Плясали огни, в свете костра плясали их тени.
Много теней… А пригляделся —
двинулись, обступили меня.
То были боги.
Имирен из Даосида, «По пути на Восток»
Её разбудили голоса. На дворе скрипел журавль колодца, плакал ребёнок, доносились женские крики, каркала и сыпалась галькой рамейская речь. За окном светлело, и золотистые отсветы плясали на потолочных балках и просевшей меж них соломе, залетали пожелтевшие листья. Убедившись, что залитая светом комната ей не снится, Эзхен скинула одеяло и села на жёсткой скамье. Так, где же она? Прошлую ночь Эзхен провела на ногах, отказавшись спать под открытым небом, несмотря на усталость. Ей было страшно, глаза искали в тени подлеска оскаленные пасти, уши принимали гул ветра за вой. С колдуном они пробирались звериными тропами, боясь потерять Яру, что петляла как телега на одном колесе, но к утру всё равно заблудились. Сеггел пытался выйти к реке, однажды потерявшейся за деревьями и лишь к вечеру блеснувшей вновь. Место, куда они вышли, стояло на берегу запруды и высилось мрачными башнями, серебристый узор водной ряби светился на частоколе. Усталые, измотавшие друг другу нервы, они постучались в высокие ворота, будучи уверенными, что нашли тот самый двор, о котором говорил волк. Да только белоглазый воротил нос от запаха благовоний и посоветовал ей запереть дверь на ночь. Эзхен, правда, забыла задвинуть щеколду. Которую задвигала чуть реже, чем закрывала за собой двери, Кшер раздери этого колдуна! Босые ноги начал лизать холод, так что она прошла к порогу, где приткнулись её сапоги. Замотала ступни полосками ткани, обулась, зашнуровалась. Затолкала обратно нитку — швы едва не расходились, из них лез белый котёночий пух тягловых чудищ. Вряд ли им по зубам грязь и сырость Межи, следует найти что-то более подходящее на осеннюю пору. Выпрямившись, она ударилась головой о светильник в железной оправе, и тот со скрипом закачался на толстом гвозде. Рядом с ним висело небольшое медное зеркало. Эзхен принялась разглядывать своё золотистое отражение, потирая ссадину на лбу и с тревогой отмечая, что очень походит на своих старших сестёр, когда морщится от боли. Разве что у неё не такие широкие скулы, не так выпирают нижние клыки. Те и вовсе пошли в отца. Ей казалось странным их желание носить целые доспехи из ожерелий и бус — знаки богатства мужей. Отец говорил, что женщина должна быть украшением дороже серебра; сёстры, похоже, считали себя равными металлу. Она только скривила губы: её украшения — лишь средство выживания, ведь золото ценно и в Пустоши, и на Межи. Ничего-то они не понимали, а случись им быть на её месте и сбежать бы не посмели, дуры. Перед глазами застыли брызги крови на полотнище ярана. Они и не посмели. Отражение подёрнулось рябью. Эзхен не сразу заметила собственных слёз. В дверь постучали. Она утёрла глаза, оглядела комнату, но не нашла ни ромфеи, ни меховой шапочки. Эзхен только успела набросить на голову платок, завязав под подбородком. Бесшумно сняв с гвоздя зеркало, занеся его над головой, она встала за дверью и разрешила заходить. Вошли две девушки, наряженные в зелёные полосатые накидки поверх холщовых платьев. Увидев её, они широко заулыбались с испугом в глазах. Бормоча что-то ласково-невнятное, внесли большой сундук и сбежали. Эзхен опасливо приблизилась к подарку, а распахнув крышку, упала на колени и запустила руки в ворох цветастых одежд, прижимая разукрашенные мягкие ткани к щекам. — Нравится? — спросил медовый голосок за её спиной. Эзхен подскочила, оборачиваясь. На высоком пороге, поджимая пальцы босых ног, стояла ещё одна послушница, в том же полосатом платье с рукавами, ниже локтей похожими на бело-зелёные тыквы и курящимися ремешками у самых пят. Чёрные волосы, собранные в свободную косу, были присыпаны белыми лепестками цветов. Она улыбнулась, склонила голову набок: — Я помогу тебе одеться, если не возражаешь. Эзхен не возражала, хоть и находила этот рамейский обычай довольно смущающим. В этот раз, прежде чем раздеться, она закрыла дверь на щеколду. Девушка пыталась скрыть любопытство в чёрных бусинах глаз, но её взгляд то и дело возвращался к её волосам и кончикам ушей. Эзхен набросила пряди на лицо, разматывая полосы ткани на поясе. — Откуда все эти шрамы, — прошептала девушка. Эзхен отвернулась спиной, но это не помогло: там вихорков и искр бледных полосок было не меньше. — Часто падала на камни, — сквозь зубы процедила она, забывая об акценте. Сама виновата, что не щадила себя в тренировках и вылазках. Тела сестёр были чистыми, их кожи не касались ни метель, ни когти барсов, ни быстрый отцовский клинок. Это Эзхен вечно просила больше, не замечая ни боли, ни стекающей на рукоять собственной крови. Недаром старая да́э Гахен обозвала её отродьем Пурги. Эзхен не забыла, что тогда послышалось ей сквозь свист ветра: «Вся в мать». — Боюсь представить, сколько миль прошли эти ноги, — улыбнулась девушка, когда та спустила штаны и размотала полосы ткани на голенях. — Прости, что