Цель моих странствий — то,
что не дано постичь, не зная людей ближе,
чем насквозь.
Потому, покуда жив, я складываю строки
в стихи, набираясь мудрости у мятежных душ.
В том мне изволила помогать Азолана…
Имирен из Даосида, «По пути на Восток»
Ей повезло не сойти с дороги ночью. Столбы на перекрёстках скрывали моуров в своих тенях, на путеводных камнях лунный свет обрисовывал силуэты проказливых уи́сов. Но нечисть отступала от блеска зачарованных колец. Эзхен подгоняла лошадь, стараясь не думать о колдуне, который мог выслеживать её по пятам. Но вот небо посветлело, и первые лучи солнца застали её у реки, а Сеггела всё не было. Она вздохнула с облегчением, устало потягиваясь в высокой траве на кромке воды. Опустила фляжку в прозрачные барашки волн, погладила шею лошади, когда та склонила голову к воде. Из памяти не шла кровь, смолисто блестящая от огня, стекающая в бороздки каменных плит. Кровь Родри и тёмная, колдовская, разорвавшая его грудь. Эзхен привыкла к виду крови: отец не щадил пленных, снимая головы, и санный след часто багровел за их саэлом. Но та была алой, не могла ожить и ранить, знала только родные вены, от неё не тяжелел воздух, стягиваясь в спирали… Трава шелохнулась, и она вскочила, спугнула речную птицу. Зажмурилась, непослушными пальцами завязывая фляжку и возвращая на пояс. Она не умела забывать кошмары. Не умела принимать на веру то, о чём надлежало смиренно молчать. Не умела быть тихой и послушной, вечно невовремя поднимала взгляд, замечая не ей предназначенное. Иначе осталась бы в Пустоши. Иначе заставила бы себя поверить, что отец — всё ещё тот а́сзен, мудрый и великодушный вождь, который учил её владеть ромфеей, держался по правую руку на её первой охоте, по чьей проторенной тропе она бежала ещё когда была ростом с махонький сугроб. Тот, кто среди трёх сестёр всегда выделял её, для которой был всем миром, высоким небом и бескрайней Пустошью. Она потеряла его, по песчинке упустила, как он стал другим. Эзхен прикусила губу и забралась в седло, хоть спина и ныла от усталости. Выбравшись на дорогу, двинулась на север, ориентируясь по звёздам. Слёзы великой богини на небесном куполе были единственными проводниками в Пустоши, когда долгими тёмными зимами метель обнимала саэл, оставляя лишь узор созвездий над головой. Она умела читать их лучше букв. Лес вокруг замер в безветрии, алое солнце всходило за его сизой клеткой. Эзхен лишь единожды видела столько деревьев: в тёплой пещере, где встретила Хаэдана. Чаровник прятался от пурги близ восточных скал, куда по стечению судеб заехали их сани. Ни лошади, ни оружия не было при странном парне, только заплечная сумка и пара старых механизмов в обнажённых до плеч руках. Эзхен пошутила, что он, должно быть, никогда не покидал пещеры. А тот засмеялся из-под неровно остриженных русых волос и глянул наружу, набело заметённую, ответив лишь, что она права. Как-то он там без неё… Эзхен остановила лошадь, чтобы рассмотреть указатель над перекрёстком. Столб увенчивал расколотый бараний череп. Надписи были для неё как истоптанная поляна для следопыта. Рубленные угловатые буквы, похожие на снежинки, никогда ей не нравились. Эйлэ писали кисточками из лошадиных грив, их письмо походило на морскую пену и вихри метели. Рамейский язык дался ей со скрипом, некоторые слова она до сих пор не могла выговорить, разбивая звук о клыки. Эзхен ещё какое-то время пыталась читать, а потом выбрала самую большую из стрелок и направила лошадь по ней. В родных краях бы затянула дорожную песенку, что привадила бы добрых духов, а здесь от каждого столба тянуло застарелым страхом, рамейской ненавистью к инаковому. И родная речь могла накликать беду. Вдоль обочины белели валуны с высеченными на них рунами белоглазых, замшелые от времени. На столбах развесили амулеты от моуров, вырезали из дерева оскаленные пасти троллей. Гибкая малина заполонила овражки, в которых журчала вода. Уж воды-то на юге было немало. Геанна разливалась по равнине, заполняя каждую низину. Влага в здешнем воздухе слипала мокрый летний снег. В воде одного из ручьёв её лошадь