Встречали меня хорошо,
благо кровь моя чиста от моря. Матэ показала будущее в озерце древесного ствола: юноша читает эти строки при свече. Не знаю, к добру ли…
Имирен из Даосида, «По пути на восток»
Небо серебрилось в неспокойной воде. Воронки далеко разгоняли круги и захлёбывались у свай в тени хижины над рекой. Ивовые ветви накрыли крышу в тёплом материнском объятии. Солнце опрокинуло кринку со светом, разливая утро, рассыпая капли росы по воротникам и конским гривам. По склону холма тянулась вереница вооружённых людей. На доспехах запеклись тёмные пятна, лошади тяжело преодолевали вереск, нагруженные мешками с зерном. Двое лучников — рамейский черноголовый парень и одноногий мужчина в низко надвинутом капюшоне, опередили процессию и первыми взобрались на гребень, подбадривая ударами пяток своих новеньких лошадок, ещё не привыкших к седокам. В отличие от разбойников, чьи лица до черноты изъела печная сажа, кожа парня была белой, ещё не знавшей дыма курных изб. Но он уверенно держался в седле, не опускал нос, лишь изредка восторженно касался ножа со свежими зарубками. Их убежище у самой границы, где только белоглазые воровали рыбу с сетей, в это утро потревожил незваный гость. Из дымницы коптило, на верёвках полоскались простыни и одежда, запах ухи вылетал из открытых ставней. На порог вышел Сеггел, отирая руки от печной сажи и распустив мокрые волосы. Босыми ногами прошёл по двору, поискал глазами в процессии седеющего мужчину и крикнул, только заметив его: — Забыл меня, Серый? — Пришёл, — едва слышно процедили в ответ. — Так тебя и ждали… Кто-то сплюнул через конский круп. Одноногий убрал стрелу с тетивы, искоса взглянул на братию и того, кому предназначался оклик. Проследил, как прояснилось его лицо, и неодобрительно цокнул языком: не пристало атаману так переживать за блудного состайника. Процессия переломилась через гребень, один отделился от остальных и погнал коня навстречу Сеггелу, всё убыстряя бег. Тот остался неподвижен, когда всадник пролетел мимо. Только рубаха хлопнула по голым бёдрам. — Он! — весело воскликнул рамейский парень так, будто видел не впервые. Решил, наверное, что, увидав раз вереницу голов на кольях вдоль обочины, знает всех белоглазых. — А уж распалялся, кичился, дескать, вы мне никто и звать никак, дескать, я птица вольная! А годик помотался да приполз. — Замолчи, — прошипел Сеггел сквозь зубы, разглядывая того с подозрительным прищуром. — Не смей, слышь! Мне один атаман указ, точно не ты!.. — Оставь, Репей, — раздался наконец знакомый голос. — Не стоит он того. Черноголовый парень злобно глянул на Сеггела, послал коня к реке и спрыгнул у кромки воды, чтобы умыться. Тот рассмотрел его сапоги — простые, но здорово сделанные, с медными пряжками. Сеггел затаил свои догадки до поры, сошёл с низкого крыльца на мшистый ковёр. Братия обступила его, большинство спешилось, и только атаман оставался в седле, чтобы смотреть на него сверху вниз. Сеггел провёл рукой по шее его гнедого коня, крепкого, как троллья шкура, своенравного и кусачего, но всегда узнававшего его. Пальцы помнили бархатистую шерсть и клейменные обережные знаки, призванные успокоить животное. Взгляд перекинулся на истёршийся ремень, поднялся до луки седла под грубыми узловатыми пальцами. Что-то в нём дрогнуло, когда он вспомнил прикосновение этих рук. Заставляя себя подняться выше, Сеггел миновал полосатый кушак и кожаный нагрудник, скользнул по седой бороде и наконец встретился с ним взглядом. Просочились и упали осторожные шепотки, но Сеггела и атамана будто накрыли плошкой, отгородив от остального мира. Он с ужасом рассматривал такое родное и чужое лицо, запомнив