Спустившись в скальные изломы нашли мы чашу, полну звёзд. Но не было больше тех, кто мог коснуться их, и не было нас, все полегли в горах. Азолана да я смотрели на Свет. И так ярок был он, что понял я: звёзды эти одному лишь мне светить должны. Имирен из Даосида — «По пути на Восток»
Эзхен не помнила, как преодолела путь до того, как упала на солому в камере. Когда она очнулась от забытья, в которое провалилась и без лекарской отравы, под бревенчатым низким потолком парила золотая пыль. Солнце падало откосыми лезвиями света через зарешёченное окошко. Она тяжело поднялась на локтях, прислонилась к стене, выдыхая пар и обнимая себя за дрожащие плечи. Усталость нахлынула ознобом, мерзкой слабостью в измождённых мышцах. В липкой густой тишине можно было различить стук молотков и клиньев, шорох пилы. Плотники торопились. На дворе острога была площадь, одна из немногих, где не стелили досок, чтобы дождевая вода смывала кровь с голой земли. Пока Эзхен вели мимо лобного места, она успела насмотреться и на загрубелые балки старого помоста, и на привычное вороньё над чешуйчатыми крышами. Видения пронеслись в белой пелене под веками, вернувшись новой дрожью. Она ещё была больна, а если лекарство и начало действовать, ему явно требовалось больше времени. Эзхен будто шла по истершемуся канату, грозя сорваться из-за не зависящих от её силы и воли вещей. Она прошипела сквозь стиснутые зубы, разминая предательски слабые ноги. И только спустя время поняла, что не одна. — Репей? — ахнула Эзхен, разглядев парня, сидящего у дальней стены. Тот поднял голову. Лицо было залито кровью, на челюсти опухли кровоподтёки. Выглядел он так, будто его волочили за седлом, прежде чем избить. — Что случилось? Почему ты здесь?.. — Нас разбили, — прошептал Репей, выжимая капельку крови из разбитой губы. — Я один жив остался. — И того… волка тоже убили? — И твоего колдуна, — Репей глянул на неё со злостью. — Оставь меня в покое. По его подбородку стекла струйка крови, он шмыгнул носом и закрыл глаза. Эзхен не отважилась спрашивать дальше, подтянула к груди колени и обняла их, кусая губы. Но если Сеггел мёртв… Она почувствовала, как рвётся ещё одна верёвка, держащая её перевёрнутую с ног на голову жизнь после побега. Хотела ли она его смерти?.. Иногда — слишком сильно, чтобы не прикоснуться к рукояти. Заслуживал ли он смерти? Пожалуй, даже больше некоторых. И всё ж их успело что-то связать за эти дни. Эзхен подняла глаза к окошку, вспоминая побег из храма, руку, крепко сжимавшую её ладонь, то, как он встал против толпы спиной к ней. Его золотые глаза-блюдца и обещание предупредить. Его извечную диковатую насмешку, от которой порой бросало в дрожь. То, как прижимала ромфею к его горлу, уверенная, что вот сейчас снимет голову. И всё же она не сделала этого. Может, у неё никогда не было друзей, кто бы хотел её защитить, потому и порывы Сеггела она восприняла так резко. Но... если всё, что он говорил, было правдой, если он действительно хотел отвести от неё Темного, Эзхен повела себя глупо и так неправильно, что теперь очередной вздох застрял комом в горле, сорвался на всхлип. Теперь некому вытащить её из этой ловушки, куда она загнала себя сама. Привыкшая получать, эгоистично убегать, не оглядываясь, и всегда возвращаться к тёплому очагу, привыкшая не встречать сопротивления, она забылась, приняла добро за наглость, и теперь некому было об этом сказать, и поздно извиняться. Прикусив губу, она подняла взгляд к окну. Там, на площади, её тоже ждёт смерть. И уж ей-то всё равно, кого она могла или не могла назвать своим другом. Эзхен смотрела перед собой и зачем-то думала, что могла бы сказать, как бы ответить на проявление заботы к себе, не огрызаясь и зная, что это не навсегда. Если это уже невозможно, если всё закончится так скоро, зачем... Она опустила голову на колени, проваливаясь во мрак и надеясь спрятать готовые увлажниться глаза. Только и осталось, что скучать по этому колдуну в бессилии что-то изменить. Но где-то там в темноте, куда она надеялась уйти, всё ещё был запах подвала и голос Акелиаса, заставивший сжаться от страха. Эзхен снова ошиблась, спутав добро с чистым потаённым злом, повелась на хорошее отношение, посмела ещё на что-то надеяться. Даже здесь образ Акелиаса не мог оставить её, а покрывшаяся мурашками от сквозняка кожа, чувствительная от подживающих язв, помнила мягкие прикосновения и холод лекарства. Она сжала руки до боли, надеясь отвлечь грохочущее в груди сердце. Правильно ли после всего надеяться, что Акелиас знает, где она, что она всё ещё нужна ему... И сможет ли она сохранить холод в себе, если он всё-таки придёт. Вот только краешек сознания подсказывал, что придёт он к ней на общую могилу, а понадобится она ему только на столе. Эзхен сжала зубы, отказываясь слышать, и выжала из глаз щипучие слёзы. Быть может, всё было зря… И её побег, и самоотверженность одного странного алерде закончившаяся вот так… Может, ей стоило пустить всё на самотёк и отдаться ритуалу, показать себя хорошей