омыла мохнатые бабки. Эзхен почувствовала привкус дыма, подняла глаза вверх по течению. Там действительно курился едва заметный дымок людского жилья. Тракт вывел её на поле. В высоте парил коршун, яркое солнце рвали тени воронов. Она заметила в поле женский платок и направила лошадь через посевы, как корабль меж плавучих льдин. В море она была совсем маленькой, а всё же помнила пиратский парус над разломанным льдом. Отец ненавидел море. Женщина вскрикнула, завидев её, и подобрала подол, побежала прочь. Эзхен окликнула. Та остановилась в замешательстве, распознав девичий голос. Но стоило подъехать поближе, открывая глазам изгиб ромфеи у бедра, как женщина выставила перед собой небольшой серп. Эзхен подняла руку в примиряющем жесте. — Далеко до Раверграда? — спросила она, щурясь от солнца. Сегодня оно светило так ярко, что почти не было видно дневных звёзд: так и грозило кораблям сойти с курса. — Уходите! — крикнула ей в ответ женщина. — Нам здесь война не нужна. Поезжайте! — махнула она рукой. Эзхен проследила за её взмахом — там действительно виднелась дорога. Выныривая из леса, этот тракт тоже уходил на север, но будто поворачивался больше к востоку. Она восстановила в памяти карту, прикидывая, не слишком ли сильный изгиб, не выведет ли он снова к реке. Но Раверград стоял на пересечении больших дорог Межи, и Эзхен приняла на веру слова женщины. — Спасибо. — Изыди, моур, — та подняла серп. — Маэса на вас нет… Эзхен озадаченно наморщила нос и развернулась. Ей ещё долго слышалась ругань в спину. Она не винила женщину, иногда от злых духов спасались крепким словцом. Но то, что девушку при мече приняли за моура, беспокоило. Поджав верхнюю губу за нижние клыки, Эзхен попыталась смириться с тем, что рано или поздно ей придётся надеть юбку. А то и спрятать ромфею. Ей, конечно, получилось выдать себя за островитянку в Убежище, но этот обман слишком просто раскрыть. Эзхен обречённо вздохнула: эйлэ в юбке… боги пришли бы в ярость, если б были живы. Тракт вывел её на берег, круто обрывающийся над водой, побежал вдоль течения. Зелёная ли это речка или же ещё какая из бесчисленных притоков Геанны, она не знала. Но дорога здесь была прямой и широкой, какой наверняка не было бы у границы. Восточная сторона затаилась за буреломом и вымытым на галечный берег плавником. Хоть не прилетит стрела, да и всё видно, что на том берегу. Но в случае колдунов Эзхен бы не ручалась, что успеет заметить лучника, особенно поднимись тот на бесшумных совиных крыльях. Дорога спускалась с холма прочь от реки, петляла меж солнечных рощиц, по обочине рассыпались жёлтые цветы. Эзхен втянула носом медовый запах соцветий. Даже не верилось, что когда-то Пустошь цвела по вёснам. Последние года помотали их саэл по нехоженым тропам, и Эзхен нашла множество доказательств того, что некогда проклятая земля была совсем иной. Может, не убей эйлэ своих богов, Пустошь бы сейчас была похожа на этот край, залитый ярким солнцем. Последнее тепло уходящего лета ударило по ней, и под сенью берёзовой рощи она таки сняла соболиную шапочку, пошла, разминая ноги, по мшистому пологу леса. С непривычки пару раз запнулась о корни, задрав голову к шумящим кронам, чему нашла силы засмеяться. Лес был совсем иным миром, дышащий полной грудью, не запертый в камне, раздающийся вширь. Свободный, сильный, каким, должно быть, когда-то был континент. Белая кобыла всхрапнула и дёрнула уздечку, потянулась струйка сладкого аромата. Эзхен услышала шорох повозки, напев трескучего голоса. Вернувшись на тракт, она увидела торговца. Его единственная лошадь была старой и костлявой, а хлипкую повозку едва удерживали верёвки. В ней громоздились мешки с чем-то вроде крупных ягод. Эзхен сбежала со склона, на ходу затыкая косу под меховую опушку, и преградила ему путь. — Куда едем? — спросила, отворачивая край плаща и демонстрируя изгиб ромфеи. Старик на козлах натянул поводья, нервно пожевал беззубым ртом. — Да пходавать. Никак надоть жить-то. — Что у тебя там, добрый человек? — она ткнула пальцем ему за спину. — Яблочки. А ты кем будешь, девочка? — Тебе, человек, этого