До утра лишь я и ты
© Сруб — По ягоды
По-прежнему синим горела ночь, хоть Эзхен и казалось, что прошло уже несколько суток. Беззвёздная гладь сверху и снизу подступала к островам росистой травы, серебристым кронам исполинских деревьев, ярусам и ярусам бесконечного, озарённого пламенем леса. Но пламя это, как она узнала, отнюдь не было холодным. Эзхен больше не искала глазами Марока, сидя подле Тёмного. Призраки разбежались, теперь лишь несмело выглядывая из-за белых стволов, молчаливые зрители её конца. Белая пешка шагнула и опрокинула чёрную, что попыталась приблизиться к краю всего на один ход. Лорем подцепил её белыми паучьими пальцами, кидая в траву. На доске в стане оборонявшихся осталась последняя чёрная пешка. — Да, Пряха порой безжалостна, — заломил Ангор пальцы, вперив взгляд в расположение белых фигур. — Старуха то и путает нити, чтоб её любимчики себе на пользу действовали. — Сложно обернуть что-то в свою пользу, когда летишь с башни в море с перерезанным горлом, — заметил Лорем, затягиваясь дымом подлунника. Ангор сдвинул брови, вперив в него взгляд. — Смейся, тюремщик. Зато я теперь знаю, кто мой настоящий враг. — Толку ему от твоего знания? Всё также ходит по земле да по морю. Даром твоим не мается, серьгу твою снял уж сотню лет как. — Какой из них? — оттянул тот угол рта. — Из-за которого ты здесь, — невозмутимо проговорил Лорем без тени эмоций. Ангор потянулся к чёрной пешке, как его пальцы вздрогнули, кровь толкнулась в венах. Под чёрным капюшоном прорезалась улыбка. Уши Эзхен вздрогнули: всем было известно, что это Маэс отправил Ангора в Бездну. Битва, сделавшая громовержца богом над прочими богами, пронёсшаяся ураганом по сердцу Змеевой Империи, окончившаяся смертью Тёмного и всех его колдунов. Там был кто-то ещё? — Не сомневайся, великий Лорем, я позабочусь о том, чтобы он тоже навестил тебя, раз ты столь ему благодарен, — промурлыкал Тёмный, хватая чёрную пешку и сбивая ею белую. Одну, вторую… Пешка шла по клеткам, как по проторенной тропе. Лорем движением пальца развеял перед собой завитки дыма, следя за ней из-под полуопущенных, лишённых ресниц век. — Одно забываешь, Хранитель. Оно же тебя и погубит, — на Лорема обратились две монеты серебра с тонкими щёлками зрачков. Чёрная пешка стояла на краю опустевшей доски. — Последний воин не знает страха, он безумен, безрассуден. Он уже видел свою смерть, он стоит перед её лицом. И ему уже нечего бояться. Лорем прищурился, не глядя на доску. — Мы уходим, — поднялся Тёмный, беря Эзхен за руку. Она не противилась, чувствуя ладонью мягкие чешуйки. — Уйдёшь ты, уйдут и остальные, — проговорил Лорем им вослед. — Не останется сил его держать. И что тогда будет?.. — Твоя забота, тюремщик, — хмыкнул Змей. Но Эзхен уловила перемену в ветре, разворошившем ей волосы. Словно вздох стылых течений Бездны или же чего-то, что скрывалось за бесконечными ярусами её лабиринта. — Вы сами подписали себе приговор, пленив его. Они двинулись прочь от поляны. Ноги вязли в высокой траве, Эзхен брела как в полусне, ещё не веря в своё спасение. Трудно было поверить, что этот змей, прославленный яростью и всесокрушимым хаосом своего нрава, держал игру под контролем. На вопросы она не решалась: не понимала да и не готова была понимать. Она слишком устала. Будто провела здесь несколько мучительно долгих дней, а то и недель. Змей вывел её на знакомую поляну, где на мшистом ковре лежали осколки зеркала. Она приблизилась к россыпи звёзд, оглянулась на Тёмного, ожидая распоряжения приниматься за работу. Тот присел на воздушный корень, запахиваясь своей тёмной плащаницей с рваным краем. — Здесь безопасно, Эзхен. Никаких богов. Ты тоже самопровозглашённый бог, хотелось сказать ей, с тобой я никогда не буду в безопасности. Но у неё не было сил протестовать. Она опустилась на мягкий мох и легла у сверкающих осколков, закрывая глаза, не замечая, как проваливается в сон. И что некоторые уже слились воедино. С этим сном прилетел ледяной ветер и запах вечерней Пустоши. Веки Эзхен расслабились, перестав нервно вздрагивать от касаний стылых течений Бездны. Краешком сознания она оказалась дома. Была в том повинна Бездна или нет, но над Пустошью тогда тоже загорались звёзды в преддверии долгой ночи, что тёмным сиреневым пологом кралась с моря. Эзхен переступила на скрипучем расчищенном насте, стёрла пот со лба под низкой шапкой. Чувствуя, как зарделись щёки и уши, как вырывается дыхание. А ведь она ещё ни разу не задела его. Отец смотрел сверху вниз с искрящейся теплотой, на губах прорезалась улыбка. Эзхен не помнила, чтобы он так улыбался где-то вне их тренировок, и потому замерла, запоминая этот миг. Его клинок качнулся, заставил отбросить прочие мысли и выставить блок. — Ты