дочерью. Только этого уже не исправить, не вернуться и не вернуть своих слов, ведь времени всё меньше. Скоро им уже поднимать перекрёстную балку. Скоро ей из последних сил смотреть в лицо своей смерти. За дверью раздался стук шагов, и замок заскрежетал, дверь на несмазанных петлях натужно поддалась, впуская Дирка. Эзхен поспешно утёрла лицо, собирая остатки смелости, хоть и была готова разреветься от бессилия. — Господарыня разбойница, — кивнул ей дружинник. — Извольте побеседовать. — Сознаюсь ли я в преступлении? — вскинула голову Эзхен, но голос всё же дрогнул. — Я была опорочена этими людьми, в том храме, а после вы ждёте от меня милосердия? Я буду права, убив каждого, кто свершит надо мной насилие. Дирк кашлянул, проходя в комнату и кладя руку на внушительный меч у пояса. — Ты жестоко расправилась с одной из послушниц храма. — Она была более жестока со мной, — Эзхен поднялась на ноги, хоть мышцы и ныли от усталости. Заставила себя выпрямить спину. Ведь она всё ещё дочь вождя, что даже на своей казни будет смотреть свысока, что даже неправая во всём будет стоять на своём до конца, каким бы жестоким он ни был. — Тем не менее, я нужна вам. — Вот как? — с издёвкой тот оттянул угол рта. — Считаешь, я нуждаюсь в ещё одной остроухой домашней зверушке? А, может, хочешь убедить меня в этом?.. Она выдержала взгляд, от которого вмиг захотелось сплюнуть последние проклятия и срезать способный так паскудно улыбаться рот до белой острой кости. — Я желаю говорить с князем, — потребовала Эзхен. — Предупредить его как представитель эйлэ. О том, что он в опасности. В опасности вся Межь. — Когда сама представляешь опасность… — Я буду говорить об этом только с Мариасом, — подобралась она, когда Дирк шагнул ближе. — У меня есть информация, способная вас спасти. — Что бы ни грозило Межи, оно падёт перед Хранительницей, — прошипел тот, делая ещё шаг, накреняясь над ней. Эзхен не дрогнула. — Твои угрозы — это блажь приговорённой, не больше. — Тронешь её, — проговорил Репей, — придётся убить меня до петли. Потому что я буду сражаться, пока не сдохну. Дирк сплюнул и отступил, за ним закрылась дверь. Эзхен перевела дух, падая на стену. — Спасибо, Репей, — улыбнулась она. — Он и вправду жуткий. — Меня зовут Марок, — процедил тот. — Мариассон. Эзхен рвано выдохнула, сжимая кулаки. Марок безразлично уставился перед собой, едва покачиваясь от усталости. Тишину разрезали шорох пилы и удары молотков. Эшафот возводили умеючи, скоро уже перекинут верёвки. Сноровки в казни местным не занимать, ещё и близ границы с белоглазыми. Вот только князь не мог так поступить с собственным сыном. Это не укладывалось в её голове. Отцы не казнят детей. Но ведь она своими глазами видела ромфеи сестёр. Эзхен выпустила облачко пара с губ. Её отец продал души дочерей. Его отец посылал на виселицу сына. Она закрыла глаза. — Почему ты молчал?.. — слабо попыталась Эзхен, слыша постыдный надлом в своём голосе. — Хочешь сказать, он не знает? Почему, по-твоему, меня схватили до того, как алерде там всех положили? — прищурился Марок, после чего глубоким вздохом заставил себя остыть. — Проклятие достало и нас с сестрой. Теперь он нас убьёт. Эзхен подняла брови, смотря на, казалось бы, открытого и знакомого парня и не понимая его слов. — Скажешь, не слышала этих сплетен? Или веришь, что такой дряхлый старик, как Мариас, мог завести себе наследников даже полтора десятка лет назад? У меня нет желания пересказывать тебе известную сказку, — Эзхен поёжилась под его взглядом, и Марок выдохнул сквозь зубы, опёрся затылком о стену, собираясь с силами. — Если ты не знаешь... Мариас был последним из Великих князей и единственным из них, кто увидел конец Эпохи Сечи, переждав последнюю осаду в своей крепости, это известно. Но одна белоглазая ведьма всё же добралась до него, не сама, так своим проклятием. …которое оставило его без единого наследника. Год за годом все, братья и сёстры, сыновья и бастарды его умерли один за другим, так что в итоге Мариас не мог назвать преемником даже толкового парня при дворе, не боясь за его жизнь. Ведьмин прах давно рассеял ветер, а Мариас всё не мог найти покоя. Но в один день на охоте лань завела его глубоко в лес. Всадники увидели меж деревьев старый одинокий дом и пошли проверить. Мариас вошёл в избу, первым приоткрыв ветхую дверь, и увидел на единственной кровати мёртвую женщину, а по обе стороны от неё изнемогших от голода детей, близнецов. Он не мог оставить их там и наказал забрать с собой. Не волновали его ни предостережения спутников, ни суеверия, ни причина, почему умерла их мать. После народ не верил, как у старика появились наследники, но проклятие странным образом не касалось их. Так и стали они признаны княжьими детьми. — Мы с Маленой с детства боролись с неприязнью двора, мол, с нами что-то не так, нас принесли ведьмы или кто похуже, — процедил Марок. Эзхен слушала, боясь перебивать. — Сестра устала раньше. Её свалила болезнь, а потом и ужасные опыты этого ублюдка. Я сам выбрал такую судьбу, прекрасно