у меня одни юбки, когда твоим бёдрам нужны штаны. — Скажешь, недостаточно красивые? — Эзхен откинула волосы с лица, перенося вес на одну ногу, чтобы отчётливее заиграли мышцы. Девушка улыбнулась уголками мягких губ. — Скажу, что мне жаль прятать эту красоту. Она сдержала улыбку, отворачиваясь к стене с поднесённым к груди верхом платья. Из медного зеркала на неё взглянула почти неразличимая от патины худая тень с лицом, потемневшим от невольного румянца. Спустилась Эзхен в платье из красной шерсти, приподнимая на лестницах расшитый цветами подол, подпоясанная зелёной тесьмой, в голубом платке с кисточками по краю, что спрятал и уши, и косу. Да оглядывалась по сторонам с нескрываемым восторгом. Солнце золотило бревенчатые стены поистине огромного дома, что распластался по двору клетями и пристройками, вытянулся к небу остроконечной крышей. За высокими окнами серебрились ивы, сверкала гладь запруды, над лесом носились белые птицы с острыми крыльями. Река здесь разливалась вширь, щедро отдавала в лес озерца и камышовые болотистые заводи. Она даже рассмотрела за крышами маленькую пристань для рыбацких судёнышек у ступеней, ведущих в стоячую, забранную наледью белых лилий, воду. Однако, вопреки внешней идиллии, дом суетился. Всюду сновали люди, и Эзхен, накинув на голову шерстяной платок, пробегала по лабиринту коридоров, не обращая внимания на оклики. Чудом нашла сеновал, полутёмный и грязный. Где-то здесь она оставила… Да, острые уши не подвели — различили храп. Вдобавок среди сена бродил козёл, и на рогах грозного зверя остался клочок знакомой рубахи. Эзхен задрала голову на второй ярус под потолком, сколоченный из досок, куда вела хлипенькая лестница. Взобравшись на звук, она принялась ворошить солому, пока не откопала Сеггела. — Проснись, — затрясла она его за плечи. — Где мы? — Фу, — отмахнулся он, с опухшими от сна глазами, отчего-то в сапогах, но без штанов. Только белоглазый мог снять штаны, не снимая сапог, хоть бы тёмным колдовством. — Сплю с кем хочу. Уйди, женщина. — Куда мы попали?! — А? Мы в храме, Эззи. Дай поспать. Эзхен влепила ему крепкую пощёчину. Наблюдая, как он приходит в себя и наливается гневом, ухмыльнулась, довольная собой. — С кем ты тут спишь? — она принялась пинать солому, клочками сбрасывая её с палатей. — Не знаю! Прекрати! — Сеггел схватил её и повалил рядом с собой, Эзхен вскрикнула. Он воспользовался заминкой и легко перемахнул через все ступени, приземлившись на полусогнутые. Почесал в затылке, выпрямляясь. — Кто бы там ни был, он уже ушёл. Впрочем, я вообще не уверен, что там вчера кто-то был. Знаешь, у них здесь недурная выпивка. — Ты, безмозглый лемминг, нас могли разоблачить! — она швырнула в него пучок соломы. — Как ты можешь быть таким беспечным! — А, — губы белоглазого растянулись в хитрую улыбку. — Ты про это переживаешь. Я думал, ты хочешь покарать того несчастного, что был в моей соломе. — Тебя я покараю с не меньшим удовольствием, — холодно процедила она, спускаясь. — Хотя, если ты ещё жив, никто твоих глаз не видел, так? — Так, — согласился тот и оторвал от рубахи полоску ткани, завязывая ею глаза. Потом выудил из стога штаны и лук с полупустым колчаном, видимо, совсем не нуждаясь в зрении. — При желании я могу скрыть не только их, если понимаешь, о чём я. — А? — оскалила она нижние клыки. Эзхен заметила, что Родри не баловал своего невольника: то, что носил белоглазый, было обносками других людей — растянутыми, заштопанными, застиранными. Штаны, стянутые тесёмкой на поясе, явно перешили из юбки, а на рубахе так и осталась наивная цветочная вышивка с женского платья вокруг широкого выреза. Ну и для лука он не нашёл другого места, кроме как просто набросить тот тетивой на плечо. — Храм, значит, — повторила Эзхен, отводя глаза. Белоглазый смотрелся вызывающе и нелепо в своих обносках, будто бросал каждому в глаза горстку своего несчастья. — Чей? — Йолы. Возвращайся за своими вещами, и мы пошли. Не хватало только задержаться здесь до темноты… — Сеггел… — голос застрял в горле, она отвернулась и убрала руки за спину. — Я не знаю, где мои вещи. В комнате их нет. — Кшеров пёс! — выругался он сквозь зубы, кутаясь в свой тёмный и колючий плащ, щедро присыпанный соломой. — Бездна и прихвостни, Эзхен! — Ты найдёшь их, — сдвинула она брови, оборачиваясь, хоть вид белоглазого и раздражал. — Это приказ? — усмехнулся тот, прислушиваясь к плеску воды и скорым шагам в сенях. — Ты не у себя в Пустоши, дочь вождя. — Будь я в Пустоши, тебя бы уже выпотрошили как рыбу, — процедила она, не привыкшая к такому обращению. Даже сёстры себе не позволяли издеваться в открытую, а уж этот колдун и вовсе переходил все границы. — Эзхен? Она подняла голову. Из-за повязки она не могла прочитать выражения бледно-золотых глаз, но в голосе Сеггела послышалась тревога. — Так ли тебе нужна твоя ромфея? — Она — часть моей души! — выпалила она. — Без неё не будет меня. Не будет другого такого клинка… — То есть это