Орёл сложил крылья и прикинулся девицей нагою, в волоса кудрявые обернувшейся. Но глаза остались прежними, птичьими. И кровь осталась на руках и губах её улыбавшихся.
Имирен из Даосида, «По пути на Восток»
Громовержец разозлился в эту ночь, точно потерял в клубах туч что-то важное. Вот и пришёл бурей на земли Межи́. Ливень хлестал по еловым веткам, закипала дорожная грязь, и ветер с утробным гулом выжимал лес. Раскатился гром, задрожала земля-наковальня, вспышкой раскололась небесная скорлупа. Фроуд Старый Уж прищурился, заметив на тракте всадника. Потянулся к луку, но стрелять повременил — ливень бы сбил стрелу. Не случился ли пожар в соседней деревне… После тёплых деньков тучи любят разгуляться, мечет на спор огненные копья ретивая свита Ма́эса-громовержца. Погони нет, и даже на сверкающих тяжёлых небесах нет ни одной крылатой тени. Лошадь идёт галопом, размытая грязь летит из-под копыт. Фроуд крикнул отворять, и бревенчатые створки успели едва разжаться, как всадник влетел во двор. Убежище приняло его в тесное объятие плетней и деревянных стен, смыкающихся полукругом. Новой вспышкой молнии лошадь пролетела над кипящими лужами — белая грива заплетена в длинные косы. Из-под вымокшего плаща видны худые, забрызганные грязью ноги. Шутка ли то богов или проделки врага, Кшер разберёт. Старый Уж бодро захромал из-под навеса, на ходу натягивая капюшон до кончика орлиного носа, но дождь всё равно тотчас вымочил его стегач и концы длинных соль с перцем волос, звенящих дешёвыми наговорными бусами. Очерчивая морщины и шрамы в гримасе, он поднял шипящий жиром фонарь. Лошадь затанцевала, пробежала полукруг, но была схвачена под уздцы. Несуразно длинные руки Старого Ужа могли похвастать мёртвой хваткой. Да в глазах кобылы будто бы сам по себе перекатывался огонёк. Пламя осветило тонкий, изогнутый меч в белых ножнах. Небо прогрохотало. Фроуд вынул из-под ворота оберег, когда, откинув насквозь промокший плащ, увидел под ним женское лицо. Лба девушки коснулась ольховая фигурка Зверобога, но янтарные капли глаз остались тёмными, не чувствуя колдовства. И хоть он сейчас готов был принять за свечение в янтаре и отблеск молнии, небо молчало. Молодёжь под навесом с интересом наблюдала за ним, брезгуя выходить под ливень. Фроуд поднял край её плаща, но не нашёл ни вышивки, ни юбки. Дождь намочил штаны из вываренной кожи. Девушка застонала, сползая с седла, но не разжала запутанные в узде руки. Она была в усталом бреду, возможно, в лихорадке. Фроуд медлил. Его одежда промокла до нитки, холод стёк за шиворот, над лесом гулко грохотало, шурша гребёнкой елей. Наконец он крикнул парням сменить его и повёл всадницу в конюшню. Под крышей расстелил на сене ткань, не без труда выпутал её холодные руки, уложил головой к вершине стога и провёл над ней фонарём. Сырость достала и досюда, огонь едва тлел, больше дымил. Фроуд снял с неё плащ, вылившийся вторым дождём. Шерстяной, никак к скорой осени, державшийся по-мужски на одной фибуле, чтоб удобнее было справляться с мечом. Наконец огонь добрался до сухого, разгорелся. Лицо у девушки оказалось загорелое, круглое, с раскосыми щёлками закрытых глаз, опушённых светлыми ресницами. Нездешнее. Волосы и уши были покрыты платком и меховой шапкой. Высокие сапоги вымокли, как и рукава тёплой куртки из шкуры неведомого зверя, вывернутой серым мехом вовнутрь. Это в бабье-то лето. Если белоглазая… нет, не похожа. Те сами в руки людям не пойдут. Да ещё в крепость, которая от их набегов стоит, ощерившись на пограничную реку частоколом. Он нашёл под скамейкой чарочку, вытряхнул, подставил под дождь. Глотнув поднесённой воды, девушка очнулась, закашлялась и села, прислонившись к стене. Глаза, метнувшиеся на него, оказались карими. Что ж, Зверобог охранил от нечисти. Несколько мгновений девушка разглядывала его, конюшню, крыши