знать не надо. Куда едешь продавать? — Да в Хавеххад, куда же. — А нужна тебе охрана? То больно жалкое из тебя зрелище, старик. — Это надо ж, — светло улыбался карлик, когда они миновали несколько поворотов дороги. — Экие на нашем веку чудеса-то бываются… Он был совсем маленький на своих козлах, скрюченный, большеносый. Эзхен жалела уродцев, но лишний раз в его сторону не поворачивала головы. «Яблочков» она тоже не пробовала — слишком непривычно они пахли. Сладко, будто бы перебивая гнилостный запах. Она даже предложила старику перебрать их до торга, но тот будто не расслышал. Всё пытался её разговорить, откуда она и кто такая. Дорога ныряла из рощи в рощу, иногда Эзхен казалось, что она уже была здесь, иногда вдоль обочины повторялись одни и те же деревья, да на разных местах. Белая тяжело храпела, и Эзхен ласково гладила степнячку по шее, не желавшую даже приближаться к стариковской кляче. Тревога сворачивала в ней тяжёлые кольца. Смеркалось, и она подумывала о побеге. Медленный темп повозки сбивал с толку: так и за неделю им не добраться до города. Размеренный скрип действовал на нервы. — Девочка едет издалече, девочка знает птичку, птичку раздора, — продолжал старик, всё чаще облизывая редкие зубы. — А эти мне не верят, не верят, что всё от одной девочки да от одной птички… Высокие лбы, только и умеют, что перешивать полотно, каждый на свой ляд. А я им говорю: может, господарям не нужны ни девочка, ни птичка? Может, и без того Змею не выползти из болота… — Какому ещё Змею? — обернулась Эзхен, расслышав в этом бреду что-то смутно знакомое. Где же она слышала это… Имя? Прозвище?.. Старик держал в руке янтарные бусы, последний отблеск заката проник в камень и показал заточённых в нём насекомых, прежде чем исчезнуть за горизонтом. Тот растянул лягушачий рот, полный острых зубов, звонко тряхнул бусами. Мушки вырвались из янтаря и загудели над костлявой рукой. Холодок пробежал по её спине, и на пустом тракте вмиг стало неуютно. Поднялся ветер, донёс запах гнили и жжёный чад, струйка золы почернила гриву. Белая захрапела, выкатывая глаза, переступая на месте. Эзхен обернулась и обмерла. Мрак упал на землю, погружая в синюю неверную темень и путая тени. Роща расступилась, и они оказались на просторе, открытом всем ветрам. Где, насколько хватало глаз, простиралось поле брани. Холмами темнота нарекла груды гниющих тел, обгорелые стволы деревьев спутала с кольями, на которые нанизали трупы. Холод взобрался по ней хваткими мокрыми лапами, Эзхен крупно задрожала, не в силах отвести взгляда. От распотрошённых лошадей, вповалку лежащих людей, кровавых пятен, заливших вытоптанную землю, блеска металла, белизны обнажённых костей… Над землёй ещё курился дым, держась за обугленные руины изб. Кажется, когда-то это место было деревней. Только после до неё дошёл запах. На глаза навернулись слёзы. В вое ветра она различила глухой гортанный рык. Залаяла собака — голодно, надрывно, хрипло. Ответила другая, третья… Над телами сверкнули алые искры глаз. Поднялись на лапы тощие, поджарые тени. — Боги, помогите мне, — прошептала Эзхен, натягивая уздечку и оборачиваясь на старика. — Бежим… Тот поднялся с козел на узловатые паучьи ноги, переступая на длинных когтях. Его кляча тупо смотрела перед собой. А глаза животного, — и как она раньше не заметила этих глаз, — в темноте подёрнулись мутной пеленой, сочащейся гноем к обнажённым до кости зубам. — Оно, конечно, — голодные глаза уставились на неё. А ног под рубахой становилось всё больше и больше… — Конечно, поможем. Беги. От страха Эзхен не смогла закричать. Лай поднимался, сопровождаемый шорохом лап. Лошадь заржала, вскинулась на дыбы, заставила вцепиться в гриву, понесла. Старик прыгнул, но когти лишь немного промахнулись, знаменуя ошибку звериным отчаянным воплем. В следующий миг паучьи лапы скребнули по дёрну, пускаясь в погоню. Собаки кинулись тотчас, прыжками сокращая дистанцию, захлёбываясь лаем. Эзхен вынула ромфею, и в изгибе клинка народилось пульсирующее багровое сияние. Сколько раз она срывалась в галоп, загоняла дичь, но