не присказка, про душу? Вы куёте мечи из душ? Эзхен сосредоточенно кивнула, поджимая губы в упрямую нитку. Сеггелу оставалось только тихо помянуть Кшера и закатать рукава. Играя слепца, он на ощупь двинулся к дверям. — Ты можешь не знать про Йолу, её не почитают в северных землях, — начал Сеггел, ведя рукой по брусу стены, уверенно шагая на запахи кухни. Эзхен не отставала. — Вечно юная дева, что живёт в здешних реках и руководит сонмом русалок... В Эпоху Сечи её культ был особенно сильным, ведь она одна давала солдатам забыться после тяжёлых битв. В храмах Таэтар люди находили воинскую отвагу, а в храмах Йолы… отрешение в плотских утехах. — В чём? — дёрнула его рукав Эзхен. — В годы Сечи Йола стала покровительствовать земным удовольствиям, — пояснил Сеггел. — И единственный способ избежать её чар — перепихнуться с кем-нибудь накануне того, как перешагнёшь порог храма. Я говорил тебе, но ты валилась с ног от усталости. И назвала меня непотребным словом. Как будто я тебе предложил что-то страшное. — Ты… — прошипела Эзхен, — ты хоть понимаешь, что я дочь вождя? Да если бы кто-то произнёс такие слова рядом со мной, его бы распороли на ремни! Сеггел засмеялся. Она подскочила и замахнулась для второй пощёчины, но он перехватил её запястья. Острые ногти больно впились в кожу, заставили вырваться и отступить. — Ладно-ладно, — примирительно улыбнулся Сеггел, откашлялся. — Слушай дальше. Йола считается покровительницей девушек, бежавших от замужества. Обычно она находит их сама, потому от таких девиц лучше держаться подальше, если не хочешь повстречать богиню. И стать одной из её русалок. Эзхен потуже перевязала шерстяной платок, нервно проведя пальцами за острыми ушами и потянув себя за серьгу. Тёмные коридоры, едва озаряемые светом масляных фонарей, вдруг показались ей удушающе узкими. В висках снова застучала кровь: она загнала себя в ловушку. — Сеггел… Я… Эйлэ не надевают украшения просто так, как люди. Губы у того побелели, широкие брови свелись к переносице. Эзхен ещё не видела его таким, и опешила. Было бы его лицо чуть круглее, а глаза чуть поуже, она бы не вздрогнула, а так — будто разозлила незнакомого зверя. Может, для людей Сеггел и был красивым, но её пугала бескровная белизна кожи, длинные ресницы, похожие на паучьи лапки, за которыми разливалось раскалённое золото глаз. И повязка не спасала, белоглазый походил на хищную птицу даже с ней. — Скажи, что ты украла их! — Нет, — она помотала головой, сжимая серьгу-медальон. — Я не воровка. В последний год отец заключал множество сделок, и для самых сложных он использовал дочерей. Союзы с сильными кланами, давними недругами и несговорчивыми восточными эйлэ старых гор... Обделённый даром дипломатии, Саннозе хитростью и лестью да обещаниями лёгкой войны умудрялся кусок за куском захватывать необъятную Пустошь не одними только стычками. И Эзхен, присутствовавшая на большинстве собраний в праве наследницы отцовского меча, слушала и запоминала, со сжатыми зубами принимая все решения вождей. На собрании с посланцами одного из южных кланов, чьи проторенные тропы лежали на пути армии отца, их вождь Кхотте потребовал большего, нежели пустых обещаний. Эзхен должна была стать платой. Ей следовало заподозрить что-то, когда Саннозе легко согласился на эти условия, обычно не по одному дню уделяя договорам насчёт старших сестёр. — Меня везли в другой саэл, когда я бежала, — тихо проговорила она, не сомневаясь, что её рамейский звучит просто ужасно. — А в том саэле… был мой жених. — Бездна и прихвостни, — Сеггел скрипнул зубами. Отчего-то Эзхен не сомневалась, что они у него острее и крепче ногтей. И, похоже, Родри вовсе зверствовал, раз некоторые из них были выбиты. — Тогда нам лучше смотреть в оба. Надеюсь, ты не пренебрегла моим советом и отдала свою невинность накануне. — Как ты можешь так говорить… — всхлипнула она. — Да чтобы я… так просто… Скажи лучше, почему они так хорошо ко мне относятся? Даже переодеться помогли… Сеггел промолчал, и это заставило её крепче сжать зубы, ухватиться за воздух на месте рукоятки ромфеи. Отчаяние, не способное вылиться в ярость, грозило её придушить. Во рту поселился привкус крови. — Очевидно же, — вздохнул Сеггел. — Ты другая. Если они видели тебя без платка, ещё хуже. Белые волосы у молодой девушки… да и личико у тебя нездешнее. Скажи, ты храпишь? Могли и зубки увидеть. Эзхен приготовилась уже ответить что-то нелестное, как её прижали к стене, схватив за плечи. Она оторопела, не услышав шагов, уставилась на девушку-послушницу, которая помогала ей переодеться. Неожиданно та подалась вперёд и легонько поцеловала. Потом рассмеялась и поблагодарила, окуривая ароматным дымом со шнурков на рукавах платья. Эзхен так и осталась стоять неподвижно. Сердце гулко билось о рёбра, щеки полыхали. Как она не услышала... — Испугалась, что ль? — хмыкнул Сеггел. — На что тебе такие острые уши? Эзхен во все глаза уставилась на девушку, уходящую по коридору, расслышала её лёгкий