уже устала, — заметил он. Видимо, она ошиблась в стойке. — Нет! Я могу сражаться! — выпалила она, обжигая горло о воздух. — Эзхен, — голос отца зазвучал пуховой пряжей, он вложил ромфею в ножны, и она сделала то же самое. — Такой путь нелёгок для твоих ног. Побереги себя, ещё будет время устать. Отец был прав: они ещё не сошли с предгорий Сатхара, прошло меньше года с того дня, когда она получила свой меч, и Эзхен не чувствовала в себе прежней ярости для битвы. Она поплелась за ним к саням, примостившимся подле ледяной глыбы, где снежные потоки метели сыпали снег с рогатых арок китовых рёбер шатра. Саннозе присел на ступени нижней палубы и смахнул снег рядом. Эзхен с размаху села так, что промёрзлое дерево скрипнуло, и засмеялась этому. — Эзхен, — голос отца зазвучал перезвоном льдинок, заставив её умолкнуть. — Я хотел поговорить с тобой. О твоём мече. Слышишь ли ты его. — Слышу? — она непонимающе уставилась на рукоять. Ножны уперлись в ступени и возвышались над её головой, по свежей резьбе кости полз золотой лучик света. — Даже если нет, когда-нибудь ромфея заговорит с тобой. Ты должна знать, что её голос будет твоим собственным. Другой тебя, кто хотел бы иного пути, недостойного и неправильного. Когда клинок обретёт голос, ты не должна будешь слушать его, чего бы тебе это ни стоило. — Что тогда случится? — слова не держались на её языке. Отец мягко улыбнулся, но эта улыбка заронила в ней отчаянную тоску, подобную той, что пролилась в день, когда они узнали о смерти Хэнне. — Богиня лишит тебя Света, — он коснулся её плеча, покрытого мягкой короткой шубкой. — Того, что у нас в крови. — Я умру? — Нет… Но тогда лишь одна вещь сможет спасти тебя от смерти. Камень эфферил. Но представь, как сложно отыскать маленький камень во всей Пустоши… Эзхен, что хуже, поддавшись голосу меча, ты перестанешь быть эйлэ. Она вздрогнула. Перестать быть эйлэ в Пустоши казалось чем-то невозможным. Эйлэ жили в саэлах, гнали сани в самые холодные метели, растили чудищ из котят. Не быть эйлэ значило быть кем-то ещё… Но разве может не-эйлэ хоть один день выжить здесь? — А есть не-эйлэ? — прошептала она. — Есть. Но их участь незавидна. О них не остаётся памяти, Эзхен. Они — изгнанники, не помнящие ни своих имён, ни прошлого, что привело их к такой жизни. Запомни, что бы ни случилось, ты не будешь слушать свою ромфею. Ты не станешь одной из них. Она серьёзно кивнула. Саннозе поднялся, и ступени заскрипели под его ногами, выдавая любого поднимающегося на сани, будь то барс или стократ превосходящий его в ловкости эйлэ. Когда он почти ушёл, Эзхен вскочила, обернулась, распаляясь для своего вопроса. Но раз уж они были одни, ей показалось, что она может спросить. — Отец, — окликнула она вполголоса. Но мёрзлый воздух умел разносить и такие несмелые звуки. Саннозе обернулся. — Даэ Гахен сказала, что я не её дочь. Я — дочь даэ Суленхен? Этой ленивой, изнеженной даэ? — Глянь на себя, котёнок. Разумеется, нет, — улыбнулся отец. Вот только это было всё, что Эзхен услышала о своей матери. Этот сон был липким и тягучим, как дёготь. Он давил на грудь, а когда она попыталась вздохнуть, нос покрылся кипящими пузырьками воздуха. Эзхен очнулась в воде… Нет, поняла она, вдохнув тяжёлую жидкость: не воде, крови. Забарахтавшись, она выскользнула на поверхность, точно кровь сама вытолкнула её. Откашливаясь, полулёжа на дрожащих руках, уперевшись в скользкое, упругое дно, она рассмотрела своё отражение. Кровь залила её полностью, окрасила короткие пряди, капала с груди и кончика носа. Одежда облепила её, пропитавшись насквозь. Над Эзхен было бескрайнее багровое небо, точно она казалась посреди моря. А на грани зрения темнело чьё-то отражение. Она утёрла лицо, забросив волосы назад, и вскочила, нетвёрдо стоя на дне. Эзхен уставилась на ту, что подходила, двоясь и расплываясь в миражах: она была сделана из сверкающей стали и до боли напоминала её саму. Это и была она сама, поняла Эзхен. Только твёрже, будто бы выкованная без шлифовки. И взгляд… Эзхен попятилась, пятки вязли в том, чем бы оно ни было. Это был взгляд барса, разжиревшего на людской плоти. — Здравствуй, — заговорила та, стальная Эзхен. Она бы ни за что не поверила, что этот голос, скрежещущий и надрывный, принадлежал ей самой, но это был он. В начищенной стали плавало её собственное отражение. — Нелегко тебе пришлось, когда нас разделили. Будь мы вместе, мир бы раньше познал нашу ярость. Что ж, мне понравилась и те капли, что ты мне позволила испить. — Я не буду с тобой говорить, — сама Эзхен пятилась всё дальше, не желая приближаться к ней. Багровая пелена плотным туманом заволакивала пространство, клубясь за спиной стальной Эзхен. Пространство будто сжималось вокруг них. — Ты уже