зная, как мне суждено кончить. Но я не мог оставаться рядом с отцом, когда он поступил так с Маленой. — Как?.. — Обратил её в чудовище, спрятал в подземелье, посадил на цепь, — безжизненно перечислил он. — Смотрел, как зелья этого… морового лекаря творят с ней ужасное. Удивлюсь, если ей удалось сохранить рассудок после всего. Эзхен стиснула себя за горло, сглатывая. Она как знала, что не нужно принимать ничего из рук Акелиаса. Но лекарство, чем бы оно ни было, уже разлилось по её венам. — Ужасное… что? — глухо произнесла она. Марок взглянул на неё с ненавистью, и Эзхен почувствовала себя мучительницей, отвернулась, поджимая губы. — Верно, какая теперь разница, — прошептала, кладя голову на скрещенные на коленях руки. Удар от удара молотка вещи теряли хоть какую-то значимость. Закрыв глаза, она позволила себе вспомнить степь. Одно детское воспоминание, пронзительно чистое, до слёз несбыточное. Купол, полный звёзд, белые тени всадников, проносящихся по синей глади залитого светом льда. Она провалилась в неверный, мимолётный сон, в котором кружились бледные кроны под беззвёздным небом, полыхал синий огонь. А фигура в чёрном одеянии, что неизменно ждала на кромке горящего леса, в этот раз сидела на высоком воздушном корне, подобрав то ли ноги, то ли длинное змеящееся туловище, одна из теней Бездны. И серебряные глаза на сей раз смотрели с грустью, даже с пониманием. На её немой вопрос змеиные кольца донесли едва слышный шорох: — Тебе потребуются силы… И немного отваги. Дверь камеры отворилась с мерзким скрипом, вырывая из тенёт забытья, и Эзхен поморщилась, потирая глаза. На границе сна и яви ей почудилось, что это Даэнхен откидывает крышку сундука, чтобы выбрать украшения поутру. Она даже видела её силуэт со спины, переплетённую лентами метель в волосах, пока наваждение не растаяло. На пороге стоял Дирк, двое его людей взяли под руки Марока. Тот не отпирался, храня молчание. Взгляд дружинника скользнул по ней, и Эзхен поджала колени к груди, готовая дорого продать свою жизнь, если потребуется. Но когда Марока вывели, Дирк коротко кивнул ей и претворил за ними дверь. Они остались одни. — Если будешь хорошей девочкой, тебя не повесят, — холодно сообщил он. — Сегодня. — Я хочу говорить с князем, — выговорила она, хоть акцент и подвёл, заглушив согласные. В горле пересохло. — Времени мало. — Он не послушает разбойничью суку, — процедил тот. — Вставай. Эзхен поднялась на ноги, следя за малейшей переменой. Но в дверь постучали, и Дирк протянул ей руку. Она с сомнением взяла её, и в следующий миг её ладонь стиснули, заломили запястье, обездвижили, схватив за локти и заведя их за спину. Она часто задышала от страха. — Без глупостей, — дыхнул он сзади на шею, не спеша выпрямляться. — Я желаю говорить при мече, — от грохота сердца в висках слова давались ей тяжело. — Я сказал… — Меч эйлэ — его душа! — прошипела Эзхен, демонстрируя клыки в паре пальцев от шеи Дирка. — Я не буду говорить без меча. — Ты представляешь опасность для господаря Мариаса, — он встряхнул её, пряди упали на глаза, вывернутые локти пронзило болью. — Одному Кшеру известно, чего ждать от нечисти, а ты просишь дать тебе оружие?.. — Дайте мне мой меч! — закричала Эзхен, срывая голос до хрипа. — Мой меч! — Ещё немного, и отсюда ты пойдёшь на виселицу, — сжал её руки Дирк. — А будешь так орать, и до петли дойдёшь не сразу… Сперва порвёшь глотку с моими ребятами. — Мой меч!!! Её бросили на пол. Не успев собраться, Эзхен ударилась скулой о проступившие из-под соломы половицы и тонко застонала, поджимая ноги. Сапоги Дирка тяжело прогремели мимо её лица, должно быть, украшенного внушительной ссадиной. — Давайте, парни, — усмехнулся он. — Тащите её на помост. Может, научится хорошим манерам. — Меч!.. — Возьмите её меч, — обернулся Дир. — Не отдавайте, но пускай. Может, эйлэ без них быстрее дохнут. Эзхен стиснула зубы, когда в камеру вошли двое в серых кафтанах. Её подняли, отрывая от пола, солома упала с одежды. Эзхен дёрнула плечом, пытаясь ослабить хватку. — Ишь, — цокнул один из них. — Боевая какая. Хватит кичиться. Поздно. Она прошептала проклятие и позволила выволочь себя из камеры. Ещё двое в серых кафтанах с бердышами наперевес ждали за порогом. Во взглядах читался страх, непритворный ужас перед инаковым, не запрятанный и под островерхими ушастыми шлемами. Её отвели по тому же смутно знакомому коридору. Высоко стоящее солнце ударило в глаза, осветило её растрёпанные волосы, оскаленное лицо, прежде чем позволило привыкнуть к свету и рассмотреть, что подле высокого крыльца собралась толпа. Прокатился дружный вздох, люди прикладывались губами к амулетам. Над их головами высился эшафот, под их ногами жило чудовище, в их домах прислуживали микейцы, не сумевшие даже постоять за себя перед захватчиками. Эзхен сошла с крыльца, чувствуя, как её наполняет злость, новой силой разливаясь в мышцах. Ромфея в руках одного из стражей ответила гулом крови в висках, согласная с её гневом, обещающая выплеснуть его вместе с