совсем другого человека и отказываясь верить своим глазам. Судя по виду братии, год был тяжёлым. Овечьи безрукавки и куртки из клёпанной кожи больше не пересекали ремни с цветной нитью, не блестели позолоченные пряжки, теперь только заплаты украшали доспехи. Но Серый изменился больше всех — когда-то живые глаза ввалились, прибавилось морщин, горбинку на носу пересекал глубокий рубец. Его и без того уставшее лицо стало измождённым, в нём поубавилось человеческого, как бы ни старалась борода скрыть широкой от мышц челюсти. На сердце стало тяжело от чувства вины. Сеггел сморгнул и отвёл взгляд, надеясь, что атаман не счёл его поведение оскорбительным. — Вернулся, значит, к нам, — усмехнулся Серый. Сеггел сморщился от укора в его голосе. — Давеча ты обещал, что хочешь пройти путь до конца, найти-таки чудо из чудес, — такое, что упокоило бы дух твоей матушки и вернуло бы тебя к ним. — Он махнул широкой ладонью на ту сторону Зелёной речки. — Либо ничего не нашёл, либо пришёл попрощаться. Сеггел осмелился снова поднять глаза на того, кто десять лет назад приютил его, чужака на западном берегу, и учил, как родного сына. Того, кто направлял его руку, дрожащую от натяжения тетивы, кто показывал звериные тропки и учил стреножить коня, кто объяснил, что даже без колдовства человек способен на многое. Раньше он не видел затравленности в его быстром взгляде. Братии пришлось несладко. Но почему Серый говорит с таким пренебрежением, будто не знает, что ему довелось пережить… Сеггел размотал шею от полосок ткани, пропитанных отваром трав, сдирая корочку крови, морщась, но не разрывая взгляда. Раны от цепи трудно спутать с чем-то другим, звенья извилистой дорожкой отпечатываются на коже, а узор зазубрин похож на кручёный канат. Носи он амулет чуть дольше, и от рабского клейма не избавился бы никогда. Да и эти отметины вряд ли заживут до весны. Изменения в лице атамана стали причиной уже его усмешки, горькой и резкой, показавшей выбитый зуб. — Этот год я просидел на цепи, — сказал Сеггел, стараясь, чтобы обида не просочилась в голос. И продолжил, чувствуя острую потребность позлить Серого, втереть соль глубоко в рану и услышать вой. По громкости сравнимый с его собственным, когда цепь была особо жестока с его шеей. — Словно раб манался по лесам у тебя под носом, ты и ухом не повёл. А хотел ли? Тот поморщился, как от удара, заставив его заткнуться. Конечно, прикрикнул на себя Сеггел, он мог и не знать. Ведь на люди они с Родри выходили нечасто, а братия охотится на крупную дичь близ Раверграда. В том, что за год их дороги не пересеклись, не было ничего удивительного, но слухи… Люди ведь говорили о цепном колдуне? Или нет? Как мог Родри всё обставить, если их всё ещё не узнавали в трактирах, если их пустили в Убежище… Сеггел никогда не недооценивал беглого жреца, но сейчас поймал себя на невольном к нему уважении. И тут же разорвал на клочки эту мысль, скомкал и выбросил. Не мог жрец быть настолько незаметным для сплетен. Если бы братия навострила уши, его бы нашли. Опрокинув плошку, состайники напомнили о себе. — А Кшера ты тогда выделывался, то бишь ухожу, коли дал себя околдовать, только за околицу шагнул? — Дурак потому что, — буркнул Сеггел в ответ. И прибавил уже про себя, — вечно голодный дурак. — Все мы здесь дураки, если не послали вдогон никого и не проверили, — проворчал Серый. — А нам, братья, по ремеслу не позволено дураками-то быть. Пошли уж, раз пришёл. Разбойники потянулись на запах ухи. Чего было у Сеггела не отнять, так это то, что кашеварил он отменно. Но заставить его постараться над супом могли только боги. Ну, или Серый. Вот только запах уже