый погружаясь в свои мысли. Маринетт не знает, о чем именно думает, но чувства эти волнуют ее. Слишком много чувств. Ей от них и хорошо и плохо одновременно. Она проводит ладонью по спинке скамейки, у которой они неспешно проходят, и пытается представить, как Адриан здесь сидел все эти годы. Маринетт оборачивается и смотрит на дерево, кажущееся теперь незыблемым и твердым в этом сероватом вечернем свете. Дарю тебе это место. — Прости, если это не мое дело, но сегодня ты кажешься грустной, когда мы молчим, — осторожно говорит Адриан, когда она поворачивается вновь к нему, и заглядывает ей в глаза с таким трепетом и обожанием, что ей даже становится неловко. — Не хочу лезть к тебе в душу, но знаю, как это порой может быть нужно — поделиться с кем-то своими чувствами. Если нет, то все в порядке, мы просто пойдем и купим самые вкусные сахарные крендели в Париже, я вовсе не хочу, чтобы… — Не волнуйся так, Адриан, — коротко смеется Маринетт, не удержавшись, и снова опускает ладонь на его предплечье — как раз вовремя, потому что он снова спотыкается и едва не летит носом в заснеженную клумбу. — Хоть я и не привыкла делиться, мне не сложно успокоить твою тревогу. У меня все в порядке, просто я… не знаю, как же это описать? — Есть что-то, чего я не пойму? Адриан накрывает пальцы Маринетт, когда она хочет убрать их, и придерживает, притягивая ее ближе таким образом, чтобы дальше они шли под руку. — Я не знаю, ведь мы не так хорошо знакомы, чтобы я могла с уверенностью сказать, что ты меня поймешь, — говорит Маринетт с привычной прямотой, не успев прикусить язык, но Адриан смотрит на нее без толики обиды, с ожиданием и волнением. — В общем, сюда я приехала с другом из Тибета, его зовут Пол, я про него уже рассказывала. Хотя я не назвала бы это дружбой, скорее, ну, знаешь, что-то намного большее, чем все известные формы любви, ведь я его знаю с рождения. — Он тебя огорчил сегодня? — осторожно спрашивает Адриан, глядя на нее так, что она чувствует, как его надежды сжимаются в крошечную точку, готовые вот-вот взорваться и уничтожить внутри него что-то очень важное. — Нет! То есть, просто нам пришлось на время разойтись, и когда я вижу его… в общем, он пока что не тот же, каким я его знала, но я все равно его люблю, понимаешь? — Маринетт видит по его глазам, что Адриан не понимает, но все равно слушает с полным вниманием, и это удивительно приятно. — И наша любовь, она никогда не была романтической или физической, но теперь мне начинает казаться, будто он может мне нравиться, и пытаюсь понять, насколько это нормально. Я будто предаю его. Маринетт замолкает, испытывая странное облегчение от того, что наконец смогла придать своим чувствам форму. До этого она понятия не имела, что ее так сильно тревожит, и теперь очень благодарна Адриану за то, что он начал этот разговор. Адриан некоторое время тоже молчит, но это вполне приятная, спокойная тишина — Маринетт чувствует, что он искренне пытается вникнуть, чтобы помочь ей. — Можно вопрос? — осторожно спрашивает Адриан, на что-то решившись, и Маринетт поспешно кивает. Адриан приподнимает взгляд, но смотрит все еще на нее. — Прости, я пытаюсь понять… То есть, вы не были вместе и не предполагали, что это может случиться? — кивок. — И ты любишь его, как близкого человека, как, ну, родственника? — снова кивок, но чуть неувереннее, потому что Маринетт не знает, каково любить родственников. — Ты давно его знаешь, и вы очень близки, но думать о нем в физическом плане все равно что… думать о собственном отце? Маринетт задумчиво прикусывает губу и представляет себя с мастером Фу. Ощущения очень неприятные, и, пожалуй, действительно, отдаленно напоминают тот стыд и смущение, что она чувствует рядом с Нуаром. — Наверное, — Маринетт неуютно ведет плечом и незаметно придвигается к Адриану ближе. — Да, думаю, должно быть что-то похожее. — Но сейчас он… он как-то иначе выглядит? Сделал операцию или что-то такое, сменил пол? — заметив совсем