Моя птица

      На все потребовалось несколько дней. Сначала невыносимая боль, бесчетные дозы успокоительного, слезы, душевный крик. Затем пустота. Слезы перестали течь по щекам, постепенно превращаясь в высохшие дорожки. Затем перестали проявляться эмоции. Если раньше девушка могла истерически смеяться, то теперь просто переводила взгляд. Слишком стеклянный для нее. А на руках появились хаотичные царапины. Будто она себя саму пыталась разорвать.       Дима делал все медленно. Сначала забрал все, что могло напомнить о нем, а потому в гардеробе не осталось темной одежды. Сама Сашка ходила в кофте брата. Когда она начала проваливаться в пустоту, Дубин постоянно старался находиться в поле её зрения. Эмоции перестали проявляться у обоих. У Вороновой фальшивая улыбка, на какие-то якобы смешные действия. И ужасная боль в глазах, которая сменяется чуть заметными слезами. Те давно кончились, хотя желание реветь осталось.       Дубин же оставался наблюдателем. Когда подобное встречалось на работе, ему было намного легче. Люди были чужими. А Воронова — слишком близка. Одни её слезы щемили сердце, а образ вызывал желание самому заплакать. Если бы он не перенимал ее эмоции на себя, было бы гораздо проще. Только он не мог отвернуться от нее. Где-то на задворках сознания хотелось вывести ее на диалог. Заставить высказаться, но вместо этого они пришли к чему-то общему. Полной тишине в квартире, которая прерывалась фразами из телевизора.       По ящику шли новости. Всегда. Постоянные новостные сводки, репортажи с мест боевых действий, прямые включения. Дима как-то нашел канал, а Саша не дала выключить его. Все та же лживая надежда. От чего-то, смотря на нее, вспоминался Рон Уизли. Саша тоже не хотела услышать чего-то совсем ужасного. Будто прочесть ей было недостаточно. Имя родного человека, которое никогда бы и не прозвучало с экрана.       С отключением эмоций, отключились и все чувства. Голод стал чем-то далеким, а единственное питание составляло большой, длинный стакан с водой и разведенным в нем успокоительным. — Сашенька… я сделал твои любимые оладушки. С бананом.       Надо отдать должное Диме. Тот, пусть и должен был уже давно устроиться в отделение, проводит все время с Сашей. Он спрятал все режущие предметы, вилки давал лишь пластиковые, да и те со временем заменил на ложки. Когда поймал сестру за царапаньем даже ложкой, купил приборы для маленьких детей. Ими нельзя ни порезаться, ни что-то сломать. — Сашуль… — Я не хочу. — Хотя бы немного, — пододвигая тарелку ближе, произнес Дима. Ему было важно, что она впервые за сутки съест хотя бы кусочек. — Говорю же, Димочка. Не хочу. Я потом поем, не волнуйся.       Вместо споров, Дубин уловил хрипоту в голосе. Девушка прижала колени к груди, натянула кофту ниже, а на голову накинула капюшон. Словно белый кокон. Спряталась от любых внешних раздражителей. Но отдалась на растерзание внутренним. — Я оставлю тарелку тут. Быстренько сбегаю в магазин и вернусь. Хорошо? — Не услышав ответ, Дима прошептал: «хорошо». Будто именно она отвечает подобное за своим укрытием.       А на улице погода вторила ее настроению. Несколько дней ливня, теперь же облачно. Будто весь мир следует за ней и ее состоянием. Дима даже задумался вывести ее на прогулку, как пришло осознание. Крайний день, когда ему придется выйти на работу, совсем скоро, а потом придется оставлять девушку в подобном состоянии одну. Или что ещё хуже звонить — любящему дяде Лëве.       Последующее произошло на автоматизме. Продукты. Карта. Время на часах. Он настолько задумался, что сердце пропустило стук. Прошло чуть больше часа. А потому спокойный шаг сменился на хаотичный бег. Трясущиеся руки, которые пытались найти нужный ключ от парадной, затем двери квартиры.       Стояло вернуться, как он не обнаружил Воронову, но увидел погром. Начала накатывать паника. Глаза уловили разбитую тарелку, еда валяется на полу. Стакан, где обычно была вода, осколками валяется у стены, прямо под следом на обоях. Распахнутое настежь окно. В квартиру задувает ветерок и треплет занавески. По телевизору идут срочные новости о задержании какого-то богатого мальчишки. А в ванной течет вода…       Телефон снова и снова играет одну и ту же мелодию. На экране высвечивается «Дядя Фёдор» и пару глупых смайликов. Приходится выключить звук, не станет же он отвечать на чужие номера. — Саш? Ты… — Просто захотела в душ, — холодно ответила девушка, даже не дослушав вопрос. — Я опрокинула на себя тарелку и испачкалась.       