приелся до тошноты. Не такой он представлял их встречу. Теперь вместо ухи Сеггел хлебнул бы лишка настойки снотравки, сидя на мостках, да так и завалился бы в илистый омут. Год снедающей злости, гаснущей надежды, десятки неудачных попыток бегства, один забег от трупа до хижины у реки — всё полнилось ожиданием встречи. И в итоге свелось к осознанию того, что его не искали. Как он ушёл, так о нём и забыли, и плевать, что Сеггел — чужак на западном берегу. Может, он и не нужен был никогда своему атаману. Но на ступенях Серый поймал его рукав и потянул прочь. Стало быть, увидел, как опустились плечи. — Не ищи здесь прежней добродетели, — сказал атаман, до боли сжимая его запястье. Сеггел отвернулся, отметив, что раньше попытался бы выдернуть руку. Родри научил, что это бесполезно. — Ты бросил нас на потеху судьбе в самый трудный час. А потом грянул мор. Он и сейчас свирепствует в Раверграде, но здесь… Мы похоронили восьмерых, и тебя не было с нами, когда это случилось. Так зачем ты вернулся сейчас, когда раны свежи? — Я пришёл к тебе, — ответил Сеггел тихо. А в ответ на молчание осмелился заглянуть в его глаза в попытке понять, кто побеждает внутри Серого — человек или волк. Человек простит его дерзкий язык. С волком шутки плохи. — Немёртвые боги, — только и вздохнул тот, отпуская побелевшее запястье. — Я говорил, чтобы ты бросил это шутовство. — Я объясню. Мне нужна помощь. — Объяснишься, — немного помедлив, кивнул атаман. В хижине у реки стоял густой запах вяленой рыбы, в котле булькала уха, закоптившийся потолок кидал угольки в миски. Разбойники по очереди черпали варево и садились за широкий стол. Ива шелестела на распахнутых ставнях, с реки налетели комары. Поигрывала лютня, и чудной Марька мурлыкал песенку. Как и все из чудного народца, он слышал голоса духов, и поэтому умел создавать музыку. Помнится, они специально отбили одного из этого безалаберного кочевого народца, чтобы не слышать завываний пьяного Серого, когда тому попадали под руку струны. Сеггела даже поблагодарили за еду, но без особой радости. Он подставил лицо мокрому ветру, залетавшему в окно, и оглядел по очереди каждого из братии. Вот Жекки с крыской на плече, вот рыжий Клем, и за столом играющий метательным ножом, а вот Ромашка, деревенский раздолбай, пригретый братией за прямо-таки тролльскую силу, и Репей, младший, смотрящийся обиженным мальчишкой. Раньше Сеггел не встречался с ним. Жаба соскребал со дна котла остатки ухи. Старый Даммар раскурил трубку в трёхпалой руке, приставив к стене костыль. Не уйди Сеггел тогда, и, возможно, он бы досчитал до двадцати. И, чтобы не чувствовать тяжесть потери, он был готов хоть сейчас начать действовать. Свернуть горы, достать со дна реки телегу с золотом, всё, что скажет атаман, что скажут друзья ушедших. Но большее, что было ему под силу — уйти. Далеко и — на этот раз точно — навсегда. Не быть живым напоминанием, не подвести больше никого. — Дело у меня к тебе, Серый, — сказал он, уставившись в стол. — Такое, что только тебе доверить и можно. — Говори, — кивнул тот, не отрываясь от мясного шмата. Крепкие зубы рвали мясо с лёгкостью, какой не ждёшь от человека. Мышцы так и бугрились под широкими скулами, даром что заострённые уши не шевелились под банданой. Поверх неё голову разбойника укрывала шапка из волчьего меха, переходящая в короткий плащ. Кто замечал у него клыки, догадывался, что и мех был не просто так. — Мне нужен твой нюх. Видишь ли, в наших лесах заплутала одна девушка, — он сморщился и смял пальцами переносицу, — сложного характера. Если бы я просто потерял её, не пошёл бы к тебе. Но след запутался, а она в опасности. По