в проблесках молний. Потом нервно поправила шапку из мягкого серебристого соболя. — Ну? Очухалась? — Фроуд присел на скамью, поглядывая в ночь. Не стоило надолго оставлять тех юнцов одних на посту. Случись какая беда, они только попусту стрелы растратят. — Где я? — нетерпеливо спросила она, оглядывая стойла, вилы, прислонённые к стенам. И с первых слов пробился странный акцент — смягчение согласных, будто губы смыкались не до конца. — Ты в Убежище. Не знала, что ль, куда прискачешь? Она пропустила его тон мимо ушей, прислушиваясь то ли к дождю, то ли к его голосу. То ли к тому, что ей одной было ведомо. Не отпускало Ужа чувство, что вот-вот каркнет над крышами восточный говор, хлопнут крылья… Слава Маэсу, уж в грозу-то присмотрит за ними. — Отсюда до Зелёной речки рукой подать, — проворчал Фроуд. — Понесла бы кобыла на мель, в лапы белоглазым? Или на стремнину, да потопла бы? Откуда, спрашиваю. Из Высек? Случилось там чего? Её ладонь легла на рукоять меча. Пальцы огладили резьбу на костяных ножнах из цельного ребра зверя, каких здесь, на Межи, не водилось. Рукоятка без гарды была простой, но кожаные полоски поверх металла сильно затёрлись. Кем бы она ни была, как ни причудливо было оружие, она носила его не для красоты. Фроуд не знал народа, кующего такие мечи, и предчувствие холодным камнем опустилось на дно желудка. — Не важно, откуда я, — сказала она с тем же мягким акцентом уже спокойнее. — Эта земля вам незнакома. — Хорошего же ты мнения о людях Межи. По-твоему, коль мы крайние, так никого кроме ёлок и коряг не знаем? Она натянуто усмехнулась, опустила взгляд на свою пустую чарку. Затем неуклюже поднялась на ноги, цепляясь пальцами за стену. Видать, целый день провела в седле. Отыскала глазами свою лошадь и кивнула, как будто Уж выполнил её бессловесный приказ. — Скажи, человек, — слово прозвучало в её устах иначе, — где здесь можно найти очаг и спокойный сон? — Сперва скажи, кем будешь, — прищурился Уж, замечая блеск колец, щедро усыпавших пальцы на обеих руках. — Не в обиду, да разные люди к нам захаживают, бывает, что и с недобрым умыслом. — Я та, кто смертельно устала. Я не принесу вам беды. Между ними леской натянулось молчание. Старый Уж крепко сомневался, что чужачка не лжёт. Он различил её страх, тенёта которого рвались каждый раз, как она прибавляла шагу. Прикрыл глаза, потерянные за узором морщин. Чужачка облокотилась на стену, мокрая одежда заставила её ссутулиться от веса. — Трактир через два двора, — наконец сжалился Фроуд. — Иди туда. У жирного мерзавца Языкатого на чердаке есть комната. Если поводишь ему под носом своим золотом, может, и пустит. Одного остерегись — каких-то лиходеев по полудню принесло. Коротко кивнув, она позволила надеть на себя необсохший плащ. Уж вдел иглу фибулы в мокрую шерсть и понял, что гостья не старше его внучки, только что собравшей косы для замужества. Её лицо в темноте показалось кошачьим. Сверкнула молния, и наваждение исчезло. Девушка обернула перевязь с ножнами вокруг пояса, накрепко завязала и прикрыла плащом. Оставив Фроуда наедине с недобрым предчувствием, вышла под дождь. Он остался стоять и когда выкипел жир в фонаре, глядя сквозь косые струи ливня на кивающие макушки елей. Лет двадцать тому он видел островных дев, дочерей скал, и помнил, что женская рука способна поднять и коромысло, и отцовский топор. Не только мужское сердце война вплавляет в металл, способный раскалиться в горне битвы. За долгую Эпоху Сечи белоглазое племя унесло с собой много людских жизней, прежде чем удалось загнать их за Зелёную речку. Много нервов истрепало пернатое отребье, много добрых голов сняло, многих положила скверна колдовская. Сражаться приезжали наёмники из разорённой Микéи, жадные до новых земель вои с архипелага Хисса́р, северные охотники, бежавшие от своих князей, и старый Уж повидал много лиц, много одежд. Однако узкий изогнутый меч в костяных ножнах он видел впервые.***