смешок. Собственные мысли так заняли её, что за их гулом она пропустила удар. Эзхен прижала руки к щекам, приказывая крови отступить и не заставлять её смущаться перед белоглазым, который явно заметил девушку раньше. — Если Йола появится здесь, это будет значить только одно, — в голос Сеггела забралась тоска. Эзхен насторожилась, проследив, как за повязкой подрагивают ресницы. — Ты станешь её подношением. Она замерла, по спине пробежали мурашки. В отличие от других девиц, её отчего-то не прельщала мысль присоединиться к русалочьей свите Йолы. Уйти на речное дно вместе с ней… Эзхен передёрнула плечами. — Позавтракаем и сразу уйдём, — кивнула она. Не должно, чтобы они не заметили появления богини. К тому же это просто маленький храм в глуши, боги в такие места заглядывают нечасто. Они вышли из темноты коридора под купол главной залы. В кухне, полукругом обнимавшей место для собраний и служб, ограждённой тонким плетнем и рядом деревянных колонн, царил хаос приготовлений. Подмастерья носились с горшками, кувшинами, подносами, не всегда умудряясь что-то донести до стола. Сеггел тенью скользнул к припасам. Слепец никак ориентировался по одному запаху, зачерпывая ягоды и мёд из корзин. Оставив того разбойничать на кухне, Эзхен подошла к заточённому в огромной каменной чаше огню. Дым от ленивого пламени уходил в высокое окно, минуя несколько этажей веранд с коптящимся мясом. Выстланный камышом пол, бревенчатые стены и деревянную мебель покрывал слой сажи, и днём погружая храм в темноту. Помещение разделяли ковры и гобелены, так что нельзя было судить наверняка о размерах. Она вдохнула трескучий жар огня и горечь сажи, прислушалась к суете, что сливалась в нестройный гул. Дым огладил её косынку, всполох жара перебрал ресницы и выбившиеся пряди. Среди хаоса последних дней она не слышала прочего мира, погружённая в свои страхи. Может, Сеггел и был прав, и ей следовало больше слушать, быть здесь, а не в прошлом, не пугаться всего подряд, отвлечься от этой погони и обратиться к себе. Задрав голову к яркому окну, Эзхен закружилась меж столов, следя за круговертью дыма и колонн, подсвеченных пламенем и одиноким солнечным лучом, что отражался от кувшинов. Она хотела перестать думать об опасности. Не вспоминать о погоне хотя бы в этом тихом месте. Появлялись люди, втянутые в суету кухарок и поварят. Эзхен присела на грубую скамейку из половины древесного ствола, позволила пришедшим обступить себя. Кто-то начал перебирать её волосы, вплетая ленты, кто-то гладил голубые кисточки платка. Вскоре она стала центром скопища пригретых в храме. Она не знала столько краёв, сколько здесь было одежд. Все эти люди смотрели с нескрываемым интересом, но вскоре Эзхен почувствовала, что на их лицах горит ещё и нетерпеливая жажда, что воздуха в кругу их тел становится меньше. Она начала искать глазами выход, когда чьи-то руки поползли по её спине. — Налетай, тут красная рыба! — выкрикнул Сеггел. Он был обездвижен грузной кухаркой, но совершенно счастлив. — Вот будет пир! Красная рыба с брусникой и сливками! Эзхен облегчённо выдохнула: всеобщее внимание переключилось на еду. Начиналось застолье, в запруженную народом залу, где вокруг очага стояли длинные изогнутые столы, вносились подносы. Послушницы таскали кувшины с разогретыми винами, катили пивные бочонки. Люди схлынули, заняли места на скамьях. Нетерпеливо застучала посуда. Её усадили в высокое резное кресло, приставили девушек с благовониями, обернули шею стеклянными бусами, подвели красной тушью веки и кончики острых ушей. Ей уделяли больше внимания, нежели простой гостье. Несмотря на страх, птицей бьющийся в груди, она заставила себя успокоиться и сидеть смирно. Она не знала всех рамейских обычаев. — У меня плохие новости, — сообщил Сеггел, возникая за её плечом. — Я обыскал весь центральный дом, но не нашёл твоих вещей. Подожди ещё немного, я проберусь в горницу. Только не создавай нам новых проблем. Она кивнула. Едва на стол принесли все кушанья, люди вразнобой начали благодарить Речную Деву. Под конец их голоса, низкие и высокие, юные, звучные и старчески хриплые, слились в подобие песни с растянутыми гласными. Ей приносили всего лучшего — пряное вино и нежные птичьи грудки, посыпанные перцем и травами. Вскоре Эзхен не смогла боле отказываться от еды, её ввели в транс музыка бубнов и дудок. Она запивала свой страх, не замечая рук, скользящих по её рукавам и коленям, а после пятой кружки положила голову на одну из этих быстрых, нетерпеливых рук. Сзади по шее заскользило горячее прерывистое дыхание, бессвязный шёпот, ей сжали талию. Она поняла, что в свободном кресле могут уместиться два человека, и она принимает за спинку чью-то широкую грудь. Эзхен подалась вперёд, но её бёдра оттянули назад и вниз. Между них толкнулось что-то твёрдое. Уши сравнялись цветом с краской на их кончиках, она вскочила, и, держа в одной руке рог с вином, в другой — запястье послушницы, пошла по столу. Люди начали хлопать, убирать