Тот факт, что Саша не была в душе с момента похоронки, ушел в пустоту. Диме пришлось прислониться к стене, спуститься, практически стечь по ней. Он на выдохе запустил трясущиеся пальцы в растрепанные волосы, сжимая у корней. Перед ним разгромленная гостиная, но ему абсолютно всё равно. При желании, они могут хоть купить эту квартиру. — А на улице тепло. И пахнет свежо, — а по ту сторону двери лишь льющаяся вода. — Мы можем сходить в парк. Или в кафешку. Недалеко очень вкусно делают пиццу.       Попытка зацепить хоть чём-то. Раньше она бы душу отдала за действительно вкусную итальянскую пиццу. Теперь же, парень не услышал и шороха. И все еще бесячий напор воды, будто он поможет скрыть все недочеты.       Легкий стук в дверь, та даже не заперта. Хоть что-то осталось неизменным. Очередное правило, мало ли кто из них будет опаздывать. Но рамки приличия остаются всегда. Дима протянул руку к ручке, приоткрыл дверь слегка, сперва уже готовый услышать крик, а потом и полностью распахнул. Заглянув в ванную он увидел сестренку.       Дрожащие руки, пальцы до побеления сжимают лезвие. В глазах застыли слезы, но все еще не стекают по щекам. Кофта Димы аккуратно лежит на стиральной машине, пока на девушке остались лишь ее шорты и спортивный топ. И вся она покрыты мурашками. Решительность закончилась на истерическом погроме и сжатом лезвии. — Отдашь?       Ласково, нежно. Протягивая руку, затем и вовсе подползая к Саше. Он действует медленно, как его учили. Только самого трясет от осознания, что она дошла до этого максимум за час. Пока его не было рядом. Он же мог задержаться…       Проскользнула мысль о похоронах тети. Когда маленькая девочка была во всем чёрном и до последнего не понимала, где ее мама. Вспомнилось, как Диму оставили с ней наедине и он впервые увидел, как та горько плачет. Без остановки, утыкая лицо в колени. И от этих мыслей голос начал дрожать. — Дай лезвие, малышка.       Секундное помутнение. И она слушается. Саша отдает лезвие, зарывается пальцами в волосы и впервые за долгое время смеется. Истерически, долго. До хрипа, сказывается повреждение голосовых связок бесконечным криком. Заставляя Диму застыть. Ее уже не хватает морально на все что происходит в жизни. — Маленькая моя, я не понимаю. Ты плачешь или смеешься?       Пока трясется тело, голос вновь и вновь срывается. Таблетки перестали помогать, она в себе это копила, пока брат был рядом. Теперь же все вырвалось, полностью поглощая ее. Отсюда новый приступ боли, слез, паники. Громкого смеха.       А затем тишина. Выпрямилась, откинула голову на край ванны. Чувствуя, как по щекам стекают слезы. Беззвучно, сами. В горле стоит ком, будто что-то дерет изнутри, душит в ней последние капли воздуха. А после и тело перестает трясти. Возникает ощущение полной беспомощности. — Саш, — одно слово и она уже смотрит на него. Вновь пустой взгляд, который делает больнее чем слезы. — Может тебе к врачу сходить? — Я сама врач. Не поверишь, даже психотерапевт. — Тебе нужна помощь. То что с тобой происходит, не нормально. — Фраза, от которой девушка начала хихикать. По щекам слезы, а сама истерически смеется, временами ударяясь лопатками о ванну. — Ненормально? Нет. Все отлично. Ты без меня должен знать о пяти стадиях. — Саш… — Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия, — стиснула зубы, зажмурившись, почти выплюнула, — И принятие. — Только у тебя сразу как-то началась депрессия. — Ты просто не видел остальное. Да и стадии имеют свойство меняться. Что-то проходит быстро, как щелчок пальцев, а что-то затягивается.       Дима протянул пальцы к щеке, убрал дорожку слез. Придвинулся еще ближе и вовсе сел как Саша. Та наклонила голову, положила на его плечо. Взяла за левую руку и сжала, насколько хватило сил. — Знаешь, что я сейчас хочу? — Утопиться? — поглядывая на открытый кран, произнес тот с усмешкой. — Да… а еще что-нибудь алкогольное. Очень алкогольное. И много.