кровью. Сквозь кость ножен проступил слабый багровый свет, одна мысль о крови заставляла меч оживать голодом в её сознании. Эзхен прижала уши, сходя со ступеней. За ниспадающими прядями прорезалась улыбка. Люди отступали прочь. Пятились за спины друг друга. Когда они слушали сказки об эйлэ, то думали, что те порхают над цветами? Ездят на мохнатых пони? Они назвали её нечистью в лицо. Вот только они едва ли видели настоящего эйлэ. Они видели её волосы и уши, клыки за приоткрытыми губами. Вот только эти губы никогда не просили ни о пощаде, ни о прощении, а зубы были сжаты. Оскалены. Марока, смертельно бледного, шепчущего молитву, вывели к подножию эшафота. Её вели следом под взглядами полными страха и неприязни. Стоило расступиться спинам, как её отпустили. Эзхен оторопела от свободы, ровно до того, как увидела наставленные на неё бердыши, отрезающие путь к отступлению. Перед ней возвышался эшафот на две петли. Лестница из свежих, грубо обтёсанных ступеней казалась слишком высокой для ослабевших ног. Дирк подтолкнул её, и Эзхен сделала первый шаг. Марок уже был наверху. Его связанные за спиной запястья держал сухощавый мужчина в кожаной маске с узкой прорезью для глаз. Пока поднималась, она вернулась в Пустошь, под купол звёзд, во главу клина всадников. Только ветер и азур, лентой рассекающий снега, изящный и быстрый в своей последней схватке с охотниками, только рукоять верной ромфеи в ладони. Отец сразу позади, надёжный, как пики Сатхара над Пустошью, говорит сквозь ветер и время, что она самая храбрая из всех дочерей. По грязной щеке к уголку губ Эзхен катится слеза, солёная как кровь. Под ногами мелькают ступени и доски, тени и полоски света падают на лицо, пока она не оказывается на помосте. Эзхен оборачивается и следит за тем, как петлю накидывают на шею Мароку. Глаза у того закрыты, лицо вымыто от засохшей крови, бледные губы уже не складывают слова — дрожат, шёпот срывается в рваное дыхание. Её саму подводят чуть ближе к краю. Со спины подходит Дирк. Эзхен ждёт, что и её шеи коснётся грубая верёвка, но ничего не происходит. Палач отходит от Марока, позволяя Эзхен смотреть. Она хочет отвести взгляд, но как прикованная следит за парнем. Тот топчется на неустойчивой скамейке с петлёй на белой, по-детски нежной шее. Сколько ему лет, сколько это для рамейцев?.. Кажется, до отвратительной несправедливости мало. Вот его верёвку заканчивают ровнять и привязывают накрепко к столбу. Вот палач подходит к нему, оценивая, убирая от лица волосы. Глашатай в светлых одеждах возвещает, что Марок Мариассон предал их. Предал Межь. Отца. Богов. Что был с позором схвачен в шайке разбойников. Каждое слово взрывается в её ушах пронзительными молниями, режет до кости. Глаза Марока суше стеклянных бусин. Холодком меж лопаток сползает осознание, что в этом нет ни слова правды. Глашатай заканчивает речь, а значит… что палач пинком отправит скамейку к краю помоста. Эзхен не отрывает взгляда. Ему сперва больно, затем ослепляюще страшно. Она видит, слышит, чувствует кожей агонию, дрожит вместе с ним. Марок быстро кончается, отпуская душу, закатывая глаза и срываясь на слабые хрипы. Его тело танцует. Эзхен не отрывает взгляда. Сзади тяжёлым шагом подходит Дирк. Виски спирает грустью. Вот так всё и кончится. Она хотела встретить смерть с ромфеей в руках, но видит только головы и вытянувшиеся лица, толпу до края площади, жадные до зрелища лица. Ромфея сохранит часть её души, ту, что ещё пульсирует гневом и яростью, когда она сама холоднее звёзд в её крови. Но она сама не будет жить, не вернётся сознанием в клинок, ведь она тоже — часть некогда разделённого целого. Она кончится здесь. Её волосы собирают с лица, но она будто не чувствует грубых пальцев. Не слышит скрежета стали. И только нож касается оттянутых над затылком волос, как она срывается на крик. Отец лишь однажды остриг её. Тогда она, будучи не выше его ромфеи, поставленной на землю, сказала при его друзьях нелестные вещи. Эзхен ещё долго плакала, сжимая в кулаке белые пряди и чувствуя затылком холод. Было ли что-то хуже для дочери вождя, чем жить остриженной?.. Только умереть остриженной. Нож забрал половину. Её крепко держали за плечи. Пелена влаги не давала разглядеть лица под помостом, но голоса бились в голове ранеными птицами, грозя разломать её, уронить её грудой осколков. Когда голова стала невозможно лёгкой, когда её отпустили, она упала на колени, сотрясаясь всем телом и воя громче раненого зверя. Щёки защекотали неровные кончики прядей, она закрыла руками лицо, размазывая слёзы, не желающие униматься. Тяжёлая коса упала рядом. — Пойдём, — тяжёлая рука стиснула плечо до боли, грубо вздёргивая на ноги. — Послушаем, что ты скажешь господарю Межи. От горечи Эзхен не избавилась и когда её увели с площади. Она шла как во сне, сопровождаемая серыми кафтанами. Пряди снега колыхались перед глазами, не доставая даже до подбородка. Затылок замёрз, кажется, там срезали почти под корень. Плечи дрожали от страха, от гнева, от бессилия. Но усталости