с их пути тарелки. Послушница взобралась следом и дала испить горячей гимели. Это была та же девушка с чёрными кудрями до талии за лёгким, льнувшим к стройному телу платьем. Глаза, как у лани, смотрели с искрящейся любовью. Только кожа была бледной и тонкой, просвечивали синие венки. Девушка поцеловала её, и Эзхен вспыхнула, скользя рукой по оголённой шелковистой коже предплечья. Музыка взвилась под потолок бешеным ритмом, звенящим, гулким, пронзающим до сердца. Жар хлынул к щекам. — Танцуй, Эзхен! — крикнули девушка, люди, все, кого она могла и не могла видеть. На какое-то мгновение звуки исчезли, оставив её и черноволосую девушку в пустоте. Эзхен глубоко и прерывисто вдохнула аромат водных лилий. И отпустила себя. Залпом опустошив рог, она притянула послушницу к себе, закружила. Люди не знали этого танца, она учила его для своей свадьбы. Вот азур встаёт за задние лапы, она вскидывает руки, переплетённые с послушницей пальцы, вот небесный скат выныривает из дождевых туч, а вот сплетаются змеи, их тела, их дыхание. Ноги отбивают ритм песни, едва касаясь стола. Звенят посуда и музыка. Девушка стала невозможно лёгкой в её руках, воздух в зале раскалился. Пастуший рожок потянул тонкую мелодию, разбившуюся о звон и ритмичные напевы грубых голосов. Ноги отбивали этот лихорадочный ритм, полы платьев мели над меховыми сапогами и босыми ступнями. Эзхен закружила её, подняла руки и подпрыгнула в отточенный пируэт, затем в другой, слыша радостные возгласы и хлопки. Музыка свистела, звенела, ревела. Она ударила рукой о коленку, проплясала вместе с песней. Зрители взорвались свистом и криками. Эзхен рассмеялась. В ароматном дыму, на столе и на полу, танцевали послушницы. Их ловили за тонкие талии и косы, за курящиеся шнурки, шли с ними за гобелены. Эзхен ничего не видела: мир, наполненный музыкой, песней и танцем, мелькал вокруг неё. — Танцуй, прелесть моя! — крикнула девушка, отпуская её руку. — Танцуй со мной!***
Сеггел сбежал по ступеням, которые снова увели прочь из залы, будто бы в насмешку. С реки тянуло холодом, щупальца тумана обвивали галереи, тянулись в окна, коридоры, ползли по камышовым крышам. С заводи доносился звонкий издевательский смех, среди тумана покачивалась, скрипя, лодка без вёсел. В воздухе кружились жёлтые листья. Сундук с ромфеей и прочим добром он обнаружил в дальней комнате, под охраной из одного спящего мужика. Сторож даже не заметил, как белоглазый стянул с его пояса ножик. Он перехватил драгоценный меч и двинулся к полоске света от притворённой двери. Остановился, справляясь с дыханием: от воды по ступеням поднималась цепочка мокрых следов от босых ног, уводила в комнаты. Ничего не оставалось, кроме как пойти по ним, надеясь, что богиня не поджидает за поворотом. На пороге залы он так и застыл. Эзхен танцевала на столе. Люди хлопали ей. Она крутилась, отбивая пятками дробь, воздев руки в широких рукавах и смеялась. Рядом плясала одна из послушниц, отчего-то с распущенной косой. Он сжал ромфею и принялся расталкивать людей, пробираясь к столу. — Сеггел! — крикнула Эзхен, завидев его поверх голов, протянула руку. — Иди сюда! Его подхватили под локти, подняли одним усилием, будто для этих рук он был пушинкой. Эзхен застыла перед ним изваянием, вспомнив, зачем посылала его. Когда он распахнул плащ и вручил ей ромфею, на её лице отразился страх. — Ещё немного, погоди, — она оттолкнула оружие. — Я не могу уйти, они любят меня. — Ещё немного, и тебя отлюбит каждый из них, — пообещал Сеггел. Раскосые глаза округлились, а пальцы судорожно сжали рукоять. — Эй! — послышался сердитый возглас. — Не пляшешь, так не мешай девам. Сеггела стянули со стола за ноги, он распластался по грязному дощатому полу. Чей-то сапог отдавил ему руку, он вскрикнул. Но люди были слишком увлечены Эзхен, чтобы заметить его. Рычащая протяжная песня и звонкий ритм вгоняли в транс, заставляли тела двигаться в такт. Эзхен бросила ромфею у ног, продолжая пляску. Вот послушница потянула её вниз, и она спрыгнула со стола в гущу веселья, как головы заслонили её, мелькнуло красное платье, исчезло. Раздался девичий смех, треск ткани. — Покажи им себя, радость моя! — вскрикнула послушница. — Эзхен! — крик Сеггела потонул в гомоне. Он метался от спины к спине, вырывался из рук, озирался, но не видел жемчужной макушки. Праздник проглотил её. Когда он взобрался на стол, чтобы смотреть поверх голов, то замер: она стояла, выставив перед собой свой тонкий меч в кругу деревенских широкоплечих мужчин с топориками и ножами. Её платье было разорвано до бедра, коса растрёпана, платок спал на плечи. Она скалила клыки, шарахалась от каждого движения, прижимаясь спиной к деревянной колонне. Сеггел поднял блюдо с рыбой и обрушил его на голову ближайшего мужлана, пнул его, не давая очухаться, и крикнул: — Чего ты ждёшь?! Эзхен подобралась, словно готовясь к прыжку, и ромфея прочертила замысловатую петлю, чуть не распоров животы. Она бы достала, если бы хотела. Ещё