Физалис

      Наверное, это был лучший вечер, из всех, что Хаус помнил. Арсений сидел на его кровати, мягко поглаживал по волосам и молчал. И этого было достаточно, чтобы почувствовать то умиротворение, которое появлялось всякий раз, стоило им оказаться наедине.       — Ты совсем ничего не помнишь?       — Совсем.       Арсений печально улыбнулся, но больше ничего не спрашивал.       — Спи.       — Ложись со мной.       Тот только покачал головой.       — Почему?       — Я буду тебя отвлекать.       И снова эта печальная улыбка. Хаусу невыносимо было осознавать, сколько боли он причинил человеку, в которого был отчаянно влюблён.       — Я буду на диване в гостиной, — Арсений поцеловал его в лоб, ещё некоторое время посидел с ним еще немного. Уже в полудрёме Хаус почувствовал, что кровать опустела.       Проснулся Хаус резко, и вначале не понял, где находится. Потом, когда глаза привыкли к темноте, он включил ночник, сел, и начал шарить ногами по полу, в поисках тапок.       Он вяло брёл по коридору, понимая, что это какой-то психоделический сон, потому что он уже не хромал. Он ещё помнил тот раз, когда Арсений приснился ему впервые. Зал йоги, отсутствие боли в ноге, тихое и вкрадчивое: «Ты меня уже уволил?»       Съедаемый болезненными воспоминаниями, Хаус добрался до гостиной. Арсений лежал на диване, с головой укутавшись в плед.       — Мне не спится.       Человек на диване повернулся к нему, и Хаус отшатнулся.       Большими голубыми глазами на него смотрела девушка, которую он уже видел в одном из своих приходов. Он не помнил в каком именно. Сейчас Хаус заметил, что уж очень она была похожа на Арсения.       — Как и мне, — ответила она.       Девушка лежала в полу-соблазнительной позе, окутанная странным свечением, и Хаус подумал, что он, наверное, находится в фильме Линча. Он потряс головой.       — Кто ты? Почему ты меня преследуешь?       — На самом деле это ты преследуешь меня.       Она начала перебирать свою подвеску.       — Что это? — почему-то Хаусу казалось это важным. Он перехватил подвеску и пригляделся. — Комар?       — Или просто муха.       — В смоле.       Теперь свет начал мерцать, напоминая свет фонарей за окнами того автобуса.       — Что-то не так. Маленькая деталь, которая портит всю картину. Какая?       — Почему ты спрашиваешь меня? Что ты собираешься с этим сделать?       Хаус вначале не понял о чём речь, затем почувствовал шёлк в своей руке и увидел красную ленту. Ответ прозвучал бессознательно.       — Я должен обвязать её… вокруг тебя?       Девушка прикрыла глаза, а Хаус, действуя на автомате, завязал ленту на её ноге, плотно затянув узел.       — Мне холодно.       — Оставайся со мной, — ответил Хаус и осёкся. Затем растерянно прошептал: — Почему я это сказал…       Он опустил взгляд на ленту, и его сердце на секунду встало. Сквозь ленту и ткань брюк сочилась кровь.       И Хаус начал вспоминать. Теперь он был в автобусе, полном людей. Напротив, сидела всё та же девушка. Как и в прошлый раз, она, очевидно, не была одним из пассажиров.       — Почему ты здесь?       — Ты веришь, что смысл есть во всём. Так в чем смысл этого?       — Ты что-то хочешь мне рассказать.       — Да. Кто я?       — Это не ответ, это вопрос. Так кто ты?       — Ты знаешь, кто я.       — Если бы я знал, ты не снилась бы мне.       Тут Хаус вспомнил, что перед сном выпил больше викадина, чем следовало. И, возможно, что-то психотропное. Так может, это не сон, а очередная галлюцинация?       — Из чего сделан мой кулон?       Хаус перевёл взгляд на подвеску. Тяжело вздохнул. Как будто это должно было ему помочь.       — Кто я?       — Я не знаю. Зачем это игра в угадайку?       — Ты не знаешь ответ.       — Значит ты тоже, — он замер — но у тебя есть подсказки.       — Я знаю, что не даёт покоя твоему подсознанию. Из чего сделан мой кулон?       Хаус снова посмотрел на него. Осознание сдавило ему грудь.       — Нет…  — прошептал он.       — Кто я?       Хаус смотрел в никуда. Этого просто не могло быть. Это не могла быть она.       — Эмбер.       Хаус начал вспоминать. Он едет в автобусе, Эмбер напротив. Сидит, с улыбкой смотрит на него.       Он вспомнил, почему напился, почему оказался в автобусе. Вспомнил, как грузовик врезался в автобус, прямо в место Эмбер.       Вспомнил как как она полетела ему навстречу, как развивались её волосы, орошённые кровью.        Как он пришёл в сознание, когда автобус остановился, рухнув на бок, и он увидел металлический поручень, торчащий из её.       Как перевязывал её ногу её же красным шарфом.       Как, прежде чем окончательно отключиться, видел её на носилках, и медиков... Как всё поглотил свет.       Иными словами — Хаус вспомнил всё.       И тут он проснулся. Лёжа на спине, он хватал воздух лёгкими, дышал полной грудью, но кислорода всё равно не хватало. Голова болела, сердце колотилось и, судя по всему, он кричал во сне, потому что в дверном проёме стоял испуганный Арсений. Хаус сглотнул.       — Я всё вспомнил. Мы спасли не того.        