не было. Она испарилась на помосте, отдав холод и немощный хрупкий лёд пронзительному ветру. Ромфея по-прежнему стучала набатом в висках, но теперь отдавала ей свой пульсирующий огонь. Доля от её души, что не признавала поражений. Широкая спина Дирка высилась перед ней, мышиные шкурки в накидке будто бегали от плеча к плечу, мокрый ветер прижимал воротники, распахивал кафтаны. Северный ветер. Эзхен задрала голову к остроконечным крышам, к маковкам детинца, колющим в животы сизым взбухшим тучам. Этот запах был ей знаком, им дышало низкое небо. Пахло снегом. Она поднялась на высокое крыльцо, что открытым всем ветрам гульбищем огибало первый этаж. За тяжёлыми створками дверей потянулись пёстрые хоромы, пол выстилала узорная плитка, разукрашенные стены и сводчатые потолки закрывали то ширмы, то гобелены. Солнце бросало блики на медь и золото, даже серебро. Чем выше поднималась к хоромам, тем больше она понимала, что детинец сосредоточил в себе всё то, чем грезила Пустошь. Чего не сыскать уж среди льда и руин, что выторговывали эйлэ на юге и что несли через поколения, одаривая самых любимых. Отец не зря говорил о богатстве южных земель. Распахнув очередные двери, их процессия ступила на алый в чёрных и бурых узорах ковёр, от края до края устилавший просторную залу. У стены стоял длинный стол, в середине которого высилось резное кресло. Дирк поклонился, его примеру последовали остальные, Эзхен силой опустили на колени, хоть она и не сопротивлялась. — Господарь Мариас, — чеканным тоном возвестил Дирк. — Пленная разбойница. Говорит, у неё есть важная информация. На Эзхен обратились взгляды. Она различила старика в бесформенном богатом одеянии среди таких же разодетых седовласых, увенчанных высокими шапками и тяжёлыми оплечьями стариков. — Господарь, — проговорила Эзхен, заставляя себя отбивать языком железную дробь рамейского без акцента. — Вопрос требует безотлагательного решения. На ваших землях скоро будут эйлэ. Армия. Две тысячи придут с юга, из Храмов Путей. Ещё пять тысяч — с севера, сминая всё живое, разрушая города и забирая последнее. Мариас подался вперёд, серебряный обруч сполз на сдвинутые брови. — О чём брешет эта девка… — яростно зашептал один из стариков подле князя. — Почему мы слушаем эту нечисть, когда её место на костре… — Тихо! — вскинул руку Мариас. — Отвечай, откуда ты знаешь это. Или лжёшь, придумывая на ходу? Она подняла голову и посмотрела на него в упор. Дряхлый старик, некогда великий полководец и завоеватель Межи, предавший огню тысячи за свои непростительно долгие, невозможные для человека годы. Мариас прищурил глаза, сочащиеся гноем, за бельмами расплылись зрачки. Эзхен обвела взглядом собравшихся. Понимая с каждым деревянным, будто управляемым нитками кукловода движением. Чувствуя с каждым вдохом смрадного, неестественного для людей запаха воска, дерева и сухой кости. Они уже не были людьми. Ходячие куклы, давно мёртвые, но продолжающие жить благодаря одному зелью, изготовленному на крови, удержавшиеся на этом свете благодаря лекарю, способному преступить и человечность ради науки. Акелиас откупался кровью от бессмертия, зельем от закона… Зло, способное посеять хаос и гниль, что подточит изнутри. Он сделал почти всё за неё, она сделает остальное для отца. Эзхен выпрямилась, слегка покачиваясь. Но в ногах больше не было слабости, как и в голосе. — Я — Эзхен, дочь Саннозе. Дочь Смерти-на-Белых-Крыльях, асзена Мирхов, Коаков, эстатских Нэвов и дома Лэссе, асзена двадцати семи и друга сорока трёх саэлов. Я — дочь вождя Объединённой Пустоши. Того, чья армия идёт на ваши земли. Дирк за её спиной отступил на шаг, кончиков волос коснулась волна страха. Эзхен расправила плечи, глянув на него сверху вниз. И пусть остриженные волосы щекотали её скулы, пусть одежда была измарана и сера от пыли и грязи, а лицо грязно от ссадин и слёз, она оставалась дочерью вождя. Не саэла, но всей Пустоши. — И я не лгу, господарь Мариас. Князь будто уменьшился в размерах под своими одеждами, и к нему склонили высокие шапки разом все его советники. Эзхен стояла прямо, не вслушиваясь в рьяное обсуждение. — Твои слова были полезны, но Раверград выстоит супротив всякой осады, — отрезал Мариас. — Как показало время, городу не страшны ни полчища нечисти, ни затяжные войны. У нас в достатке припасов и для народа, и для войны, а наши люди заскучали по доброй войне. — К тому же у нас нет ни доли веры к тебе, — сплюнул его советник. — Что стоят твои слова, когда из всех эйлэ с самой Сечи мы видели лишь тебя? Скажешь, вас больше? Тысячи? Не смеши нас, девушка. Ты стоишь здесь одна. — Верно! Севернее Мигрееса нет ничего, кроме льда и камня. Ни один человек не заходил за Моурью Падь. Эйлэ — такая же нечисть, как и алерде, Кшеровы твари, оставшиеся со времён Тёмного. Вы из колдовства берётесь, в колдовстве же и дохнете. Вас всех выжигают старым добрым огнём. — Да я скорее поверю, что моур не захочет меня сожрать, чем в каких-то сказочных тварей. Прикрыв глаза, Эзхен усмехнулась. Смешок