дороге к реке я видел собачью стаю, — Сеггел многозначительно взглянул на атамана. — Шкуры чёрные от моровых язв, они кормились палым скотом у брошенной деревни. И пойдут к тракту, где ещё есть люди. Их дороги пересекутся. — Н-да, — он причмокнул и облизал пальцы. — А что за интерес у тебя к этой… особе? — Не из обычных она. Не из людей. — Стоило ему упомянуть о людях, как музыка стихла: лютнист прижал ладонью струны. Серый зыркнул в окно, словно был в глуши ещё кто-то, кто мог бы их слышать, и сдвинул брови. Ветер нашёптывал о дожде, звенели комары, и река лениво текла на север, отрезая восточный берег от захваченного рамейского тоненькой полоской воды. — Далеко она? — Нет, но к полудню выйдет на излучину Яры, если не потеряется, — он прикинул, не разливалась ли южная веточка Геанны по весне, не могла ли сместить русла к западу. Чем дальше от Кряжа на север, тем места ровнее и болотистей, и реки там часто своевольные по вёснам. — Там до тех мест, где кормится стая, совсем недалеко. — Выйдем, как разгрузимся. Когда роса высохнет, я смогу взять след. Сеггел кивнул. В хижине повисло гнетущее молчание. Никто не хотел говорить с предателем, а извинения бы не умаслили братию. Поэтому он тоже молчал, спрятав взгляд в своей миске. Наконец разбойники вышли, принялись галдеть на дворе, сгружая мешки в яму, перекрикивая друг друга и ругаясь, что от белоглазого всегда одни неприятности. Стоило оступиться раз, и ему тут же забыли все заслуги. — Пошли, — встал из-за стола атаман и отпер заднюю дверь, ведущую в рощу. Кому, как не разбойникам, знать пользу таких дверей? Сеггел поплёлся следом. — Хоть ты не кори меня за это, — пробормотал он. Тот не ответил, всё продолжал идти мимо тонких берёз к блестящей за ними воде. На берегу атаман примял гибкие камышовые стебли и сел на край плаща. Сеггел опустился рядом, не щадя голых ног. На другом берегу темнела лесная чаща, так непохожая на пронизанные солнцем рощи западной стороны. На некоторых деревьях, на белых ободранных от коры стволах, чернели предупреждающие знаки. Но то была только оболочка, толстая кожура границы. Птицы щебетали на обоих берегах. И если и мелькнёт где пара золотистых, горящих колдовским светом глаз, в них отразится испуг. Напрасно Сеггел всматривался в кусты, подтянув к подбородку колени. Последнего белоглазого он видел десять лет назад. В день, когда её волокли на костёр, также нехотя рассеивался туман над рекой. Он будто снова вжимался в тень у стены незнакомого дома, следя за жрецами, что привязывали женщину к столбу на глазах у деревни. Лицом к восточному берегу, чтобы все крики были обращены к тем, кто изгнал её. Сеггел не мог видеть ужаса и боли в её глазах, только огонь вьющихся волос, алый отлив оперения её крыльев и жадное пламя у ног. Но крики навсегда запечатлелись в нём, испещрили изнутри глубокими шрамами. Спустя десять лет он видел её на костре каждый раз, когда смотрел на восточный берег. За время войны жрецы Таэтар преуспели в изучении колдовства: преданное огню, оно обращалось в пепел, более непригодный для крови. Сожжённая колдунья не могла переродиться в иных телах, подарив кому-то свою силу, что случилось бы на восточной стороне. Но часть её по-прежнему оставалась в нём и должна была вернуться домой. Как сын он должен был вернуть кровь своей матери на алтарь. Отблагодарить Тёмного за дар, данный для борьбы. Который подчинился Сеггелу только вчера, рядом с той девушкой. Стиснув зубы, он поднял взгляд на макушки елей и корабельных сосен. Примет ли его когда-нибудь восточная сторона, он не знал. Как не знал и причины, достаточной для того, чтобы изгнать женщину с ребёнком на вражеский