никогда сама не была добычей. Стременные ремни, крепкая низкая лука седла позволили ей с кобылой стать одним белоснежным вихрем. Ромфея летела за ней багровой лентой, пила её страх, обращая в густую ярость. Уверенностью по нутру разливался голод клинка. Собаки прыгали с соломенных низких крыш, сбегались из погребов. Поле брани тянулось вглубь темноты. Но и степнячка была не проста: зачатая моуром, лошадь несла, как ветер, огибала избы, перепрыгивала груды тел и опрокинутые телеги. Копыта не вязли в гнили, мелькали столбы и сухостои. Перемахнув упавший плетень, она выскочила на дорогу в две выкатанные колеи и помчала прочь из деревни. Потянулось поле, погоня нырнула в высокую траву. И будто бы рядом был кто-то ещё, бок к боку подгоняющий коня, проносящийся морозным ветром по щеке… Эзхен зажмурилась, поворачивая от выскочивших из колосьев собак. Отца быть здесь не могло. Лес пустил её заскочить к себе за пазуху, плотной стеной сомкнулись деревья, и собаки поотстали. Под копытами зашуршала трава, заскрипели корни, лошадь принялась вилять меж ветвей, на боках взбухли красные полосы. Эзхен прижалась к её шее, заслоняя лицо. Плащ зацепился, раздался треск ткани, рывок — и её чуть не стащило с седла. Фибула выскочила из скобы, погнутая игла сверкнула и отлетела, царапнув по щеке. На плечах стало легко. Часть собак кинулась на плащ, что остался висеть, погоня смешалась. Путь поднялся в гору, и они выскочили на тракт в вихре сломанных веток. Меж теней блеснула вода. Луна пролила голубое свечение на дорогу, гладкие шкуры, горящие глаза мелькающих в подлеске теней. Степнячка захрапела, рывками набирая скорость. Под ладонями вздулись жилы и раскалились мышцы. Эзхен стиснула зубы, подгоняя, и услышала звон бус. Рык и хрипы зверей раздались совсем близко. Стая захлебнулась лаем, несколько тварей прыгнуло на круп. Копыта сбили их, втоптали в пыль. Эзхен взмахнула ромфеей, но промазала и, едва не потеряв равновесие, вжалась в шею. Ей перехватило дыхание от страха. Отрезав вьюк, она швырнула его в гущу стаи. Тварь запуталась в лапах и покатилась в пыли, но её место заняли две другие, зубы клацнули близко от ноги. Эзхен подтянула пятки на седло. Лошадь заржала, и тяжёлый удар бросил её на шею. Зверь повис на крупе, но удары задних ног скинули его на землю. Запахло кровью: ноги стремительно багровели. Звон янтарных бус. Руки дёрнуло со страшной силой. Эзхен разжала пальцы, не сразу понимая, что земля становится всё ближе: кобыла оступилась. Что её оторвало от лошади. Мгновение сжатой в ладони рукояти и падения, а затем дыхание перехватило, выбило. За ударом последовала ноющая боль, и небо, бесконечное тёмное небо над головой, холодный ветер и раскалённый, пульсирующий гул в висках. Она ударилась головой. Собаки. Нагоняющий топот лап привёл её в чувство. Зверь прыгнул, и Эзхен выставила над собой ромфею. Руки не слушались, она поняла, что клинок не успеет. Что она не выдержит удара… Зверь вскинулся над ней смертоносной размазанной тенью, оскаленной пастью. — Сагхетакс! — одно из трёх слов на лезвии погасло. И темноту рассеял яркий свет от клинка. Собаки заскулили, мотая слепыми мордами. Нацелившиеся было ей в горло челюсти промахнулись, исходя пеной. Эзхен перекатилась прочь от зверя, облезлая шкура которого была чёрной от вскрывшихся язв, багровой от висящих шматов кожи над гнилым мясом. Ничего общего с нормальной собакой это ослеплённое, обезумевшее от голода животное больше не имело. Кроме чуткого слуха. Над тупой окровавленной мордой встали торчком уши. Эзхен вскочила на ноги и одним выпадом перерубила хребет. Ромфея загудела от вкуса отравленной крови, и ладонь неприятно закололо. Остальные собаки бросились на звук. Руки не подвели, и клинок рассек тяжёлое неподатливое тело. Брызнула кровь. Эзхен не жалела ударов, скользящих по шкурам и плоти, ромфея захлёбнулась кровью. Она приняла на меч вторую, третью, ушла от двоих разом, перекатываясь в мокрой земле. Ночь отступала на три шага вокруг неё, ослепляющий клинок выписывал кровавые узоры. Но собаки будто не замечали ни опасности, ни