надтреснутой льдинкой вонзился в глотки, пресекая гул голосов. Она в упор посмотрела на князя. — А у меня нет доверия к живым трупам, возомнившим себя достойными править. Быть может, Межи и нужен асзен, а не ваши сгнившие трусливые морды. За её словами поднялся гомон. На плечо легла тяжёлая ладонь. — Место в петле ты себе обеспечила, — процедил Дирк, сжимая её до боли. Она развернулась, освободившись из хватки, метнулась к своему охраннику. Не успел тот и щита выставить, как она схватила ромфею и вынула из ножен. По руке от клинка поднялась сила, напоившая тело лёгкостью. О, как она скучала по своей второй половине. Эзхен шагнула в стойку, готовая отразить удар. И на этот раз знала наверняка: она будет сражаться до последнего. — Уводите князя, — махнул своим людям Дирк, вынимая меч — широкий полуторник с украшенной рукоятью, не спуская глаз с неё. — Девку я беру на себя. И без лишних церемоний сделал выпад по дуге. Такой удар мог разрубить надвое, и Эзхен крутанулась на носках, уводя его меч в сторону с пронзительным лязгом. Сталь ромфеи вскрикнула от прикосновения к холодному и мёртвому рамейскому клинку. Эзхен оттолкнула его меч и отступила на шаг. Сердце не унималось, не хотело вспоминать азы танца. Дирк, похоже, рассмотрел в ней противника, раз медленно двинулся в наступление. Эзхен покачивалась на носках в такт его шагу; шагу, что утяжелённый доспехом и оружием отдавался дрожью в половицах. Он поднял меч, и она замахнулась зеркальным отражением. Левая рука перехватила ромфею за обух. Эзхен прыгнула на его выпад и отбила меч сильной частью, заставила оступиться. Перестроила правую руку, резко сменила направление удара. Дирк успел удивиться, когда она шагнула влево — ромфея крутанулась и вонзила острие ему под рёбра. Касание — достаточное, чтобы ослепить болью и пустить кровь. Эзхен отступила пируэтом, а Дирк, вскрикнув, прижал руку к ране. Один из дружинников оспорил приказ и замахнулся палицей. Эзхен почувствовала движение за спиной — ромфея вырвалась из ладони и крутанулась в воздухе, левая рука накрыла навершие, правая схватила рукоять клинком к мизинцу. Она наклонилась, спасая голову. Удар палицы потерял силу, когда грудь дружинника пронзила сталь. Обернувшись, Эзхен встретила взгляд ещё тёплого мертвеца. Тот повалился с неё, а она крутанулась, вытаскивая ромфею и выпрямляясь. — Пусть нам не мешают, — выдохнула она, выравнивая дыхание. Сейчас её больше интересовал Дирк, которого она всё ж ранила не так глубоко, как хотела. Тот коротко цыкнул, не выказав боли, не поднимая оружия. Эзхен двинулась навстречу, ступая мягче метели, и атаковала. Ромфея отлетела от блока, меч увел её в сторону, заставил открыться. Дирк пнул Эзхен в колено, и та вскрикнула, припала к полу на одну ногу, но не выпустила рукоять. Она не была уверена, что не сломала кости. Но поднялась, выныривая из-под удара, как только он занёс меч. — Кто учил тебя драться, девочка? — оскалился Дирк, поворачиваясь за ней и не позволяя оказаться в слепой зоне. — Или все эйлэ дерутся как вертлявые гадюки? Та зарычала и шагнула в выпад, не обращая внимания на боль. Он подпустил её ближе ещё на шаг. Эзхен отскочила от едва не пронзившего её под ключицу острия, выставила блок, тотчас принявший на себя удар. Сталь заныла, руку схватил спазм. Она зажмурилась, выдержав тяжёлый меч до дрожи в ногах. — Отдых в камере берёт своё? Улыбка разбилась об её ледяной взгляд. Эзхен рывком скинула с ромфеи меч до сверкнувших искр. Дирк отступил на шаг для замаха, но она была быстрее — ромфея надрезала нагрудник, свободная рука едва не встретилась со сталью. Эзхен увернулась, выпуская рукоять и перехватывая снова с другого угла. Удар мазнул по плечу в защите. Дирк отбил ромфею и потеснил Эзхен к стене: та поздно поняла, что уворачивается туда, куда её ведут. Стиснув зубы, она сделала выпад, на который не надеялась, и Дирк схватил её за предплечье. Эзхен вскрикнула, когда пол и потолок поменялись местами, при падении из груди вышибло воздух. Меч просвистел над ней. Спасаясь от удара, она перекатилась в сторону и вскочила, восстанавливая дыхание. Дирк выдернул остриё из досок, и только на мгновение его взгляд увело ей за спину. Эзхен отпрыгнула из-под удара другого дружинника, отступив к столу. — Надо позвать подмогу, — сказал этот, только что отошедший от трупа своего товарища. Под шлемом лицо парня было бледнее мела. — Позовёшь, когда она будет без меча и портков, — сплюнул Дирк. — А теперь сражайся. Эзхен выставила перед собой ромфею. Тело изнывало от боли и усталости, она дышала чаще, чем нужно. Она сможет сделать несколько ударов до того, как мышцы ослушаются. С двумя противниками малейшая осечка может стоить ей жизни... Дирк кивнул, и парень двинулся ей за спину. Эзхен заставила себя успокоиться. Тонкие подошвы чувствовали проседающие, скрипящие доски пола. Дирк пошёл в наступление, тесня её к парню. Эзхен ушла из-под выпада рухнувшей волной, присела, слушая, как медленно второй дружинник заносит палицу. Ромфея крутанулась в