один показательный взмах искрами отскочил от обуха топора. — Бросай эти шутки, красавица, — мрачно усмехнулся один из мужчин, поглаживая крепкую рукоять. Сеггел прыжком оказался рядом с ней, заслонил её и отчаянно позвал колдовство на кончики пальцев, сорвав повязку с глаз. Он уже держал наготове нож, чтобы освободить колдовству дорогу в мир. Люди замешкались, по чёрным от сажи лицам пробежала тревога. Остриё ножа прикоснулось к запястью, прочертило белую набухшую полоску. Кровь выступила над порезом, капли сбежали дорожками и сорвались. Сеггел сжал кулак, и те замерли над полом. Переведя дыхание, он заставил их подняться чуть выше. Новые замерли над порезом и, ещё не остывшие, взмыли в воздух. Туман начал густеть, первые капли коснулись людской, взмокшей от стылой испарины кожи, колючей шерстяной ткани, холодного и режущего металла топора. Последний заставил Сеггела вздрогнуть, ослабить хватку. Он слишком остро чувствовал всё это, кровь остывала слишком быстро, дрожащая от бешеного галопа его сердца. И время неумолимо тянулось в бездействии. По первости отступившие от колдовства, люди осмелели, перехватили нехитрое оружие. Их было слишком много, и даже если пара капель докоснулась их кожи, Сеггел не мог сосредоточиться, не мог остановить расползающегося по венам холода и собственного страха. Один из людей шагнул навстречу, и он дрогнул. Сеггел почувствовал, как контроль выскальзывает из-под пальцев, капли упали, почернили солому. В нём что-то оборвалось. Ухнуло вниз, как сорвавшийся с утёса в пустоту камешек. Пол под ногами покачнулся. — И это ужасный колдун крови? — человек крепче перехватил тяжёлый топор. — И Йоле, и Таэтар воздадим, — нервно засмеялся кто-то, — стало быть, одним махом… — Ты мужчина или нет? — услышал он шёпот Эзхен за спиной. — Встань и сражайся, и умри с именем своего бога. Задыхаясь от спёртого воздуха в кругу тел, от стиснутого в похолодевших ладонях бессилия в форме ножа, он не мог двинуться с места. Надрез заныл, кожа тлела колючей болью под колдовской кровью, всё не желавшей останавливаться рядом с Эзхен. Стало тошно. Он не должен был умирать здесь, вдали от алтаря или хотя бы восточного берега. Но тяга к жизни оказалась сильнее страха, воздух накалился, обнажая чувства. Он всё ещё мог сражаться, даже не будучи колдуном. Сеггел перехватил нож лезвием к мизинцу. И, когда первый топор замахнулся, готовый разрубить ему ключицу, он оказался под рукой мужчины. Между рёбер у того расцвёл первый укол. Он выдернул руку, чертя полоску крови в воздухе, развернулся на носках, всадил нож в грудь мужчины с серпом, от неожиданности не издавшего ни звука. Лезвие скрежетнуло о кость. Повалились два тела. Всё заняло полтора удара сердца. Он выровнял дыхание, отыскивая взглядом нового противника. Послушницы заголосили, подкинули мокрых поленьев в очаг, и храм заволокло горьким удушливым дымом. Сеггел прыгнул на стол, пинком отбил занесённый топор, скинул с плеча лук и всадил две оставшиеся стрелы в открывшее в замахе горло и повалил одного из полусотни людей. Эзхен взмахнула ромфеей. Лезвие начертило красную дугу. Она закричала, кровь брызнула ей на лицо. Зажмурилась и, чувствуя, как прерывает чьё-то дыхание, начала бить наотмашь, запирая себя в клетке хаотичных взмахов. Сеггел перебежал на другой стол, пинками отшвыривая посуду в преследователей. Стол закачался и накренился, оказавшись слишком широким для протянувшихся рук. Спрыгивая, он замахнулся, метя в сочленение кожаного доспеха мужчины, преградившего путь. И кровь отозвалась жжением почти одновременно с криком Эзхен, руку повело в сторону судорогой, пальцы едва не отпустили рукоятку ножа. Его перехватили за предплечье, бросили на пол. Лук и пустой колчан оказались под ним, раздался пронзительный треск. Сеггел перекатился прочь от топоров, готовых довершить дело. И один разрубил оставшийся на полу лук Даммара. Его схватила за волосы чья-то сильная и жёсткая рука, вздёрнула. Сеггел зашипел и увидел краем глаза лицо только что убитого им человека. Из раны на горле продолжала хлестать кровь, но закатившиеся глаза принадлежали мертвецу. Богиня была здесь. Он понял это ещё по цепочке следов от реки и лишь немного не успел сказать об этом Эзхен. Кшер раздери, она уже успела поднять своего послушника. Было ошибкой убивать в её владениях, когда у живых не было и толики силы поднятых мертвецов. Сеггел замахнулся и всадил нож в грудь трупа, распарывая рубаху. Ещё и ещё, умоляя разжать пальцы. Голова горела, заставляя искать ногами пол. Сеггел закричал, чувствуя, как по руке разливается бессилие. Люди оторопело смотрели на его метания, удерживаемые одной яростью, с которой он продолжал забивать нож снова и снова. Ещё немного, и ему вырвут волосы. Он всадил нож в пальцы мёртвой хватки, другой рукой расцарапывая их до мяса, и услышал тоненький смех. — Ах, достаточно! — произнёс девичий голос, от которого прочие звуки схлопнулись, а сердце пропустило удар. Мертвец медленно разжал