Поднявшись на высокое крыльцо, Эзхен замерла перед дверью. Их она открывала куда реже, чем над головой шумели и раскачивались деревья. Но из трактира вывалился человек, тут же свешиваясь через перила, чтобы опорожнить желудок, и она проскользнула в помещение. За парой шагов темноты и скрипа половиц её ждал светлый зал, полный запахов жареного мяса и пряных трав. Здесь было шумно от голосов и смеха. Люди будто нарочно стремились забыть о буре за окнами, что ломилась в ставни и грохотала над камышовой крышей. На стенах мерцали светильники — железные клетки со светлым камнем, забиравшим свет днём и отдававшим ночью. Эйлэ использовали такой же в Пустоши. Очаг горел посреди залы, брызгая искрами на коптящееся мясо. Огни плясали в полутонах на низком потолке, на белой коже непривычных востроносых лиц. Эзхен оперлась на колонну, чуть не доставая макушкой до вонзённого ножа и осматриваясь. Напротив дверей конструкция из двух бочек и толстой доски поперёк служила опорой для человека, не уступавшего бочкам размерами своего живота. За его спиной в арочном проёме суетились женщины, пахло луком и доносилось приятное бульканье. О непогоде говорил лишь мокрый след, тянущийся за непросохшим плащом Эзхен. Толстяк поманил её пальцем, и пришлось подойти, незаметно касаясь рукояти под плащом. На всякий случай. Ведь люди то и дело поглядывали в её сторону: кто настороженно, кто с интересом, кто хмуро. И голоса притихли с её появлением. — Выпить и выспаться, — бросила Эзхен, стараясь придать голосу «железную» интонацию рамейского языка. Получилось смешно. Скривив губы, она сорвала с пальца одно из простых, не зачарованных колец и бросила на столешницу. Драгоценность тут же исчезла. Сверкнула в пальцах толстяка перед цепкими маленькими глазками-мушками. Эзхен напряглась, когда их взгляд перескочил на неё, ползая по телу, как по живому товару. Толстяк стоял, широко расставив ноги, будто грозил потерять равновесие на палубе, и Эзхен подвернула рукав на островной манер, прежде чем вытащить руки из-под плаща. Хоть немного доверия ей не помешает, пусть и от моря у неё остались самые плохие воспоминания: тревожная серая гладь да амулеты из белых кос, прибитые к мачтам охваченных огнём кораблей. Рамейцы верили, что они приносят удачу только срезанные с отсечённых голов снежных демонов. Но, то ли не найдя ничего примечательного, то ли затаив подлость до поры, толстяк поставил на стол берестяную кружку и наполнил из кувшина чем-то тёмным, с ягодным и пряным запахом: — Гиме́ль для дочери Скал. Эзхен понятия не имела, почему её так по-странному назвали, но не решилась спорить. Может, просто не расслышала. Хотя рамейский язык хорошо воспринимался на слух, особенно слова «Убей!», «Сдавайся!» и «Смерть тварям!». Правда, она начала учить его со слов «Пощады!» и «Демоны!». Эзхен взяла кружку с осторожностью. Поднесла к губам, лизнула каёмку, глотнула. Горький с кислинкой напиток обжёг горло, но оказался вполне сносным и даже вкусным со второго глотка. Берестяные борта медленно согревали ладони. Она прикрыла глаза, чувствуя, как по телу стекает спокойствие. Миролюбиво наморщив нос толстяку, прошла к свободному столу. От жара со лба капал пот, поднимался пар от мокрой одежды. Опустившись на широкую скамью, Эзхен подобрала под себя ноги, как если бы сидела на подушке, и уставилась на тёмно-красную гимель в кружке. Сзади подкралось и легло на плечи осознание, что она осталась одна. Что её душу хотел заполучить кто-то, кто прятался под личиной отца. Души Даэнхен и Сулмхен остались в клинках, пойманные в их же ромфеи, заточённые в сталь для неведомой цели. Души её сестёр, что уже не проснутся в объятиях Великой Богини. Эзхен рвано вздохнула, спешно отпивая и жмурясь. А