пальцах. Ни разу ей не удавалось это на тренировках, когда мышцы не отдавались болью с каждым движением, а скрип маятников знаменовал близость противника. Но сейчас всё обязано стать по-другому. Она вскинулась в прыжок, пресекая удар меча своей сталью, заставляя лезвие скользить по лезвию до скрежета зарубок, до сводящего локти спазма, перехватила инерцию Дирка. Его клинок был на её ромфее. Она схватила его руку поверх рукояти, разворачиваясь пируэтом, уводя меч по дуге себе за спину. И Дирк покачнулся, следуя за своим клинком. Маятники столкнулись. Парень зажал клинок Дирка, торчащий из своей груди. Эзхен попятилась от сцепленных тел. У неё получилось, но ещё ничего не было кончено, только на мгновение чужая плоть замедлила меч. Мгновение, подаренное ей. Пока лицо дружинника искажала гримаса, она размахнулась и рубанула скользящим ударом по открытой шее. Из глубокой раны щедро плеснула кровь, Дирк повалился на пол, отпуская меч. Два тела распались. Она покачнулась, наблюдая, как ковёр под её ногами пропитывается алым. Подняла взгляд на распахнутые двери зала, куда увели князя и остальных. — Дахгатакс, — прошептала Эзхен второе заклинание, и ещё одна фраза на клинке вспыхнула ярче остальных. Лезвие ромфеи озарилось ровным тёплым светом, после чего языки золотого пламени побежали по стали, от шага к шагу разгораясь всё ярче. И вот она уже шла с пылающим клинком навстречу остаткам дружины и мертвецам. Ромфея чувствовала вместе с ней: сталью она огладила расступающуюся под раскалённым лезвием плоть, сталью вспорола жёсткие от каменьев и золота одежды, сталью же прочертила обугленную линию по гобелену и ковру. За каждым её взмахом сыпались искры, падали алые угли. Сталь в её руке пела о крови, о пламени. Сталь забирала всё, даря взамен удушливый дым. Она сама уже была сталью, срощенной с плотью в единое целое. Перед глазами невозможно чёткие кровавые разводы складывались в гипнотические узоры. Она была в них — тенью, кровавым росчерком на кромке ромфеи. Эзхен рвано выдохнула, занося меч над шеей мертвеца. Опустила. Ещё раз и ещё. Она стёрла кровь со щеки — холодную, давно мёртвую кровь. Его жидкие волосы в её пальцах скользили в сале, она с трудом оторвала голову от пола. Эзхен шла, покачиваясь, меж занимающихся огнём стен, тлеющих под её ногами ковров и распоротых, окрашенных чёрным и багровым мантий. В одной руке, ослабевшей и непослушной, она ещё держала рукоять. Острие считало доски. Чертило угольную, подымающуюся языками пламени черту, перестуком отдавалось о порожки и ступени. Похоронный стук разносился по залам. Она ступала мягко, как смерть. Ромфею, казалось, никогда не отмыть. Кровь стекала в колдовское письмо, оставалась в свежих зазубринах. Кровь осталась в ней самой, гнилая кровь людей, не желавших расставаться с жизнью. Эзхен вышла на балкон над крыльцом, слыша внизу ропот ещё не успокоившейся после казни толпы. — Межь! — сорвала она голос. Мороз кинул в её горло сноп игл пронзительным ветром, небо сгустилась над теремом. У её ног прокатились гомон и крик. Эзхен выдержала два удара сердца, чуть не сбившие её с ног. Земля и небо кружились, тяжёлые тучи набухли, ложась на чешуйчатые островерхие крыши, на тёмный сруб. Небо выдохнуло мороз ей в лицо. Почти домашний холод близких звёзд. Она прикрыла глаза, когда первая снежинка, кружась на нездешнем ветру перебравшем её липкие от крови пряди, растаяла на грязной щеке. Она вернулась в Пустошь. Во главу клина всадников, клина метели на белых конях, сотканных из облаков. Отец был позади. Он положил крепкие, тяжёлые ладони на её плечи. Эзхен чувствовала его взгляд, поднимающий души и сердца, вкладывающий молитвы в уста, рукояти в ладони, заставляющий благословенный Свет ярче гореть в глазах. Вскинув подбородок, она подняла перед собой за волосы отрубленную голову Мариаса. — Межь! — крикнула Эзхен. — Жди! Твой асзен идёт! И, размахнувшись, отправила в долгий полёт. А следя за захлебнувшейся толпой, прошептала, положив щеку в родную до боли ладонь, щекоча остриженными волосами его кожу холоднее снегов Сатхара: — Вот то, чего ты хотел, отец.***
Фроуд старый Уж тяжело опирался на посох, бредя через сплетения давно позабытых трактов, мимо замшелых указательных камней. После того, как Убежище погорело, у него не осталось иного выхода, кроме долгой дороги на запад, в Златнекор. Где-то там его ждал приятель, с которым они вместе стояли на поле битвы. Фроуд помнил, куда ему идти, кого спрашивать, надеялся только, что время было милосердно. Он миновал берёзовую рощу и вышел к руинам. От некогда великого строения сохранился лишь угол обрушенных стен, три колонны да высокий фундамент. Но можно было ещё различить узор — барельеф, наверняка заставший ещё начало Эпохи Сечи. Фроуд похромал к площадке, где между каменных плит пробилась полевая трава. Путь до Златнекора не близкий, а ему едва-едва хватит времени, чтобы собрать хворост, прежде чем ощутимо похолодает и ниспадёт ночная темень, беспощадная в это время года. Старый Уж заполз на покатые