боли. Место каждой убитой твари занимали две другие. Эзхен пятилась от толкущихся, бросающихся друг на друга собак, наступающих на звук её сбитого дыхания. Короткий свист. Пёс упал, второй заскулил, крутясь на месте. В боку у него застряла стрела. Море косматых шкур охватило волнение. Ещё один выстрел добил зверя — прошил голову. Порвавшие было лошадь псы отошли от добычи. Стая замерла, принюхиваясь, и вдруг кинулась врассыпную. Дорога опустела. Эзхен попятилась к реке, вглядываясь в подлесок, не догадываясь даже, что или кто мог так напугать их. Не решаясь потушить свет, благодаря которому она как на ладони, да любая тварь рядом с ней — тоже. Глухой рык заставил её замереть, а затем различить среди теней силуэт огромного зверя. Волк медленно выходил из чащи с пологого склона. Нижние ветки елей касались его спины, голова склонилась в зверином подобии поклона, а на загривке луна серебрила седину. Стоило последней собаке исчезнуть, как волк вышел под яркий лунный свет. И Эзхен заметила, что его тень не принадлежала зверю. Подтверждая её догадку, волк нырнул в неё, перекатился в пыли, набросил тень точно плащ, что болезненной судорогой прокатился по его телу, обращая косматую серую шерсть в кожу. Эзхен отступила, морщась от вида облезающей догола шкуры, натянутой на подвижных костях кожи. Она знала об оборотнях, но происходящее было далеким от легенд, пугающе отвратительным, и она поблагодарила сияющий клинок за спасительный от тёмной твари свет. Прокляла за то, что видела всё и не могла отвести глаз. Обратившийся плечистым кряжистым человеком, волк без опаски вступил в ореол света. Эзхен подняла перед волколаком ромфею, но тот лишь скользнул взглядом по клинку, возвращаясь к ней. — Да ведь ты эйлэ, — произнёс он на гортанном, схожим с рыком рамейском. — Не бойся. Она поняла, что платок стащили на плечи, и растрёпанные волосы торчат из-под шапки вкупе с подрагивающими на звук ушами. Вот ведь срам. Эзхен выдохнула облачко пара над оскаленными клыками, и прихлопнула шапку к голове, чтоб закрыть уши. Не везло ей скрываться, ох не везло. — Я не боюсь старого волка. — Эзхен прищурилась. Я была воспитана молодым. — Редкое оружие, — заметил тот. — Ромфея, сталь, напоенная песней и отнятыми душами. На своём веку я лишь с чужих слов узнавал о нём, но и те обрывки казались… невероятными. Тем более удивительно то, что девушка может носить его, как носит воин. — Отец хотел видеть нас сильными. — Кто твой отец? Эзхен помедлила с ответом, а когда прошептала, насыщая южный ветер именем, которое ещё долго не забудет Пустошь, почувствовала что-то во мраке. Совсем близко, будто бы за спиной. Но ветер лишь перебрал её волосы, выбившиеся из-под меховой опушки. В ночной пустоте не было даже призраков. — Асзен Саннозе. — Асзен… Так ты — дочь вождя? Из-за широкой спины оборотня выскользнула тень, заставив спешно перевести остриё на колдуна. Рука против воли дрогнула при виде шрамов на поднятых в защитном жесте руках. Выследил! Нашёл, чтобы её так же убить. Жёлтые глаза вспыхнули, Сеггел застыл в полушаге от стрелы в собачьей туше, весело глянул на волка, перебрав пальцами на изгибе лука. — Ты, — процедила Эзхен, — пришёл умереть?.. — И я рад тебя видеть, — просиял колдун. — Кажется, вы не слишком-то ладите, — скрестил руки на груди волколак. Эзхен повела бровью, перетекая в стойку, с которой могла бы достать обоих. — С тобой устанешь вести учёт всем, кто на тебя зуб точит. Иди проверь Репья. Даже укусы этих собак чреваты, а нас и так слишком много слегло. Я покамест побеседую с гостьей нашего далёкого юга. Сеггел выскользнул из-под клинка, лёгким шагом с носка минуя собачьи туши и разводы крови. С ненавистью сдув прядь с лица, Эзхен поклялась следить за ним в оба глаза. Такого не услышишь, как подкрадётся перерезать горло во сне. А в том, что белоглазые рождались с подлостью в тёмной крови, и сомнений быть не могло. Лошадь заржала, суча ногами в крови, и Эзхен вздрогнула, с сомнением отступила от волколака, кинула ромфею в ножны и побежала к степнячке. Благо, в темноте звери не вернулись, и сам оборотень