берег. — Я не должен был так легко тебя отпускать, — вздохнул Серый. — Тогда… Я знал, куда ты пойдёшь. Но подумал, не вечно же тебе оставаться с нами. А оно вот как случилось… Таэтар. Я не знал никого хуже неё, и никого, кто имел бы больше власти на Межи. За время войны она напилась крови, эта бестия. Как так получилось, что ты достался именно ей… — Тебе бы пришлось унижаться перед братией, чтобы остановить меня, — Сеггел взъерошил волосы, высушивая их на ветру. — Не хватило же тогда ума просто уйти, надо было выступать с прощальной речью. — Да уж, в выражениях ты не стеснялся. Как там… «слепой хищник, который видит одно золото». — Как мне было назвать того, кто в упор не замечал очевидного? — скороговоркой выдал Сеггел и задержал дыхание, затылком чувствуя нарождающееся негодование в груди атамана. — Мор готов был разразиться ещё позапрошлой зимой. Серый завозился на траве, с кряхтением справляясь с собственными ножнами. Ненавидел же, когда он так увиливал. — Давненько у нас перед самой осенью не случалось таких гроз. Будто Маэс над облаками носился, вода в реке так и кипела. Ещё этот мор… Плохое у меня предчувствие. Что-то ещё, прежде чем мы пойдём спасать твою… — Да. То, из-за чего он ушёл, почему не было сил остаться. И почему так сильно желал и боялся встречи, сбегая тогда, когда Родри мог без труда его поймать. Отдавая себя на милость Тёмного каждый раз, играя в кости с судьбой и партия за партией проигрывая свободу, силы и остатки чести. Теперь всё в нём переплелось клубком раскалённых змей. Сеггел долго искал что-то взглядом в траве, в ряби на воде, в рваных облаках, прежде чем посмотреть на Серого. Осталось вспомнить, как складывать слова. — Я хотел тебе кое-что сказать, прежде чем… — сердце подскочило, когда его вожак медленно обернулся. — Прежде чем уйду. Я благодарен тебе за все эти годы. И… — Говори, — поморщился тот, — раз уж начал. Потупившись, он приобнял себя за плечи и прыснул от того, что жар хлынул к щекам. Приказал себе успокоиться, несколько раз выдохнул свежий утренний ветер. — Я раньше считал тебя своим отцом, которого у меня никогда не было, — Серый кивнул. — А кем меня считал ты? — Ещё одним ушлёпком, за которым нужен глаз да глаз. — Я убил его, — обронил Сеггел, касаясь ран от цепи. — Того, кто это сделал. Он был беглым жрецом и использовал меня как оружие, чтобы грабить… И ещё он продавал меня торгашам и трактирщикам, всем, кто платил. Поил настойкой снотравки, я отключался, но не совсем, всегда что-то да помнил наутро… Я ненавидел его. — Ты получил, что хотел, — пожал плечами Серый, отчего ему захотелось сжаться в клубок. — Тут тебя никто не отодрал, насколько я знаю, побрезговали. — Кровь подчинилась мне, потому что тоже хотела забрать его душу, — прищурился Сеггел. Виски стиснула грусть, слова тяжёлым змеем обвили в удушающих объятиях. Он в который раз не верил, что родной человек может быть жестоким. — Я смог направить её. И смогу снова. Я стану настоящим колдуном. — Благодаря тому, что тебя трахнула какая-то скотина, в тебе проснулось колдовство? Так это работает? И как теперь я буду говорить с твоими соплеменниками? Оглохнув от стука сердца, Сеггел в надежде обернулся на речку, на границу, подозревая, как жалко выглядит. Тоска искривила губы, щёки потемнели от прилившей крови, ногти больно впились в колени. — Как они будут говорить с тобой, таким ублюдком? — голос всё-таки надорвался. Серый поднял на него тяжёлый взгляд. — Вижу, что хоть чему-то ты в плену научился. — Просто я больше не боюсь, — уголки губ поднялись, то ли от неожиданной лёгкости в груди, то ли от нарождающейся истерики. — Не боишься? Интересно, чего. Только