потерявшийся взгляд Маринетт, Адриан поспешно добавляет. — Прости, это не мое дело. — Ну, кое-что из этого правда, — тихо говорит Маринетт. В конце концов, квами бесполые существа, так что вполне можно утверждать, что сейчас он его меняет время от времени. — В общем, суть в том, что в этом физическом облачении он мне нравится. Очень. И мне за это стыдно. — Но ведь это нормально, Маринетт, — тихо говорит Адриан, опуская взгляд. — Ты же не собираешься ничего такого делать, это только мысли и чувства, а мы не всегда можем их контролировать. — Я могу… могла бы, если бы захотела, — быстро поправляет она себя. — Наверное, мне это просто нравится, но признаться в этом очень сложно. Лгать самой себе так же неприятно, как и другим. — Но сейчас ты не лжешь, — Адриан останавливается, вынуждая остановиться и Маринетт, и поворачивается к ней лицом. — Ты удивительная девушка, Маринетт, и ты не делаешь ничего плохого. В любви и желании нет ничего противоестественного, как и в стыде за это. Чаще всего мы боимся того, чего не знаем, что нам непонятно, поэтому все, что тебе нужно сделать, изучить свое чувство и привыкнуть к нему. Маринетт смотрит ему в глаза. Сияющие, влюбленные, яркие. Должно быть, он чувствует нечто большее к ней, чем она к Нуару, потому что она всей душой ощущает — он знает, о чем говорит. И ей становится чуть легче смириться с реальностью, потому что она знает, что он прав, каким-то невероятным, волшебным образом интуитивно поняв, что ей нужно сделать и в чем она отказывалась себе признаваться. — Прости, что заставила это обсуждать, — говорит Маринетт, скромно опуская взгляд. — Тебе, должно быть, очень неприятно слышать от меня что-то такое. Адриан чуть качает головой. — Если я хоть чуточку тебе помог, то я счастлив. Маринетт смотрит ему в глаза, и он улыбается. Иногда она чувствует, как жизнь останавливается, чтобы возобновиться. Перед ней будто разворачивается линия времени в бесконечности пространства: вот она — засечка, с которой все начнется заново — точно также, но только иначе. Этот миг, когда их глаза встречаются, для нее становится этой засечкой, заново запустившей жизнь. — Помог, — Маринетт склоняется и целует его в щеку, как сделала бы с Тикки или Плаггом. В конце концов, Маринетт приходит к выводу, что дружба и любовь между людьми не может слишком сильно отличаться от того, к чему она привыкла. — Ну так что, какой я кажусь тебе теперь? — Умиротворенной, — шепчет Адриан, красный от смущения. Маринетт тоже отводит взгляд. Без всяких медитаций и связей он чувствует ее лучше, чем кто-либо, словно они остановились на одном уровне бытия. — В данный момент — да. — Иногда это все, что у нас есть, — Адриан берет ее руку и коротко целует ее пальцы, продолжая улыбаться, даже если не способен посмотреть Маринетт в глаза. Его смущение кажется ей бесконечно трогательным, но она словно смотрит на Адриана через стекло. От его взгляда она не ощущает того же трепета, который рождает в ней Нуар, и все же ей с ним хорошо. Она может даже без труда притвориться, что чувствует больше, чем есть на самом деле, но не уверена, что это стоит того. В первый раз в жизни она сомневается в своей цели и в том, что ради нее можно поставить на карту все. Кое-что, как, например, чужая душа может оказаться слишком высокой ставкой. Сомнение это оказывается молнией, надвое раскалывающей дерево, но вместо треска она слышит тишину. Это убирает необходимость постоянно думать о том, что и как ей нужно сделать, чтобы добиться своего. Нуар открыл ей эту мысль. Адриан дал возможность это почувствовать. Иногда это все, что у них есть — один маленький миг, за доли секунды течения которого существует только спокойствие. И если за его пределами бушуют ураганы и грозы, эту тишину невозможно ни с чем спутать и невозможно стереть. То, что они приобретают в этот миг, навсегда становится их частью. Маринетт, поколебавшись, берет Адриана за руку вновь и крепко сжимает его пальцы. Она понятия