не перекинулся. По многу раз призывать заклинание не хватило бы никаких душ. Как глаза свыклись, она беспокойно оглядела вздымающиеся исцарапанные бока, развороченное брюхо с выпущенными потрохами. — Это были не простые собаки, — озвучил её мысли оборотень, становясь рядом. По раздувшимся жилам от ран поднималась чёрная зараза, лошадь металась, не давая подойти. — Моровая язва сделала их трупоедами. Ещё повезло, что за тобой не погнался кто побыстрее собак. — Он погнался, — буркнула Эзхен исподлобья, оборачиваясь. — Твой, наверное, раз перекинулся пауком. Волколак помрачнел, и ей пришлось пересказать увиденное. — Он наплёл мне что-то про… Змея? — прищурилась она. — Я не помню, но… сказал, что Змей не выползет из болота. — Змей, — эхом протянул волк, и тень воспоминаний скользнула в тяжёлом взгляде. — Раньше его называли так, когда не желали признавать за ним власти над Угодьями. Ещё раньше так называли всех из его народа, покуда те не вымерли почти подчистую. Ныне же остался один, кого Дорожник мог так величать. Но он больше века тому канул в Бездну. — Кто? Волколак покачал седеющей головой. Мрак подступил леденящим объятием, забираясь за ворот, и Эзхен прочитала в узоре жестких морщин тревогу, какая глодала её саму последние полгода, каждый раз, когда отец подолгу засматривался в зеркала, следя за отражением. Когда саэл за саэлом, как по волшебству, падал к их ногам, асзены их преклоняли колени, а богатства сыпались горстями в сундуки. Когда старшие сёстры, неприглядные бесприданницы, одна за другой нашли завидных мужей всея Пустоши, скрепляя браком союзы. Когда в отцовском яране с весны гостили чужаки, а с губ отца срывались слова незнакомого наречия, чужой каркающий, звенящий цепями смех незнакомого голоса… Отец всегда грезил объединением Пустоши, и вот разрозненные кланы собираются под его началом. Словно он принял чью-то незримую помощь, которая обернулась фатальной ошибкой. — Тёмный, — произнёс волк, и мрак стиснул ей горло. Эзхен почувствовала, что проваливается в пасть темноты, зажмурилась от подступившего ужаса. Кобыла выгнулась в судороге и уронила голову, из ноздрей потекла чёрная жидкость. — Негоже тревожить ночь этим именем, да оно уж не имеет власти, разве что как символ для крылатого племени. Те ещё рисуют белых змей, но лишь по старой памяти. Богу дорог поблазнилось от голода, вот и всё. Эзхен же стояла над бездыханной лошадью не в силах выдавить ни слова. Тёмный был полузабытой легендой, чудовищем старого мира, низвергнутым в Бездну Маэсом-громовержцем больше века тому. С его гибелью окончилась долгая и кровавая Эпоха Сечи, унёсшая почти всех божеств, кроме Светлой Дюжины. Первый из колдунов, принёсший в Угодья отраву колдовской крови, не человек — Змей, пожиравший себе подобных, построивший империю на трупах богов. Сам грезивший стать одним из высших созданий. Одна мысль, что отец мог прикоснуться к духу столь ужасного существа, что она сама делила с ним яран… выбивала её из колеи, казалась невозможной. Таковой и была. — Нет, — прошептала Эзхен, дрожа под стылым ветром. В висках стучала кровь, подступал с дрожью ночной холод. — Он мёртв. Он давно мёртв. Оборотень перевёл на неё тяжёлый взгляд, в котором было сомнение, но и надежда. — Что привело тебя на Межь? — Мои сёстры погибли в каком-то ужасном ритуале, — зажмурилась Эзхен, сжимая кулаки и сама удивляясь тому, что говорит. — Он отрубил им головы и напоил их кровью клинки. Я должна была стать следующей. — Но не стала. Он не получил твоей крови, так? — Помедлив, Эзхен помотала головой. — Хорошо. Потому что нет такого колдовства, что не подчинилось бы своему создателю, и большее, что оно потребует взамен, это определённая кровь. Самого колдуна или же близкая к ней. — Мой отец — не колдун. А то, что завладело им — не Тёмный. Не выбравшийся из Бездны ужас старого мира. Волк ошибался, у неё ещё был шанс противостоять тьме. Но под кожей уже ворочалось мерзкое предчувствие, что она врёт самой себе, что её молодой волк не выдюжил против Змея, поддавшись обещаниям власти. Эзхен со всей злостью стиснула