глупцы не боятся, и будь я трижды проклят, если после всех моих уроков ты посмеешь назвать себя глупцом. Я положил на тебя слишком много сил, чтобы теперь слышать, как тебя трахали какие-то скоты, и что ты позволил надеть на себя цепь. — Я не боюсь тебя, не боюсь твоего гнева, твоей другой стороны. Потому что знаю тебя, Серый. И ты знаешь меня, знаешь, что… Тот накрыл глаза ладонью. Всё-таки летнее солнце слишком яркое для обитателей ночи. — Добивай, парень. — Я полюбил тебя. Уже давно, и… и я не мог иначе. — Хорошо, — в голосе слышалось усталое смирение. — А теперь собирайся, и мы выходим. Сеггел остался сидеть на примятом камыше, оглушённый, когда его атаман поднялся и скрылся между деревьев. Серый мог стать единым с лесом, и сейчас даже лучшие следопыты и гончие Мариаса не смогли бы найти его среди извилистых троп. Но Сеггел всё равно нашёл, ведь золотые глаза видели стократ больше, они чувствовали тьму, частью которой был Сеггел и был его атаман. На поляне, усеянной сиреневыми соцветиями поверх ковра палых листьев, лежал волк. Зверь был крупнее всех волков, не превосходя разве что медведя. Его уши дрогнули, стоило Сеггелу подойти ближе, но тот и не старался быть бесшумным. Так вышло, что из всей братии наедине с этой стороной вожака не боялся остаться именно он. Подобрав под себя ноги в царапинах камыша, Сеггел присел и облокотился на меховой бок. Десять лет назад этот зверь, прозванный Серым, подобрал его на большаке. Чуждого рамейскому миру, на пороге убийственной зимы и нагрянувшей чуть позже Чёрной Пурги, забавы богов. Оба знали, что без колдовства в крови не пережить холодов, но волк пожалел, отнёс к очагу. — Хорошо бы тебе перестать уже дурачиться и путать звёзды с их отражением в сточной канаве, — беззлобно бросил Серый. — Рычишь на меня, а без толку, — улыбнулся тот. — Ведь не перестану. — Если бы жрец не поил тебя снотравкой, умом гляди и не тронулся бы. А так, парень, тебя натаскали забывать и хотеть забыться. Пахнет от тебя костром, кровью и дешёвой выпивкой. И, похоже, что таковы теперь твои запахи. — Неправда, — взлохматил тот серую шерсть. Волк глубоко вздохнул, приподняв Сеггела вместе с боком. Солнце взошло, позолотив траву и белый лишайник, окутавший корявые низкие сучья. Сеггел вздохнул, закрыл глаза, представляя, что в мире больше нет никого, кроме них. Нет тех, кто поднимает на вилы людей и волков, нет жрецов, нет гончих и костров на берегу реки, нет ни реки, ни её берегов. — Ты скоро станешь волком навсегда? Ведь так? Ответом ему было неразборчивое ворчание. Вздрогнул от того, что не почувствовал в это мгновение той стороны, которая была человеком. Показалось, что эта морда никогда и не принимала другие черты, что атаман всегда был всего лишь волком, а остальные ипостаси — лишь грани одного самоцвета. Братия всегда была его стаей, разбой — охотой на естественную добычу, а остальное было не важно. Так и заведено у оборотней, так и нужно жить. Горячее дыхание обдало его, но в нём всё ещё были слова. — Забирайся, — мотнул ухом Серый, — и нам пора. Зверь поднялся на лапы, понёс Сеггела сквозь чащу, к просвету меж деревьев и блестящей глади реки. Сквозь рубаху он чувствовал перекатывающиеся мышцы, сильное изменчивое тело, и отпустил невольный вздох восхищения. Старый волк вынес его на двор, на самой границе леса мягко скинул на землю. И верно, не надо братии видеть, что вожак позволяет себе быть под состайником. Затем Серый подцепил когтями тень под собой, изорвав траву, перекатился в ней точно набрасывая неудобную одежду, скидывая косматую шкуру, морщась от усилия, и всё же расправляя человеческую спину. Их тени