руку, смотря перед собой. Сеггел упал на колени, поднял голову. Стоя на столе босыми ногами, черноволосая девушка склонилась и облизала губы. Её платье высохло в кутерьме, кудри свивались в подвижные щупальца, тянущиеся на щедро разлитую кровь. Йола подняла бледные руки в рукавах, похожих на полосатые тыквы, небрежным жестом отпустила мертвеца упасть. Улыбнулась, смотря на Сеггела маслянистым от экстаза взглядом оленьих глаз, в котором читалось желание потешиться досыта. Спрыгнула и подошла к нему, наклоняясь как цапля за лягушонком. — Богини не любят, когда их праздники срывают, — произнесла Йола, кривя нежные, как лепестки кувшинок, губы. — Богини любят тела, что отдают во славу им. И ты не помешаешь мне. Ты не заберёшь её у меня. Обернувшись к Эзхен, Сеггел выругался: у одного из рамейцев нашёлся меч. Он выбил из рук Эзхен ромфею одним сильным ударом. Эйлэ упала спиной на колонну, будто только этого и ждала. Богиня подошла к ней сквозь расступившуюся толпу, подняла её подбородок и вытерла поцелуями слёзы. Эзхен смотрела на неё вовсе не так, как смотрят на свою смерть. Были то чары или что-то иное, но она подавалась навстречу прикосновениям губ, холодных как илистый омут. Набатом в Сеггеле загудел протест. Он вскочил, но его прижали спиной к колонне, обхватили верёвками. Вырываясь, он не мог отвести взгляд от Йолы, снимавшей платье с Эзхен, что ни сопротивлялась, ни перечила. Богиня повела обнажённую девушку к трону, во главу опрокинутого стола. Высокое деревянное кресло увенчивали лосиные рога. Сеггел закричал, но был заглушён рёвом поднявшейся, как гроза, песни и беспощадным ритмом барабанов. Эзхен поднялась на сидение, расставила ноги по поручням, не отпуская руки Йолы. Кровь в Сеггеле отозвалась движением вен под кожей, словно бы извивающихся, толкающихся навстречу трону. Как будто мало было боли, так ещё и неподатливое колдовство решило его замучить. — Давай, девочка, — ворковала Йола, — отдай им себя, и пойдёшь со мной. В этих водах ты не будешь страдать, не будешь ни жертвой, ни пешкой их игр. Когда перешагнёшь через свою плоть… Сеггел мог только смотреть. Что он вообще мог рядом с богиней... Толпа убрала трупы, которые только добавили им азарта. Эзхен, привязанная к своему огромному трону, растянулась перед ними белой, нагой, с упавшей на грудь головой. Верёвки держали её руки на широких лосиных рогах, ноги — на поручнях, бесстыдно расставленные. Она раскалённым взглядом встречала первого мужчину. Рычала на него. Бесполезно. Он смял её тело, впился губами в упругую плоть. Начал удовлетворять себя, шумно дыша, резко толкаясь, постанывая. Она сорвалась на крик, выжимающий слёзы. — Чувствуй, — руки Йолы легли на грудь Эзхен, подзывающие беду руки, холодные и жёсткие, как корни водных лилий. — Это ли то, чего ты хотела? Чего желала?.. Это не ты, это всего лишь плоть. Усмири её, девочка. Эзхен зарычала, громко, гортанно, так, как не мог ни один человек, и даже богиня вздрогнула. В следующую липкую, медовую реплику Йолы просочился восторг. — Ты пойдёшь со мной, моя… девочка-эйлэ, — богиня порывом ветра вознеслась к потолку залы, запрыгнула на борт каменной чаши и подняла руки, подол платья почернило пламя, чёрными вихрями по белой ткани. Пламя бросило на нежное красивое лицо резкую тень, заронило красный отсвет в глазах. — Ты будешь моей! Те люди, что только что толпились вокруг Эзхен, упали на пол, обнажаясь, сплетая тела, хаотично выбирая партнёров из ближайших. Храмовые девушки присоединились к ним в удушающе жарком колдовском танце, захлебнувшимся собственными голосами. Сеггел не чувствовал и следа колдовства, бессильно следя за богиней. Йола, вставшая над всеми, обернулась и посмотрела на него через стлавшийся по храму дым. Она ликовала. У её ног плясало пламя, сгибались и выпрямлялись обнажённые спины, вырывалось тяжёлое дыхание и приглушённые стоны — даже музыка стихла, предоставив человеческим голосам заполнять тишину праздника. И богиня, стоя над полусотней движущихся тел, была каждой своей послушницей, каждым вздохом, сорвавшимся с их губ, каждым их движением, каждым экстазом. Но одно тело ещё не принадлежало ей. Богиня закусила губу, прислушиваясь к скрипу верёвок на лосиных рогах. Йола спрыгнула, подошла к Эзхен, безвольно висящей в хватке пут. Две или три пары рук оставили на её теле вмятины синяков. Богиня оттолкнула нового мужчину и встала одним коленом на трон. Люди загудели, когда её рука прошлась по горящим бёдрам Эзхен. Та подняла потухший, ненавидящий взгляд. Оскалила нижние клыки, когда Йола приблизилась к ней, проникая рукой во влагу между бёдер. Ей удалось напрячь измождённое тело, заставить потечь сок из-под пальцев. Богиня играла с ней, чувствуя арфу до предела натянутых нервов. Эзхен не контролировала себя, отпуская с губ стоны, запрокидывая голову к распростёртым над ней лосиным рогам.***