сделала это, ты исполнила мою волю. Ты показала мне путь в своё сознание, откуда меня некогда изгнали. Ты показала мне вкус крови. О, я даже не мечтала когда-либо испить божественной крови. Добавить её к тому морю, что мы уже пролили, мой Свет. Экая удача, что больше ничего не держит тебя в верхнем мире. — Не… держит? Я умерла? — прошептала она. — Ты? О да, ты умерла, — скрежеща, засмеялась стальная Эзхен. — Я только и успела схватить твою руку в этой тёмной воде, чтоб ещё и тело наше не потерять. Осталась я. Твоя Сталь. Не думаешь же ты, что я дам тебе вернуться?.. Да и зачем. Ты будешь беспомощна, не способная на зло. Если ты помнишь, всё это время только я и спасала нас. Эзхен закрыла уши, зажмурившись. Густая пелена окутала её, забиваясь тяжестью в лёгкие и оседая металлом на языке. Это походило на кошмар, до страшного реальный кошмар. Она вспомнила отца, которого видела только что, словно по-настоящему вернулась в то время. Вспомнила, как получала ромфею и как пыталась с ней справляться, длинной и требующей выверенных, точных движений. Когда она впервые услышала её голос, когда подчинилась, когда приняла его за свой… — Я не стану тебя слушать, — прошептала она, понимая, что стальная Эзхен уже была перед ней, волны омывали ноги. — Ты не украдёшь мой Свет. — О чём ты? Из нас двоих ты и есть Свет, — её запястья стиснули стальные пальцы. Силой отняли от лица. Эзхен уставилась в багровые радужки на своё отражение. Та сияла, точно тысяча звёзд, что не могли скрыть и кровавые разводы, и грязная одежда, и кожа… Сталь улыбнулась сотней кинжалов. — Если бы нас не разлучили, я бы уже давно сделала так, чтобы это море поглотило тебя с головой. Я помню, представляешь, того, кто дал мне жизнь. Помню источник своей тьмы. Ты не можешь знать, как он сейчас глубоко. Но я сделаю всё, чтобы он снова обрёл свободу. С ощутимой дрожью Эзхен поняла её. Поняла свои ощущения в Бездне, поняла, чем всё может обернуться при её бездействии. При бездействии их всех. Оглушающим страхом по спине взобралось оцепенение, хватая горло холодными когтями. Эзхен увидела, как от рук Стали по её коже расползается тьма. Она попыталась вырваться, но Сталь держала крепко. — О, как я благодарна тебе за все души, — прошептала Сталь с безумным восхищением, приближая своё лицо к мечущейся, чуть не падающей в хватке Эзхен. — И как сильны бы мы были, услышь ты меня раньше. Теперь, когда я наконец сыта, ты останешься здесь. Будешь смотреть, как наполняется это море, пока не утонешь в нём. Пока не будешь пить его, как пила я все эти годы. Сталь отбросила её. Эзхен пробороздила спиной и подняла волну брызг, взрыла тёмно-багровое дно. Кровь захлестнула её с головой, она закашлялась, поднимаясь. Но Сталь уже уходила, таяла в мираже. Плечи задрожали от злости и отчаяния, руки сжались в кулаки, сквозь пальцы хлынули скользкие сгустки крови. Почему её собственный меч поступал с ней так… Выходит, она своими силами вскармливала эту кровожадную ярость в клинке, чтобы так глупо поддаться ей. Эзхен ударила о дно, расплескав его. Поднялась на подгибающихся ногах. — Я — Свет, — прошептала она. Кровь стекала, обнажая сияющее доказательство её слов. — Я та часть, что была дана Богиней. У тебя нет права быть в том мире, и Пустошь это поймёт. Вот только она больше не была в Пустоши. Южным землям всё равно на тварей, что ходят в них, в том числе и на кровожадных монстров из клинка. Эзхен оперлась о колени, унимая дрожь. Нет, Сталь, конечно, не убьёт её, всё ж они — две половинки одной души. Они невозможны друг без друга. Сталь будет держать её здесь, пока сама не захлебнётся в своей ярости. Вот что было с эйлэ, которые лишались памяти о себе. Так случилось со всеми, кто лишился права зваться эйлэ. Так случилось с ней. Она останется здесь, а её клинок будет там, в привычном ей мире, топить её в крови. Но когда шаги Стали уже стихали, когда багровая пелена тяжестью ниспадала с низкого неба, холодный ветер высушил её щёки. Эзхен вздрогнула, поднимая голову к клубящимся облакам. За ними по полусфере небосвода разливалось холодное сияние. Часто заморгав от света, Эзхен сделала шаг ему навстречу. Кровь поднялась со дна вихрем сухого пепла, застила вихрем глаза, и до Эзхен донёсся истошный вопль Стали. Свет обрушился на неё, яростный и прожигающий насквозь. Заслонив глаза ладонью, сквозь пальцы она рассмотрела, как Свет рвёт обугленный силуэт Стали на ошмётки и щепки металла. Как частица неё гибнет в сиянии. В ней забрезжила надежда, что хотя бы часть вскормленной ею Тьмы не выберется наружу, пусть даже её саму жжёт и гладит раскалёнными искрами этот Свет. Но она сама была Светом, средоточием звёзд и слёзным благословением Богини, смотревшей на свой болезный мир с высоты купола небес. Ей не было больно в ослепляющем сиянии, пронзавшем насквозь. И больше не было снов.***