рукоятку ромфеи, приказывая мечу пробудиться. Дать ей ярость битвы, не молчать, предоставляя справляться собой. Под пологом серебристых ив показались Сеггел и ещё один человек, должно быть, Репей. — Ты можешь рассчитывать на мою помощь. И на помощь братии. Пускай это немного, но для одинокой путницы на Межи это неплохое подспорье. — Тогда я попрошу об одном, — её голос обрёл твёрдость, хоть и грозил задрожать. Рука не отпускала ромфею. — Если здесь появятся другие эйлэ, убей их. Не спрашивай — просто убей. Потому что я не смогу. Оборотень смерил её долгим взглядом. — Что приведёт их сюда? — тихо спросил он. — Быть может, ты? Эти слова вошли в неё раскалённым железом. Она поджала губы, уверенная, что погоня — это лишь вопрос времени. Если Хаэдану сохранили жизнь, ничто не помешает отцу заставить его заново начертить Путь. Если же нет… то все присягнувшие ему саэлы по первой весточке вышлют чаровников. Пока её спасало лишь то, что любые чары требовали времени на начертание. И если в теле отца теперь сам Тёмный, ей не сбежать. Но она всё ещё дочь вождя, взявшая в руки зачарованную сталь ромфеи, принявшая зов битвы и ярость клинка. Без боя она не сдастся, даже обречённая на смерть. — Я иду в Раверград, — вскинула подбородок Эзхен. — Неплохое место, если хочешь потеряться в толпе. И ужасное, если ищешь спасения от мора. Слишком высоки и тесны его стены. Город-оплот неприступен, набит доверху запуганными и отчаявшимися, он не может дышать в тугом поясе. Для тамошних людей нет страшнее напасти, чем мор и белоглазые. Она прикрыла глаза, вспоминая разговоры в отцовском яране. О южном золоте, о землях столь же богатых, сколь и беззащитных. — Это ненадолго, — прошептала она. Если все рамейские крепости похожи на Убежище, их стены ничего не стоят. — Затевается что-то недоброе, раз Дорожник появился на тракте, — протянул волк, поднимая нос по ветру. — Чем ты разгневала богов, дочь вождя? — Не принесла жертву Маэсу на равноденствие, — скривилась Эзхен, передёргивая плечами. Глаза увлажнились от ветра, и она до боли стиснула рукоять, запрещая себе плакать. — Я... не знаю. — Пожалей девчонку, вожак. Эзхен, на вот, откуси, — подошедший Сеггел бросил ей большое спелое яблоко, Эзхен выхватила кинжал и нанизала его, радуясь этому движению, что позволило отвлечься. В воздух просочилась струйка гнили. Она с сомнением повертела твёрдую ягоду. — Должно быть, они недовольны тем, что я оставила жизнь колдовскому отродью, — покосилась на колдуна, слишком беззаботного для того, кому предстояло умереть от её руки. Сеггел свёл руки за головой, шмыгнул носом. — Ой, я тебя уверяю, они только этим в тебе довольны. Эзхен подцепила большим пальцем ромфею из ножен, прикидывая, что ей срубить сперва — не в меру длинные ноги или же пустую голову. Похоже, что этот колдун никогда не говорил с дочерьми крови вождей. И вздумай Эзхен ему разъяснять основы приличия, он бы так и стоял с руками за головой и блуждал взглядом по дороге. — Да у тебя вообще нет чувства самосохранения! — с неподдельным восхищением выдал парень рядом с ним. Эзхен только заметила его. Немного младше белоглазого, но крепче и шире в плечах. Чистокровный рамеец, поняла она, когда заметила пробивающуюся щетину на подбородке. Только у них так рано начинала расти борода. Репей указал на неё, затем с ошалелой улыбкой уронил руки. — Я даже не рыпаюсь, даже не пытаюсь. Вот болван. Эзхен прыснула, убирая руку с рукояти и заправляя под шапочку выбившиеся пряди. — Очень красивые волосы, — смущаясь, выдал Репей. — И где ты его откопал? — Сеггел толкнул его кулаком в плечо. — Чем этот сопляк так прославился? — Я сам пришёл! — выставил иголки тот. — Я хотел быть разбойником! Понимаешь это, ты, колдун? — Так, — сокрушённо вздохнул оборотень, — не ругайтесь, все хороши. Она отстранённо посмотрела на волколака, на Сеггела. Впереди лежала дорога через очередную опасную ночь. Даже интересно, когда Эзхен упадёт с ног от недосыпа, то успеет ли под защиту городских стен… Или беда настигнет уже за поворотом тракта. — Спасибо, старый волк, — проговорила она, склоняя