не имеет, что должна делать, но не собирается вязнуть в своих ощущениях теперь, когда немного понимает природу своих чувств. Она чувствует себя всего лишь человеком, напуганным этим миром и маленьким, и в тоже время большим, чем может из себя представлять человеческая суть. Она думает о старой акации и о том, как много знает она, безмолвная и тихая, как много слышала тайн, как много видела первых поцелуев и расставаний, сколько смеха и слез впитывала ее кора, как много судеб она сплела или случайно задела своими корнями. Она думает, что если бы они сели под ветвями той акации, если бы она прислонилась ладонями к ее стволу, расширила бы свое сознание до невиданных размеров, то услышала бы ее слабый шепот. Этого, может, было бы достаточно, чтобы понять, даже если она не разобрала бы ни слова, потому что акация наверняка так и будет закрываться от нее, не способная поделиться своими историями, древняя и величественная, но не больше, чем уже есть, ведь она никогда не станет иной. У акации нет такой возможности. Но у Маринетт она есть. Она все еще может стать иной, раскрыть свою душу, охватить больше, услышать больше и сделать все так, чтобы не оставить глубоких ран на поверхности мироздания. А для этого она должна научиться жить проще. Маринетт смотрит на Адриана, идущего рядом с очень спокойной, рассеянной улыбкой. Наверное, даже не так. Она должна хотя бы начать жить. Может быть, именно это мастер Фу имел в виду, когда просил ее не торопиться? Может, для того, чтобы связать эти ниточки, она должна изучить саму себя? Принять все части своего сознания и своих чувств, так долго подавляемых, что теперь она не знает, что они из себя представляют и что с ними делать. Маринетт хочет этого — не с Нуаром, с Адрианом. Но не знает, как расплести тот клубок, который представляют ее чувства. — О чем ты думаешь? — внезапно слышит она собственный голос. Адриан смотрит на нее так, словно хочет обнять взглядом, и улыбается. — О тебе, — он говорит, слова срываются с его губ явно случайно, а ей не кажется, что он хочет забрать их назад. Эта его смелость, — когда знаешь, что делаешь неправильный шаг, но все равно делаешь, — нравится ей. Она тоже умеет быть такой. Чаще потому, что не понимает. — О твоей первой реакции на дерево. И о том, что у тебя очень теплые руки. — Что же не так с деревом? — она улыбается в ответ. Они выходят на шумную улицу неподалеку от дома Нино и Альи и останавливаются. Адриан показывает на вывеску «Булочная» над ним, и Маринетт поднимает голову. Прямо над ними в подернутое серым туманом небо поднимается пар из дымовой трубы и несколько сизых голубей, спрятавшихся в водостоке над крышей и чистящих друг другу перья. — Когда ты попыталась притвориться не собой, у тебя не вышло, — слышит она голос Адриана, и снова опускает взгляд на него. — Мне это нравится, рядом с тобой я не чувствую себя таким неправильным. Ты удивительная. — Даже после того, что я тебе наговорила? — Особенно после этого, — Адриан крепко сжимает ее пальцы. Смотрит ей в глаза и снова кивает на булочную. — Не против зайти? Если честно, я очень замерз, а наши друзья будут только через час. Наши друзья. Маринетт улыбается и быстро кивает. Конечно, она не против, разве она может, когда кто-то просит ее так, словно для него нет ничего важнее ее мнения? — Снова будешь открывать мне то, что я никогда не пробовала? — Я очень на это надеюсь, — Адриан открывает перед ней дверь и осторожно касается ее плеча, приглашая войти. Маринетт, улыбнувшись ему, мгновенно окунается в это уютное тепло, стелящееся запахом ванили, свежей выпечки, горячего шоколада, кофе и сахарной пудры, и понимает, что, должно быть, именно такое ощущение, которое рождает в ней это место, появится, когда она поймет собственную природу и научится ее принимать. Но пока она всего лишь снова берет Адриана за руку, позволяя отвести себя к витринам, и думает, что в жизни ее еще не было часов лучше, чем этот беспокойный день.

***