Их встречали как победителей, только прослышали о победе над троллем и белоглазыми. Вышедшую в сумерках из леса процессию окружили огни, вечерний воздух наполнился радостными возгласами. Не посмотрели, что с ними шла Гварн. Обступили их, провожая до самой изгороди, бежали с вестями вперёд. И даже облака расступились, позволяя звёздам взглянуть на людской праздник. Накрыли столы, запестревшие рыбой и яблоками с освобождённой рощи. И с приходом сумерек сложили костры, полились музыка и песня, прославляющая новоявленных героев. В дом старосты первым вошёл Гаррет, за ним — Гварн, сжимавшая обёрнутую в ткань Чашу, за ними проскользнул Сеггел. Акелиас при виде Гварн поднялся, отступил, когда её глаза зажглись искрами во мраке. — Как она? — кивнул Гаррет на Эзхен, неподвижную, распростёртую на широкой скамье, накрытую тёплым одеялом. — Сердце перестало биться, — сообщил лекарь вполголоса. — Я ждал вас, чтобы похоронить её. Гварн оттолкнула его, проходя к лежащей девушке. Поставила Чашу на землю, подняла руку с зажатой в холодной кисти ромфеей. — Белоглазая? — спросил Акелиас, наблюдая, как она прощупывает тонкие запястья. — Гварн А’Вакх, — кивнул Гаррет. — Победила тролля в одиночку, мы не смогли и крохи от того, что сделала она. — Повезло, что она на нашей стороне… Кстати, почему? — Из-за Сеггела. Она его защищает, даже клятву принесла. Гварн вынула из-за пояса нож и провела черту над запястьем Эзхен. — Эй! — подался вперёд Акелиас. — Ты что творишь? Она мертва! Не слушая, Гварн подставила Чашу под струю крови, и по стеклу потек тоненький ручеёк. Выпустив чуть, она сняла с пояса ремешок и натуго перевязала выше раны. Чаша озарилась сиянием, мягкое свечение напоило темноту, ночь отпрянула от крови, стекавшей по стеклянным стенкам на дно. Та мерцала и искрилась, в ней гасли и рождались маленькие звёзды. Сияние пульсировало, озаряя их лица, склонившиеся над колдовством. Когда комнату наполнил ровный мягкий свет, Гварн подняла Чашу, опуская её к ромфее. Капля чистейшего звёздного сияния упала с кромки на клинок, растекаясь по стали. Ромфею покрыли прожилки света, на ней начали вырисовываться один за другим рисунки: очертания барсов и всадников, маленькой фигурки среди леса, круговерти боя, горящего города, плывущего вдаль корабля под парусом… Всё, что видел меч глазами второй половины своей души. Сияние охватило клинок, поднялось по рукояти и просветило насквозь пальцы. Медленно угасло в ладони. Вослед за ним сомкнулась ночь, оставляя их во мраке. Акелиас опустил взгляд, выдыхая. Всё это время он стоял, подавшись вперёд, не смея нарушить таинства, но сейчас шагнул в сторону двери, отворачиваясь от тела. Сеггел смотрел на неподвижную Эзхен зло и упрямо. Она всегда казалась бессмертной, всегда боролась до последнего. Такие, как она, не уходят вот так, тихо. На что он только надеялся. Ему лучше других было известно, что мёртвые не возвращаются. Хоть люди, хоть от пяток до острых ушей заколдованные эйлэ. Он глянул за окно, льющее в комнату тусклый лунный свет. Там метнулась прочь тень в островерхом капюшоне барда. Пускай любопытничает, уже всё равно до зевак. — Я… посмотрю, есть ли тут ненужные лодки, — вздохнул Акелиас. — Мне надо на воздух. — Хочешь похоронить её по-рамейски? — нахмурился Гаррет. — Я не знаю, как оно у эйлэ. Хоть чем-то займу руки, иначе с ума сойду, — отмахнулся тот, выходя за дверь. — Что это с ним, — проговорил Сеггел. — Раньше ведь только так девчонок резал. — Как бы не натворил чего, — проследил за ним Гаррет. — Гварн, а’такхэ гас да корха. Та кивнула, прислоняя рогатину к стене и выходя в ночь тенью лекаря. — Сказал ей присмотреть, — подошёл к Сеггелу великан. — Зря ты так, она ведь о тебе позаботиться хочет. И жутко себя корит, что не спасла твою Азолан. — Нужна мне её забота, — дёрнул плечом тот, отворачиваясь. — Где она была, когда маму жгли толпе на потеху? Нам пришлось выживать на чужой земле, а она и пальцем не шевельнула, чтобы хоть чем-то помочь. Я ни разу не слышал о ней от мамы. Ни слова. Ни о ней, ни об отце. — Белоглазые строго подчиняются обычаям. Может, у неё были причины... — Насрать, — оскалился он. — Нет таких причин, которые бы помешали помочь своему человеку. Не нужна ей была мама тогда, и сейчас от меня ничего не дождётся. — Она рассказала по дороге, что на этот остров ссылают преступников, клеймят чёрным цветом. У белоглазых чёрный считается недобрым, приличный человек так одеваться не станет, и уж тем более сажей мазаться. Гварн же пошла сюда добровольно. — Зачем? — скривился он, борясь со смесью отвращения и непонимания. — Может, так себя наказывала. Кто