голову. — Я не забуду. Тот поклонился в ответ, в точности как кланялись эйлэ перед своим асзеном, и Эзхен задумалась, сколько же ему лет. Последние эйлэ ушли с южных земель вскоре после конца Эпохи Сечи. Помнил ли он их? Видел ли когда-то… — И куда ты собралась? — Эзхен вздрогнула от оклика колдуна. Тому, кому только что в очередной раз даровали жизнь, следовало вести себя почтительней. — Если будешь так скалиться, никогда замуж не возьмут. — Пошёл ты к Кшеру на рога, — процедила она, с трудом выталкивая слова из груди. Но тот не обратил на её тон внимания. — Просто позволь помочь, — улыбнулся Сеггел, и ей захотелось ему врезать. — Дом, привечающий путников, покажется через день пути, — невозмутимо продолжил волк. — До него можешь заночевать под открытым небом, запах ещё долго будет отпугивать собак. Ворота Раверграда открывают после рассвета, с закатом закрывают. Не показывай уши, выдавай себя за дочку новского солдата. У новцев чаще всего встречаются светлые волосы, так что можешь не прятать косу… — Я пойду с ней, — успокоил вожака Сеггел. — Ещё слово, и со мной пойдёт твоя душа. В моей ромфее. — Кто был твоим учителем запугивания? Ему недоплачивали?.. Ромфея покинула ножны и уперла остриё под кадык на тонкой шее. Сеггел и моргнуть не успел, как Эзхен оскалилась, готовясь выпустить колдовскую кровь. — А-аа, у него воровал жалование учитель страшных рож, — кивнул тот с пониманием. — Этому ещё и доплачивали. Послушай, ты же не думаешь выжить среди рамейцев? Она нахмурилась, и тот отвёл пальцем клинок, гипнотизируя светящимися блюдцами глаз. — Тебе не выстоять в одиночку. Мало того, что ты девушка без родных, так ты ещё и эйлэ. Даже если не убьют — запрут в клетке как диковинную зверушку и будут показывать на ярмарках за деньги. А, может, отрежет лекарь твои чудные ушки, засолит и продаст как панацею от всех зараз. Да не поможет ромфея. Пусть и заколдован твой меч, летящий топор ты не отобьёшь, стрелу пропустишь, с копьём не совладаешь. Вот и получается, что в Раверграде ты будешь беззащитна. — Я не для того тренировалась, чтобы меня защищали! Я могу постоять за себя! — Ты повелась на речи первого проходимца, — пожал плечами тот, а она медленно завела ромфею в ножны. — Это была слишком очевидная ловушка. Губы против воли искривились, показывая нижние клыки. Она не виновата в том, что прежде её не обманывали, что сама попытка жестоко подшутить над дочерью вождя могла окончится казнью. Алерде глядел бессовестно надменно, ещё и усмехались горящие под длинными ресницами глаза. Эзхен подумала, что с радостью задушит его во сне. — Почему ты увязался за мной? — Может, я знаю, каково это, когда неоткуда ждать помощи. — Я не верю тебе. — Ну, после нашего общего знакомого, это ли не прогресс? Эзхен отошла от него подальше. И напоследок вперив в бледную физиономию с птичьими глазами испепеляющий взгляд, направилась ниже по течению: Зелёная речка текла на север, если это была она. Прижала уши, различив лёгкие шаги за спиной. Когда-нибудь она его убьёт, когда не останется забот поважнее. — Идите, не попадитесь ни богам, ни Тёмному, — вздохнул волк. — Люди уже забыли про эйлэ. Сейчас могут и не поверить в старую сказку. — Им придётся вспомнить, — проговорила она вполголоса. И прикусила костяшку пальца. — А теперь пшёл вперёд дорогу разведывать! Мы должны успеть в Раверград до зимы! Сеггел пожал плечами и безмятежно направился под резные тени серебряных ив. Так они и ушли, один его шаг на два шага Эзхен, до самого рассвета скалившей клыки.***
Серый смотрел вослед, пока Репей не окликнул его возвращаться. Но и после оглядывался, не зная, правильно ли поступил, отпустив с ней Сеггела, не послав с ними всей братии. Над рекой ползли туманы, скрывая вьющиеся под водой тени. В заводях давно не плясали огни светлячков, русалки только макушками выглядывали в ставшую опасной ночь. Что-то неотвратимо приближалось, и рассказ о страшном ритуале только подтвердил его догадки. Он давно чуял в ветре тревогу великой богини, от луны к луне растущую снежным комом. И вот в полотно судьбы вплелась вторая нить.