ещё этот кто-то снял чары Хаэдана, восточного чаровника, которому уж в западной-то Пустоши не было равных. Она вжала голову в плечи, чувствуя, как сгущается вокруг мрак, сутулясь под его тяжестью. «Ты следующая, Эзхен. Ритуал начат. Не дай ему вернуться в наш мир». Если бы только у них было время обсудить это… Если бы она понимала, о ком говорил чаровник. Утирая лоб, она поморщилась, осознавая, что бросила друга. Хаэдан не должен был помогать ей назло своему а́сзену, вождю, хоть под личиной того и жило нечто совершенно иное. Нечто, начавшее ритуал. Эти концентрические круги, чан, полный до краёв… От тяжёлых мыслей её отвлёк весёлый звучный голос: высокий и статный мужчина вышел в центр залы. По-рамейски иссиня-чёрная борода была аккуратно подстрижена и затянута в крупную бусину на подбородке, такая же стягивала хвост на затылке. На широкой груди он расстегнул зелёный кафтан с затёршейся вышивкой. — Отважные воины, защитники крепости! Не откажите себе в удовольствии наблюдать зрелище! Пленённый цепной зверь! Настоящий колдун крови, самолично мною, вашим покорным слугой Родри, изловленный в дремучей чаще! — мужчина заломил набекрень шапку с рыжим пером, заткнул пальцы за пояс, вышагивая под взглядами, затуманенными хмелем. Эзхен во все глаза уставилась на него, предчувствуя зрелище. Неведомым образом этот Родри приковал к себе внимание публики, хотя… не таким уж неведомым. Стать у него была, в отличие от других рамейцев. Те, с кем она разучивала этот до жути сложный в произношении язык, были грязными, хамоватыми и замученными, — пленниками отца, которых ждал суд, должный определить вид казни. Отчего-то близость освобождения душ их не радовала, хоть отец и делал это красиво. — Диковинка восточного берега, да не обманетесь вы его прелестью! — раскинул руки Родри. — Лицезрейте! Пока он жестикулировал, Эзхен различила на его ладони колдовской символ. Родри сжал кулак, и к очагу прошёл юноша, не старше неё. Эзхен приподнялась на скамье, чтобы смотреть поверх голов. Чёрные с бурым отливом волосы падали ему на лицо и тощую открытую грудь, костлявые руки были бледными, как у мертвеца, их обвивали крупные тёмные вены. Штаны плотно прилегали к бёдрам, и, пока он шёл, несколько человек успели пощупать его, но синюшные губы даже не дрогнули. Вырез рубахи показал цепь, туго запаянную на горле, корочку незаживающих под ней ран. Рабская цепь, похолодела Эзхен: юноша был невольником и не из покорных. Когда Родри сжимал кулак, придавливая метку, звенья ползли с тихим скрежетом, придушивая и без того измятую, израненную шею. Ей стало не по себе. У самого огня юноша выпрямился, поднял руки за широкими рукавами, небрежным движением откинул с лица волосы. Люди затаили дыхание. Его глаза были птичьими: огромными, как две монеты, ярко-золотыми, в них почти не осталось белков. Глубокие глазницы только оттеняли их, заставляя слабо светиться в полумраке. Эзхен впервые видела белоглазого. Такие лица не бывают у людей: тонкий нос с прямой переносицей, соболиные чёрные брови с дерзким изломом, подчёркнутые пятнами сажи скулы, даже губы — на них явственно проступали под пудрой большие синяки — даже они заставили всё внутри сжаться от страха и восхищения. Но это была красота на грани уродства: чуть не так ляжет тень, и перед тобой обтянутый кожей скелет с горящими глазами. В следующий миг Родри достал кривой кинжал и схватил невольника за запястье, полоснул по вене. Те, кто сидел в первых рядах, ахнули: кровь, обильно заструившаяся по белой коже, была чёрной. Колдовской. У Эзхен мурашки пробежали между лопаток. Юноша казался безучастным, только коротко вздрогнул от боли. Он дождался, пока Родри ослабит хватку, и встряхнул раненной рукой. Кровь вскинулась в воздух и застыла. Капли медленно перетекали друг в друга, блестящие от огня. Люди завороженно