знает… Но она здесь уже семнадцать лет. Сеггел ругнулся, скрещивая на груди руки. Ну да, пошла она сюда сразу, как Азолан изгнали с младенцем на руках на рамейскую землю. Никчёмная ощипанная ворона. Коль ушла от своих, то что бы не за мамой… Зла на неё нет. Он помнил малое из их скитаний, помнил нескончаемый дождь, расхлябанную дорогу и скрипучую старую телегу. Помнил материну понурую спину на козлах, её вымокшие тяжёлые кудри цвета осени, усеянные звёздами янтаря, помнил её укутанной в множество слоёв ткани, что скрывала потускневшие, ослабевшие от голода крылья. Помнил, как смотрел на неё, выглядывая из-под кожаного навеса, как имел наглость что-то от неё требовать. Помнил крыши деревни за пеленой дождя. Той самой деревни, в которую их пустили заночевать, и в которой поутру он сбежал в лес играть с мальчишками. Река в тот день стыдливо укрывала туманом восточный берег. Но там, несомненно, слышали и треск костра, и рёв пламени, и её крики. И всё это время была Гварн, которая могла им помочь. Могла всё изменить. — Передай ей, что я подотрусь каждым годом из этих семнадцати лет, — процедил он. Сокрушенно вздохнув, Гаррет вышел с хлопком двери, оставив его в пустом доме. Сеггел закутался в плащ и присел на край лавки подле ног Эзхен, смотря за окно. Если его чему-то и успела научить Азолан, то это помнить, кто виноват в твоих бедах. На холме меж домов плясали огни, вот рядом с лесом разгорелся большой костёр, на фоне пламени замелькали силуэты, люди потянулись в хоровод. Над шумной ночью ярко сверкали звёзды, рождаясь из летящих искр. Ничего удивительного не было в том, что уставшие от долгого измора люди стремились вспомнить радость жизни. Ему бы тоже выйти на воздух и пойти плясать, прыгать через костры… Должно быть, до следующего лета больше не случится таких ночей. Сеггел сцепил пальцы и опустил на них тяжёлый лоб. Он не мог уйти, не мог забыть, что в этом доме лежит Эзхен, не мог оставить даже её тело. Их слишком многое связало за эти дни. Всё, через что она провела его, через что пришлось пройти ей, будто сковало их в одно целое. Сеггел привык не доверять, привык не ждать чего-то большего, не надеяться, глотать боль без тени обиды. Но он также не мог назвать кого-то своим другом. До того, как с ним случилась Эзхен. Она изменила его, заставила чувствовать себя нужным, быть может, когда-то даже незаменимым, всполох света в бессмысленном туманном водовороте его прежней жизни. Словно снова он стал частью чего-то большего. Странная, бегущая от преследующей её тьмы девушка из старой сказки. Он взаправду хотел помочь ей в той битве, которую она вела в одиночку. Не знал, как, но надеялся. Выходило, что впусте. Сеггел слабо улыбнулся, оборачиваясь к ней. — Эзхен, — тихо вздохнул, будто она могла услышать. — Спасибо тебе за это приключение. Было здорово. Жаль, что мы вот так расстаёмся. Отвернувшись, он уставился в окно. На пляску костров, весёлое пламя праздника, разгоняющее ночь. Там царила жизнь, там были люди, которых он встретил благодаря ей, с которыми мог продолжить путь. Но сегодня останется здесь, с тем, кто ему действительно был важен. — Там пожар? — нарушил тишину голос. Сеггел обернулся, не уверенный, чудится ему или нет. Эзхен смотрела в окно на озарённые огнём крыши. Потом перевела взгляд на него, говоря тихо и хрипло: — Где мы? — Эззи! — кинулся он к ней, обнимая за плечи, касаясь едва тёплой, но всё-таки живой кожи. Прижался щекой к ней, слыша биение жилки на шее. Рассмеялся этому как чему-то невероятному. — Ты жива, Кшер тебя раздери! Ты жива. — Прекрати, — хохотнула та, похлопывая его по спине. Разворошила волосы, схватилась за кафтан. — Конечно, я жива, что со мной могло случиться? — Мы почти похоронили тебя, — он помог ей сесть на лавке, та ухватилась за голову, чуть покачиваясь. — Я и сама себя чуть не похоронила, — вздохнула она, устало улыбаясь. Затем обнаружила, что ещё держит ромфею, и подняла клинок к свету. В глубине стали больше не было багрового свечения, он казался холодным, точно водная гладь. Эзхен прикрыла глаза, бережно вернула его в ножны. Перевязь они так и не сняли с её пояса. Заправив прядь за ухо, она тихо рассмеялась. Взглянула на него. — Сеггел, я умираю с голоду. — Ты ведь два дня пролежала без чувств, — он осторожно поднял её на ноги и вывел под руку из дома старосты. Знатно её потрепало, раз она не противилась тому, чтобы опереться на него. — На твоё счастье, мы тут позаботились, чтобы тебе накрыли стол. — Два дня! — та округлила глаза. — Всего-то. Я думала, прошла уже тысяча дней. На улице Эзхен полной грудью вдохнула ночную прохладу и шум празднества, оживая под светом звёзд, серебрящимся на белой макушке. Её порванная в битве рубаха обнажила плечи, перевязь