поменялись, и теперь под Серым-человеком была тень волка. Сеггел не мог не видеть, что каждый раз обращение давалось ему болезненнее. Он не спрашивал вожака, когда тот принял и взрастил тьму в себе, чтобы облечь её в волчью шкуру. Даже сейчас боялся, что нарвётся на оскал. На дворе Сеггел стянул свои штаны с верёвки, ещё не обсохшие под утренним солнцем. Натянул на тощие ноги, ещё недавно белые от крепких мышц, теперь же с тонкой кожей, под которой темнели вены. Искоса взглянул на следившего за ним Репья и показал ему зубы. Рамейский мальчишка хотел было кинуться на него с кулаками, но появился Серый, стиснул его плечо ладонью: — С нами пойдёшь. Тому оставалось только сокрушённо кивнуть и побежать за оружием. То было приставлено к бревенчатой стене, но когда Сеггел проследил за Репьём, бросил возиться с подвязками на сапогах и подошёл к нему. Под камышовым навесом резная тень спрятала новое украшение хижины. Сеггел оттолкнул Репья от стойки с топорами, коснулся ещё не облупившейся краски, прищуриваясь. На брусе нарисовали белого змея, свернувшего кольца, оскалившего пасть. На подушечках пальцев осталась белая пыль. — А как мы должны были пережить мор? — хмыкнул Репей. — Серый договорился с… — голос пропал, когда с реки потянуло холодком. — С белоглазыми, да. С твоими, — взяв топор покрепче и потяжелей, тот поспешил к атаману. Сеггел обернулся к реке, провожая взглядом тающий у подлеска туман. Вода крутила воронки у свай в тени хижины. У причала, к которому на его памяти не приставали лодки и на котором сейчас лежал моток камышовой верёвки. Они были здесь, те, кого он не видел, в месте, которое было ему домом. Сеггел провёл рукой по спине Змея, собирая на пальцы порошок краски. Немёртвый бог. Змей Серебряный, злыми языками прозванный Тёмным, древний колдун, которому целый народ был обязан своей кровью, данной во спасение. Вчера он был с ним, из-за странной девушки из забытого на юге народа. Но она спасла Сеггела от цепи, и теперь сама грозила угодить в беду. Кровь тянулась к ней, кровь выбрала её из всего зала, проснувшись в его венах новой силой. И теперь голос крови нашёптывал ему пойти за ней. Выручить, а уж там узнать больше. Оглядев стойку с оружием, Сеггел взял лук Даммара, из которого всегда мечтал пострелять. Одноногий вряд ли отдаст его, ну да Сеггел не дурак, чтобы спрашивать. Захватив узенький колчан с шестью стрелами, он пошёл через двор к Серому и Репью. Всё было краденым, и ни одна стрела не повторяла другую ни по длине, ни по оперению. Атаман накинул ему на плечи плащ из бурой шерсти, мягкий и колючий, и Сеггел закутался в него, радуясь, что можно чем-то прикрыть свои обноски. Лук он пока что просто подвязал на тесёмку за спиной, колчан — на пояс. На ноги он натянул прежние кожаные сапожки, пускай с тонкой подошвой, пускай тесные, зато целые. У братии все сапоги на счету: свои бы они ему не отдали, а попроси — так ведь белоглазые умеют летать, зачем им сапоги. Сеггел только невесело усмехнулся. Всегда тяжело было переступать порог этого дома. Слишком тёплым был этот очаг, слишком родными — плеск воды и крики речных птиц… и грел волчий мех холодными ночами. Полевая трава волновалась, стебли приминались к земле, гладили по ногам. Они вышли на гребень холма. Серебристая лента Зелёной речки терялась в утренней дымке, убегая от голубых покатых вершин Древнего Кряжа. Сеггел позволил себе оглянуться. Зная, что видит иву и хижину в последний раз. Он смотрел, как курится дымок у дымницы, как воронки захлёбываются у свай, и только оклик Репья заставил его отвернуться. Трое разбойников двинулись по едва заметной тропе и вскоре затерялись в лесу.