следили за колдовством, приподнимаясь со своих мест. Под ниспадающими на лицо волосами мелькнула озорная усмешка. Длинные паучьи пальцы дрогнули, и каждая капля крови обратилась острой иглой. Эзхен уставилась на одну из них, перекатывающуюся от дыхания перед её лицом. Показалось, или комната стала медленно накреняться… Игла медленно развернулась, холодком коснулась кончика её носа и остановилась, нацелившись промеж глаз. — Достаточно! — замахнулся кулаком Родри. Юноша упал на корточки, прикрывая голову руками. — Хватит с тебя, сучий потрох… Эзхен проследила, как игла падает на стол и распадается на маленькие брызги. Вспоминая, как дышать, она огляделась. Перед всеми людьми в первых рядах темнели капли крови. Рамейцы побледнели от такого трюка. Кто-то замер, схватившись за нож, кто-то поспешил на улицу, хоть и под ливень, а подальше от колдовства. Родри в это время рассыпался в благодарностях, снимая шапку и отвешивая поклоны. — Хвала Таэта́р, добрые люди, что ниспослала нам цепи! Хвала богам, что охранили нас от колдовского племени! Он не опасен, будьте уверены. Он полностью под моим контролем. Можете подойти, да! Пальцы в рот, пожалуйста! У него уже не так много зубов, чтобы он мог кусаться! Эзхен оглянулась на странную парочку, успев заметить, что юноша бинтует руку, будто ненарочно поднятую в её направлении. Родри направился к её столу. Когда он опустился напротив, а его невольник — у дальнего угла, ссутулившись под множеством взглядов, Эзхен кашлянула, сосредоточенно уставилась в кружку. — Нечасто увидишь девушку без юбки, которая бы не краснела по этому поводу, — заметил Родри. — Да ещё и при мече. Чем тебе так претит рукоятка сковороды? — Это воля моего отца, — медленно проговорила она, отделяя каждый слог. — Мой единственный брат был убит. Я была вынуждена научиться обращаться с ромфеей. — С чем? Эзхен кивнула на свой меч, не глядя на рукоять, такую же, как у сестёр. Им одновременно выковали оружие через неполный год после того, как один из пиратов швырнул к ногам отца голову Хэннэ, добродушного Хэннэ, лучика солнца среди грозовых метелей Пустоши. Его корабль выследили в тумане. Саннозе предал этих людей ужасной смерти в моурьих ямах, но даже их мучения не смогли залечить зияющую рану на месте, отданном единственному сыну. Дочери должны были взять в руки ромфеи, чтобы продолжить дело вождей. Она поморщилась от горечи гимели. Хоть ей и было всего шесть, когда отчаяние отца затопило саэл, и когда начался долгий путь к подножию Сатхара. — У нас таких не куют, — пожал плечами Родри, улыбаясь разносчице с подносом, полным кружек с дымящейся гимелью. — Но я точно знаю, что там, откуда отважная воительница родом, мудрейшие кузнецы. Эзхен даже улыбнулась, вжимая голову в плечи, когда от комплиментов в свой адрес обычно просто давала распоряжение о крепкой пощёчине. — Так как же зовут отважную воительницу? — Эзхен, дочь асзена Саннозе, — подняла она взгляд. Не будь она измучена страхом и тревогой, она бы не вздрогнула от самой мысли, что от тёмных рамейских глаз колени поджались, а в груди стало тяжело. — Извините, я… очень устала. Родри кивнул, ничуть этому не смутившись. Наоборот, живее заплясали под ресницами искры от очага. — И куда же Эзхен держит путь на нашей славной Межи? Быть может, едет навещать кого на заставу или же в крепость, а, может, в сам Раверград? Последнее название она бы ни за что не выговорила, но оно ей понравилось — перекатывающееся галькой, каркающее вороной, словом, рамейское. Эзхен кивнула: — Именно туда. Ей отчаянно хотелось верить, что это очень далеко. Что туда не ведут Пути, не идут караваны, до туда не доходят слухи, и что там её никогда не найдут. «Тебе от меня не уйти». — Экую удачу ниспослала богиня, — Родри накрыл её руку своей, горячей и сухой, пальцы огладили ряды колец, подставляя к