тканевых полосок на груди, но это нисколько её не смущало. — Эй, — обернулся Сеггел к замершей у стены фигурке в плаще. — Может, присоединишься к нам? Такими ночами и чудеса случаются. — Я… — вздрогнул бард, глубже натягивая капюшон. Его голос сломался на середине фразы, похоже, он был помладше, чем Сеггелу сперва показалось. — Да, конечно. Просто пока тут постою. — Как знаешь. Пошли, Эззи. Когда они подошли к столу, Гаррет поднялся им навстречу, заключая Эзхен в объятия. Моряки вскинули кубки, гулом приветствуя её. — С возвращением из глубин, — прогудел великан. — Смотри ж ты, как Пряха радеет за тебя, из любого клубка выпутывает. При виде накрытого стола Эзхен напала на еду, и от горячей выпечки и яблочных сладостей к её лицу даже вернулся цвет. Сеггел хохотнул, обшаривая взглядом пляшущих деревенских. Те веселились, кружа близ ревущего пламени в хороводах и нестройных выпадах, над ними летел заливистый смех и развязанные девичьи косынки да косы. Показалось или правда за спинами и рукавами мелькнула русая макушка со шрамом. — Эззи, пошли туда, погреешься! — потащил он её к костру. Та захватила со стола маленькую жареную рыбку, обгладывая по дороге, засмеялась с набитым ртом. Огонь и летящие к высокому небу искры обдали жаром. Она раскинула руки, кружась на поляне. Разорванные рукава огладил ветер, её обступили девушки, вовлекая в хоровод. Не посмотрев ни на волосы, ни на уши, украсили голову цветочным венком. Её ноги подпрыгнули над землёй, искры огладили щёки, озаряя улыбку. — Эзхен! — к ней подбежал Акелиас, вырывая из пляски, и обнял, прижимая к себе. — Эзхен, ты… — Чего ты… — растерянно произнесла она. — Ты плачешь? Он обнял её крепче, словно боялся отпустить, девушки из хоровода заулыбались им, посмеиваясь. Сеггел уже хотел шагнуть к ним и оттащить лекаря, как тот схватил её голову и крепко поцеловал в губы. Эзхен обмякла в его объятиях, её руки спустились на его плечи. Она прикрыла глаза, чуть улыбаясь. Сеггел выдохнул беззвучное, беззлобное проклятие, отступая за круг света. — Кажется, я видел Кета в той роще, — кивнул ему Гаррет, сидя на пне с кружкой гимели. Сеггел обернулся на костёр, где парочки уже было не видать. — Проследи, чтоб не учудил чего. Эзхен может постоять за себя, но у неё явные проблемы с мужчинами. — Разумеется, — улыбнулся Гаррет. — Иди. Сеггел со вздохом направился под сень деревьев. Он, конечно, подозревал, что Ригатсон предпочитает пережидать веселье в одиночестве, но чтобы прятаться… Или он специально посадил тут Гаррета? Сеггел хмыкнул от такой догадки, не зная даже, что Кет способен выкинуть. Ещё недавно он считал его высокородным правильным мальчиком, теперь… Что ж, Ригатсон многого натерпелся, ему простительны и такие заскоки. На ветвях болтался розовый плащик, и Сеггел ещё паскуднее хмыкнул, прибавляя шаг. Еловые ветви закрывали дорогу, приходилось убирать их с пути, медленно пробираясь по тропе. Он шёл, подняв голову к круглой полноликой луне, катящейся над лесом. Время к полуночи, лес тих и недвижим, сверкают огни звёзд. С ним такое было впервые, чтобы из глубины поднималось ожидание встречи, чтобы гудела кровь и с каждой откинутой ветвью росло предчувствие чего-то нового. Сердце надрывалось, дыхание вырывалось облачками пара. Он не мог заставить себя успокоиться, не сейчас, когда его ждал не кто-то, а всего лишь Кет. Он знал, что им предписано было встретиться, он чувствовал нечто совершенно особенное рядом с ним, не объяснимое одним желанием, хоть Сеггел и не отрицал, что эти правильные, очерченные губы хотелось целовать, хотелось смотреть в карие глаза, заводить за уши мягкие пряди… Он прибавил шаг, срываясь на бег. Роща всё тянулась, бесконечная, всё не пускала его. Луна катилась по небосводу, поглядывая на землю хитрым глазом. Наконец, среди деревьев вспыхнул огонь. Маленький костёр на пятачке полянки. Сеггел выдохнул, приказывая себе успокоиться, перестать так идиотски краснеть и нервничать. Он потянулся отодвинуть последнюю мохнатую ветвь, как в воздухе разбился звенящий тонкий смех. Похолодевшей рукой Сеггел чуть опустил ветвь, выглядывая из-за неё. Кет закружил микеянку, держа за талию, отпустил, поймав в полёте руку. Илейн рассмеялась. — Это просто! Ещё пара кругов, и спляшешь как княжна! — С тобой всё просто, — прижала ушки Илейн, перехватила его руку, становясь ближе. Подтянулась на носочки. — Даже… Она обхватила руками его шею, поцеловала несмело, но Кет ответил ей, притягивая к себе, проводя руками по шее и ёжику остриженных волос. Земля ушла у Сеггела из-под ног, покачнулась, проваливаясь бездонной ямой. Ночь окатила льдом и жаром. Сеггел задохнулся, оскалив зубы. Из пальцев без боли прорезались жёсткие длинные когти, из ранок потекла на