ступени, присел на обломок колонны из полупрозрачного камня, похожего на кварц, с выскобленными бороздами рисунка, сбросил с плеча суму. Внутри стукнулись деревяшки. Кукла, ему не надо было доставать её, чтобы вспомнить. Её и руки, которые прижимали игрушку к груди, окровавленной и недвижимой. Старый Уж сморгнул влагу, потерявшуюся в глубоких морщинах. Он даже не сразу заметил, что пол дрожит. Крошки и пыль танцевали под его ногами. Фроуд нахмурился, поднялся, следя за ними. Как резко вытянулись тени. Обернувшись к свету, Фроуд застыл, ослеплённый белым сиянием, что охватило дальнюю стену и пульсировало, точно живое. Там, в утробе света, двигались едва различимые тени. У него задрожали губы, когда он узнал скачущих всадников. Фроуд попятился, подбирая суму, нырнул за обрушенную стену, спасаясь от уже вполне ощутимого стука копыт множества и множества тяжёлых одоспешенных конных. Земля под ним ходила ходуном, со старинной кладки сыпалась крошка, древние камни грозили обрушиться на голову. Сияние мерцало, гасло и раскалялось, как вдруг начало вращаться. Фроуд хотел бы не видеть, но будто против воли смотрел, как из света появляются фигуры на бледных конях, объятые белым пламенем в шлейфе искр. По двое в ряд, снова и снова, около двух дюжин. Фроуд уже перестал считать, сосредоточившись на сверкающих доспехах и высоких головных уборах, на тёплых попонах коней и изогнутых мечах в костяных ножнах, у иных — по два. Всё это показалось ему до дрожи знакомым. У всадников на спинах метались белые косы, у иных — по множеству в раз. Загорелые лица украшали внушительные нижние клыки, у иных — до самых широких скул. Последним из сияния рысью выехал одинокий всадник, и у Фроуда от его вида холод стиснул глотку. На громадном коне, над меховой попоной у которого сверкала кольчуга, сидело… существо. Этого уже нельзя было спутать с человеком, хоть он и пытался на него походить. Острый нос сильно выдавался вперёд, делая лицо похожим на звериную морду. Из-под шлема ветер вытащил длинные белёсые волосы, похожие на паутину. Даже в седле виделось, насколько этот тип долговязый, даже затянутый в расшитую сверкающим бисером мантию. Фроуд прищурился, гадая, не показалось ли ему, когда угасающее сияние очертило узор чешуи на длинной шее. Всадники рассредоточились по руинам, пока что не замечая его. Тип в мантии что-то прошипел приказным тоном, и один из всадников ему ответил. Они говорили не на рамейском, но Фроуд припомнил, где уже слышал этот акцент. Чужачка, которая появилась в крепости за несколько дней до пожара… Он как знал, что не стоило пускать её за порог. Что она несёт на хвосте беду. Его глаза недобро прищурились. Фроуд почувствовал, как сталь докоснулась горла. Его прижали к стене, щеку опалило дыхание и резкое слово на придыхании, смысл которого был предельно ясен. Схватив за шкирку, как нашкодившего пса, спешившийся воин выволок его из укрытия. Фроуд глухо застонал, когда его кинули под копыта белой лошади, спину пронзила нестерпимая боль, он завозился в пыли как беспомощный перевёрнутый жук. Вблизи угасающее сияние дышало холодом, какого он никогда не чувствовал даже в самые суровые зимы. Что-то было за ним, откуда приехали эти твари. Что-то ледяное и смертельное. — Даэ асзен Ярровéш, хархэ та’ас рамейс, — прошипел воин, едва ли не сплёвывая слова. Фроуд поклялся бы, что он сказал «рамеец». Впрочем, рядом с этой ящерицей в человеческой шкуре даже его голос становился тише и учтивее. Ох и попал Уж в западню на старости лет… — Кто тебя послал? — звериное лицо ящера, которого назвали Ярровешем, собралось в сморщенную гримасу, на шее поднялись перепонки, переливающиеся голубым. В больших лазуритовых глазах сузились змеиные зрачки. Под прозрачной кожей набухли черные вены. Фроуд уже видел такие, стократ бледнее и тоньше. У цепного колдуна. — Я остановился здесь на ночь… я просто путник, — прохрипел он. — Прошу вас… я просто старик… — Ты знаешь, куда пошла наша девчонка, — Фроуд похолодел, осознавая, что это не вопрос. Как и следующая фраза. Эти змеиные глаза как-то забрались в его голову, вскрыли его мысли точно раковину. — Ты приведёшь её ко мне. Его схватили под руки. Фроуд даже не услышал, когда воины спешились. Без особых усилий подняли в седло, он ухватился за спину впереди сидящего воина. Кости схватывало холодом рядом с колдуном. — Куда она пошла? — Раверград, — просипел Фроуд. — Отсюда на север. — Если ты задумаешь меня обмануть, — рот Ярровеша растянулся ещё сильнее, из-под мантии он вытащил короткий кинжал и медленно, наслаждаясь, провёл кровавую черту по своей шее. Вместо крови из надреза вырвался чёрный туман, струйкой подползая к лицу Фроуда, проникая послушными струйками в ноздри. Тот закашлялся, чувствуя, как тяжелеет в груди. Его вены сковало холодом, — …будешь умолять меня о смерти. Показывай дорогу. Всадники пустили коней в галоп, заставивший вцепиться в плащ, в седло, вспомнить как держаться на лошади. Спустя несколько гулких ударов сердца, Фроуд начал шептать молитву.