свету золотым блеском. Его улыбка походила на изгиб клинка. — Неспроста пересеклись наши с тобой дороги, я тоже иду в Раверград. Там ведь сейчас весь свет: и княжий двор, и ярмарки, и бродячие артисты… Нет на Межи второго такого средоточения жизни. Да вот только дорога неблизкая, дожди льют который день, сели и подтопленные низины придётся обходить окольными тропами. Хорошо, если отважная Эзхен знает дорогу. — Не знаю, — от его прикосновений, спустившихся к запястью, она потерялась. В голове немного шумело, и слова сами собой просились на язык. — Я здесь впервые. — На твоё счастье, Эзхен, я-то уж здесь который год, от Тролльих Ступеней до Раверграда, от речки до Златнекора нет таких дорог, на которых моей ноги не было бы. Слышала, может? Родри Краснобай, Родри Перо, Родри Плут — всё я, и это только на Межи, — он быстро поцеловал её руку поверх колец, а когда она вздрогнула, только ухмыльнулся и откинулся назад. — Для меня честь провожать такую красавицу до города-оплота, города-крепости, города-излома, до Раверграда, милая. Эзхен засмеялась, прикрывая рот второй рукой, где колец было не меньше. Но осеклась, скосив глаза на его невольника. Юноша глядел на неё в упор, не моргая, слегка покачал головой. Стараясь не обращать на него внимания, Эзхен отпила из второй кружки, кладя руку на рукоять ромфеи и глубже вдыхая между глотками. Сидеть за одним столом с цепным было непривычно. Хорошо, хоть пили они не из одной посуды. — Пусть так на меня не смотрит, — кивнула она на колдуна. — Сглазит ещё. Тот потупился, сдвигая брови, волосы упали на лицо. Родри оттянул уголок рта, прикрыл веки, под которыми нарождался маслянистый блеск, хоть к выпивке он и не притрагивался. — Откуда ты, Эзхен? — Издалека, — с раздражением скривила она губы, платок шелохнулся, выдавая движение ушей. — А откуда ты? — На то ответа нет, со всего миру по слову да по строчке, разве что когда-то домом мне был светлый храм. В странствиях своих слышала ты о Таэтар? — Нет. Где это? — Кто это. Богиня-покровительница Межи, мать разрухи и очищения, мать псов и грифов, мать Священного Огня. Её единственный уцелевший храм стоит в Раверграде, хотя культ жив и здравствует, уничтожая колдовскую скверну на рамейской земле. Она — мой дом и мой свет. Я хочу преподнести ей дар, — он перевёл взгляд на своего невольника, сжимающего пальцы в замок до побеления костяшек. — За этим и иду в Раверград. В зале похолодало. Эзхен уставилась на колдуна поверх кружки, и гимель показалась солёной. Должно быть, для рамейцев жертвоприношения были чем-то обыденным, но у неё под веками остались концентрические круги, а в вое ветра — чужой не отцовский голос. И кем бы ни была Таэтар, Эзхен не верила тем, чью милость можно купить кровью. — Так, выезжаем на рассвете? — выдернул голос Родри её из мрачных мыслей. Эзхен благодарно наморщила нос, отставляя кружку. — Как проснусь, — кивнула она. — Позволь я провожу, — Родри поднялся вместе с ней, взял под руку. Она покачнулась, усмехаясь, каким тяжёлым стало тело, и как раскалился воздух в зале, от того ли, что рамеец держал её так крепко, был так близко, что дыхание опаляло шею. Эзхен вздрогнула, потянулась к платку и свела ткань под подбородком. На таком расстоянии она боялась и губы разжать. — До утра, — перед ней распахнулась дверка, внутри темноту разгонял одинокий голубоватый кристалл, очерчивая матрас на дощатом полу. Эзхен поблагодарила, нагибаясь и держась за наклонную крышу, упала на лежанку. Когда обернулась, Родри ещё стоял на пороге, кристалл бросал тусклые отблески на пряжки поясов и рукоятки ножей, пуговицы — птичьи косточки. Он улыбнулся, закрывая дверь и оставляя её одну в прозрачной темноте. Эзхен улыбнулась в ответ, глубоко вздохнула, прислушиваясь к дождю снаружи. Уже наполовину во сне услышала, как Родри проворачивает в замке ключ.