костяные лезвия чёрная кровь. Он знал, что эти когти стократ крепче стали, что они вскроют глотки как бритвы, что они пустят потроха с лёгкостью мясницкого ножа. Перед глазами возникла Илейн, распоротая от горла до паха. Изорванное в клочья тело Ригатсона, умоляющего о пощаде. Он выдохнул кровавый дым, поднимая к лунному свету… руку? Нет, чёрную от крови когтистую птичью лапу. Набухли вены, кровь взмолилась о свежей плоти. Сеггел перевёл взгляд на милующуюся парочку. Кет потрепал Илейн за уши, сжал ей щёчки. Та обиженно запищала. О, как легко он мог бы уничтожить их идиллию… Но Кет вздохнул, поднимая взгляд к небу. В точности так, как когда впервые снял свою повязку, когда Сеггел признал в нём самое светлое создание, которое когда-либо знал. Он и сейчас был тем же странным мальчиком, что спас его от смерти. Свет луны озарил его лицо, от которого снова что-то надтреснуло. Сеггел сморгнул наваждение, сжал когти в кулак, тихо отступая в лес. Луна катилась по небосводу, сея звёзды.***
Акелиас поднялся на отлогий склон холма, держа Эзхен за руку. Та шла ещё медленно, но силы уже возвращались к ней. Куда лучше было то, как она смотрела — она верила ему. Несмотря на всё. Акелиас готов был расцеловать её снова, целовать каждый день после этой прекрасной ночи. Они вышли на гребень холма, смотря на деревню у подножия. Ниже тянулась реденькая рощица, а подножие холма огибал глубокий овраг. Отсюда ночью их не увидят и сюда не так-то просто добраться. — Я знаю, что натворил дел, — сказал он, обращаясь то ли к ней, то ли к луне, что сегодня ярко сияла на куполе, выкрашенном в ночь. — Боги, если бы ты только знала, как мне жаль. За эти дни я успел проклясть всё, во что втянула меня эта наука. Больше никогда, Эзхен. Никогда. — Когда я убегала от Тёмного, я бросила друга, — произнесла она. — И сейчас, наверное, он уже мёртв. Его лицо постоянно встаёт у меня перед глазами, не давая забыть. Кроме него, у меня никогда не было друзей, но вы мне стали дороги за эти дни. Я поняла, что никого из вас больше не оставлю в беде. Никогда. — Мир не заслужил твоего благородства, — он взял её руки, глядя в светлое лицо. Её волосы отрастут снова, и он заплетёт ей косы, её прелестные ушки будет украшать настоящий жемчуг. — Я тебя не заслужил. Она прикрыла глаза, улыбаясь. Её острое ухо дёрнулось, различая шорох шагов. Акелиас в замешательстве обернулся, но это была всего лишь Илейн. — Искала меня? — окликнул он, замечая, что та поднимается на холм медленно, держа что-то за спиной. — Иди отдохни, на сегодня распоряжений не будет. — Я больше не выполняю твои приказы, — процедила Илейн, доставая из-за спины лук и единственную стрелу. Где только взяла, у кого выпросила. — Я больше не твоя собственность. — Ина! — строго окликнул её Акелиас. — Что задумала? А ну прекращай, ещё с оружием будет играть. — Я не ребёнок, — процедила та, поднимая лук и натягивая тетиву. Прищурилась. — Забыл? Эзхен вскрикнула, когда стрела вонзилась Акелиасу в солнечное сплетение под ремнём сумки. Он скорчился, хватаясь за древко, к горлу подступил густой металл, хлюпнул в груди, в голову хлынула боль и внезапная слабость от стекающей по древку крови. — Что ты наделала?! — крикнула Эзхен, сжимая кулаки и шагая на Илейн. — Ты… — Мы больше не на Межи, и здесь всё будет по-иному, — покачала головой микеянка. — Как я того захочу. А я хочу избавиться от того, кто принёс мне столько боли. Разве я не права? Оскалившись, Эзхен кинулась к Акелиасу, что уже накренялся упасть. Но тот покачнулся на краю, оступился. Эзхен схватила воздух, и его тело рухнуло вниз с отлогого склона в овраг. Он успел заметить, как в уголках её глаз выступили слёзы, но не ярости, как он мог бы предположить об этой девушке, а нового, всепоглощающего отчаяния. Совершенно ослеплённый этим, он рухнул во тьму, и та сомкнула за ним ветви. Ветви хлестали его, впивались в израненное тело, медленно довершая дело ударами о землю. Оказавшись на дне, Акелиас распластался на изломанном кустарнике, стоном вопрошая луну, почему ещё жив. Его лицо было разорвано о камни и ветки, песок забился под кожу, у него не осталось ни одного целого ребра, каждый вдох был мучением, грозящим сорвать слабое сердцебиение. Ветер холодил кожу, залитую кровью. Он чувствовал только одну ногу, вторая отказывалась подчиняться, вывернутая под жутким углом. Стрела белоглазых, которую Сеггел принёс в яблоке, смеялась над тем, что он привык считать болью. С каждым движением она кромсала потроха, выплёвывая кровь и заставляя захлёбываться ею. Он уже не встанет. Но там, среди живых, осталась Эзхен. Он оставил её совсем одну именно тогда, когда она доверилась ему, когда у него получилось хоть немного исправиться в её глазах. Акелиас потянулся