— Я покажу тебе, как хорошо в бегущих водах, — шептала Йола. — Мы будем вечность за вечностью вздыматься волнами и кружить водовороты, топить и обнимать корабли, только ты и я… Подумать только… ты пришла ко мне, моя девочка-эйлэ. Наконец, когда Йоле понадобился поцелуй, и она склонилась к её губам, Эзхен рванулась и укусила богиню поперёк шеи. Песня оборвалась, голоса затихли, почувствовав. Йола трепыхнулась рыбкой на крючке, распахнула рот в беззвучном крике. Замерла. По бледной коже богини, по лицу Эзхен, потекла шипящая кровь. Она сжала клыки на горле. Заставила Йолу раскинуть дрожащие руки, судорожно выгнуть спину. Издать короткий хлюпающий звук. Эзхен сомкнула челюсти и рванула в сторону, вырвав трахею, расплескав кровь, умертвив бьющееся в конвульсиях, сучащее руками и ногами холодеющее тело. Йола упала к подножью трона, окрашивая солому в алый. На восковом лице отразилась гримаса ярости, чёрные глаза воззрились на Эзхен, а та не могла не смотреть. Не могла не видеть, как блестящие от крови губы медленно, подчиняя плоть, выговаривают: «Кто ещё тебя спасёт?..» Эзхен зажмурилась, когда изо рта девушки вместе с мутной водой выскользнула чернильная масса, проскользнула меж половиц. Сеггел воспользовался оторопью толпы и вырвался, оставив немного кожи на верёвках. Он с трудом продрался сквозь тела на полу, спины, столы и скамьи, подобрал ромфею и освободил Эзхен. Та упала в его руки, тяжёлая и недвижимая. Горячая и лихорадочно дрожащая. — Эзхен? — Больше не за что держаться, — отозвалась она. — Чушь! Давай-ка ты оживёшь да поможешь мне вытащить нас отсюда. Бери свой меч. Она обвела взглядом толпу, заметно редеющую, отступающую. Парочки расцеплялись, поднимались с пола, словно не понимая, что они здесь забыли. Эзхен встала на неверных ногах, бледная как сама смерть, ожесточённая, как сталь. В её руке ромфея пульсировала багровым в предвкушении новых душ. Тыльной стороной ладони она размазала по лицу кровь богини. — Проруби дорогу к выходу, — сказал Сеггел, поднимая с пола голубой платок и завязывая плащом на плечах Эзхен. Она покачнулась, едва не рухнув на пол, в локте от пола оттолкнулась босыми ногами и ринулась на людей точно бешеная ласка, держа перед собой ромфею. Пробежала мимо отпрянувших, растерявшихся мужчин и вылетела на двор, под солнечный и звёздный свет, что был так непривычен после полумрака храма. И закашлялась от свежего воздуха. Сеггел подхватил её под руку и припустил к открытым воротам. Оступаясь и повисая на нём, Эзхен заставила себя бежать. Ноги немели и подкашивались, но в груди раскалился кузнечный мех, жар затопил её и подстегнул измученное тело. В спину нёсся запоздалый гневный гул. Обернувшись, она увидела около дюжины мужчин, выбегающих с крыльца с луками и палицами наизготовку. Зрелище заставило крепче схватить ромфею и руку колдуна. — Вижу! Быстрей! — бросил тот, сворачивая прочь от реки, к спасительной темноте леса. Они перескочили овражек и нырнули в густой шиповник, ветви исполосовали ноги. Эзхен схватила платок за конец, удирая с голой спиной. Деревья замелькали мимо них, но она смотрела только под ноги, боясь, что лес вздумает ставить подножки. Белоглазый летел над корнями и корягами, перемахивал ручьи невесомой тенью, одной рукой цепляясь за стволы и ветки для резких поворотов, второй впиваясь ей в локоть. Только бы он не отпускал. Эзхен со всех сил пыталась поднимать ноги выше. Не оступаться. Только не оступаться! Раньше ноги казались ей длиннее. Ромфея путалась в подлеске, билась о стволы. По голой коже хлестал кустарник, высекал кровавые искры, ступни полыхали свежими ранами. Дыхание сковывала медленно расползающаяся по телу боль. Что хуже, она ещё слышала погоню. Люд ломился в лес, улюлюкая и окликая беглецов. — Они не знают, с кем связались, — заверил Сеггел и тотчас в дерево перед ними вонзилась стрела. Колдун свернул в сторону, таща её к осиновой роще. В глазах зарябило, но земля выровнялась, и стрелы теперь имели меньше шансов попасть в цель. Тысячи чёрных глаз-нарывов провожали их. — Сюда, — дёрнул её руку Сеггел, и в следующий миг земля ушла из-под ног. Побеги малины огладили бёдра, иголки впились до крови, отрываясь от кустов и оставаясь в коже. Она заскользила вниз по склону оврага, силясь не заорать от страха и хлестающих по лицу ветвей, скатываясь всё ниже и ниже, оставляя на ветвях кровь, волосы и клочки голубой шерсти. И как бёдра чуть затормозили, боль нахлынула с новой силой. Сеггел зажал ей рот ладонью. Наверху из березняка вышли преследователи, но, переругавшись, куда идти, мужчины выбрали путь вдоль оврага. Дождавшись, пока они скроются из виду, колдун медленно отнял руку, освобождая её из клыков, впившихся в кожу. Эзхен выдохнула и поморщилась, поднимая от земли бёдра и проводя рукой по ранам. — Бездна и прихвостни… — прошипела она, когда на ладони осталась кровь. — Ну, зато мы живы, — улыбнулся Сеггел, наверняка и не догадываясь, какие именно зубы у него выбиты. К двум боковым добавился один справа за клыком. И только из благодарности к своему спасению Эзхен оставила ему остальные.