к сумке, непослушной рукой нащупал среди склянок нужную пробку, вытянул, сжимая скользкую от крови, дрожащую в его изломанных холодных пальцах. Этот пузырёк он так и не продал Мариасу. Последний образец… На грани сна и яви перед ним всплыли образы сцеженной крови, колдовских символов на стенах, синеватого огня под кипящей колбой… Он так и не испытал этот рецепт. У него не было ни одного подопытного в столь плачевном состоянии, он понимал, что надежда, за которую он столь отчаянно цепляется, всего лишь призрак. Морок, призванный внушить ему последнее успокоение в заведомой пустышке. Что ему уже не выбраться, даже замени он зельем всю свою кровь. Но он откупорил пробку. Рука тряслась и расплескивала драгоценные капли, поднося зелье к губам. Он глотал его сквозь толкающуюся из горла кровь, сквозь неверие и злорадную насмешку ослепляющей луны. А когда опустошил до дна, отпуская последний, пузырящийся на губах вздох, то вложил в него всё, что пламенело в нём все эти годы и что осталось в осадке. — Жить, — прохрипел Акелиас, застывая.***
Сеггел вернулся к столу, опустевшему за это время. Большинство деревенских разбрелось по домам, возле костров лениво распивали гимель компашки бездельников. Эзхен не было видно, он облокотился на фонарный столб, замечая на краю света и темноты неподвижную фигуру в чешуйчатом доспехе. Золотые глаза обратились на его руки, прищурились. Когти медленно втягивались, но кровь так и не стёрлась с пальцев. Он скрестил их, пряча в сгибах локтей. — Сеггел, — произнесла Гварн. От её голоса его передёрнуло. — Кровь… не даст себя просто. Но ты… должен учиться. Должен стать… маисхе. — Заговорила, — процедил он, отворачиваясь. Гварн промолчала, так что он ругнулся, отлипая от столба и направляясь к дому старосты. — Не утруждай себя, — бросил он на ходу. — Это моя кровь, и ей решать, когда что делать. Когда он подошёл к плетню двора, то задержал взгляд на скале и луне, скрывшейся за ней. Ночь потемнела, даже звёзды, казалось, померкли. Точно мир накрыла плотная, удушливая шаль. Как же его достала эта ночь. Хотелось просто упасть на лавку и забыться хотя бы до рассвета. Он уже взялся за дверную ручку, когда со стороны холма донеслись крики. Обернувшись, он увидел бегущих прочь от леса людей. Мохнатая спина холма чёрной громадой нависла над деревней. В свете костров лица исказил ужас. С мгновение Сеггел боролся с собой, но всё же пошёл навстречу. Что ещё могло быть на острове… — Упырь! Спасите! Моуры! — голосили деревенские, на бегу оборачиваясь на чёрную полоску рощи. — Что за… — староста вышел с топором в руке. И тут Сеггел заметил нескладную фигуру, ковыляющую к свету огней. Изломанная, в рваном бесформенном тряпье, с лицом, разодранным в клочья. Кем бы он ни был, он не мог быть жив. Но двигался прямо на них. Староста взвыл, кидаясь на мертвеца. Тот вскинул руку и ухватился за древко оружия, останавливая над своей головой. — Постыдись, Рагост, убивать гостей, — прогремел мертвец голосом Акелиаса. Староста обмяк, теряя сознание. Сеггел попятился прочь, его схватила дрожь. Мимо пронеслась тень, Гварн ударила Акелиаса кулаком, но тот даже не покачнулся, в ответ толкнул её так, что женщина отлетела на пару саженей, пробороздила по земле. — Смерти не забрать меня! — провозгласил он, отрывая от забора доску и окуная её одним концом в огонь костра. — Я сам себя благословил! Я бессмертен! Размахнувшись, Акелиас швырнул горящую доску на крышу избы. Та занялась мигом, ночь озарилась жаром пламени. Огонь быстро перекидывался на соседние дома.***
К острову подползал корабль береговой стражи Кесгерлена, массивный борт не могли скрыть и деревья, за которыми полыхало зарево и откуда доносились крики. Чуть поодаль от берега отчалила лодочка, сверкая цветными огоньками. — Законники пришли поживиться, — прогнусавил долговязый парень на вёслах, из-под капюшона у него торчал длинный нос. — Мы наловили им добычи, хе-хе! — Запахло жареным, — прищурился другой, работая обломком доски вместо весла. — Завтра в темнице будет весело! Ой не простаивает эшафот ни дня, ой прольёт кровушку снова господарь палач! Чуешь, как горит? Э, Мирле? Мирле скинул пурпурный капюшон, лёжа на носу лодки на коврах и подушках, в окружении пристроенной к борту лютни, раскиданных фонариков и бутылок. Схватил одну, откупорил зубами, сплёвывая пробку бултыхаться на воде, на которой плавали цветастые блики. Плеснул в Чашу — прелестное сплетение металла и стекла — и залпом выпил, выдыхая жаркий пар в стылую ночь. — Ахх-х! Парни, знаете, че за вкус? — расплылся в улыбке, наливая себе ещё, поднял кубок навстречу усыпанному звёздами небу. Глаза-изумруды пересверкнули бесноватым огоньком, губы растянули серп улыбки. — Эт вкус победы.