***

              Эмбер было не спасти. Казалось, Хаус смирился с этим ещё до того, как это всем стало очевидно, после ничего не дающих анализов и лечения.       Арсений помнил, как в тумане, огромные машины, поддерживающие жизнь в столь хрупком на их фоне теле. Удивительно было, как человеческий организм само может справляться со всем тем, для чего умирающему нужно столько оборудования.       Помнил, как Уилсон лежал, рыдая, рядом со своей умирающей невестой.       Они решили повременить с отключением всех приборов и пожениться прямо в больнице.       Туман развеялся только на похоронах. К тому моменту безутешный Уилсон уже винил Хауса в случившемся.       В ступоре, словно загипнотизированный, Арсений смотрел на бледное лицо покойницы. Она лежала, прекрасная в своей посмертной красоте, в изящном гробу, среди цветов, среди толпы живых людей, в старой католической церкви... и не дышала.       На похоронах, казалось, были все. Тех, кого Арсений считал своими коллегами по больнице, родственники и друзья умершей, знакомые Уилсона и те немногие люди, знающие Хауса и понимающие его трагедию.       Священник проникновенно читал молитву, но слова её никто не слушал — она лишь поднималась вибрирующей песней, мольбой к Богу. Под самый свод, отражаясь в витражных окнах, мозаиках, иконах. Пахло ладаном и слезами. Явственно светились три цвета — чёрные траурные костюмы, алые цветы, белый дым, шедший из покачивающегося в такт молитвы кадила.       От желающих пожать руку и выразить Уилсону свои соболезнования не было отбоя.       Поминки проходили в узком кругу — родители Эмбер и Уилсона, команда Хауса и Кадди. Подняли рюмки и бокалы, не чокаясь.       На следующий день вся больница была в трауре, хотя многим не было до Эмбер никакого дела — скорбь была общей.       Они сидели в пустом зале, где ещё отзывалась эхом лекция, в которой Хаус увидел исповедь.       Сейчас Арсению пришла в голову странная мысль — всё это с самого начала было для него одним большим приключением, которое закончилось в ту самую ночь, когда Арсений проснулся от крика Хауса из соседней комнаты. Когда Хаус всё вспомнил.       С тех пор они почти не разговаривали. Оба боялись того, что несколько дней скрывалось в беспамятстве Хауса и что сейчас прорвалось наружу.       И тем не менее, в последнюю неделю они спали так же — Хаус кричал во сне и метался по кровати, а Арсений в соседней комнате не мог уснуть, слушая его тяжелое дыхание. Молча поглаживая его по голове перед сном, принося ему воду для таблеток. Хаус никогда не запивал таблетки, но такую заботу не отвергал.       Арсений огляделся. Снова. Всё те же скорбные лица Тринадцать, Катнера и Формана. Всё то же ничего не выражающее лицо Уилсона. Все, не сговариваясь, были в чёрном. Даже Хаус сменил джинсы на помятые брюки и пиджак, а вот футболка была словно только из химчистки. Даже трость была чёрная.       Сидели в тишине. Минута молчания растянулась, казалось, на вечность. Никто не знал, как разбить эту тишину.       Наконец, Хаус взял слово.       — Как вы помните, однажды я уволил половину врача. Бозли не был врачом, но и не-врачом он тоже не был. Теперь Кадди нашла вторую половину. И я должен её уволить.       На лицах всех присутствующих, кроме Уилсона, отразилась замешательство.       И Арсений понял.       Если Уилсон всё знает, значит Хаусу нужна только его поддержка. Поддержка, которую он, Арсений, дать не может.       Да, он всё понял.       Хаус не сказал «хочу уволить», не сказал «уволю», он сказал «должен уволить», словно это не было его решением. Конечно, и не могло быть – это Кадди настояла. Слабое утешение.       — Арсений.       Не «Физалис», не «Мышьячок». Арсений.       — Ты уволен.       Тринадцать поражённо выдохнула.       Внутри у Арсения не осталось места для ярости — там были только горечь.       Арсений знал, с самого начала знал, что так всё и должно было закончится, и даже знал почему. Даже придумал несколько противоречащих друг-другу причин, а настоящую причину принял за повод.       Арсений тихо встал. Тихо направился к выходу. Никто не проронил ни слова.       Арсений вышел, закрыл за собой дверь. Вздохнул глубже. В кармане куртки жгли ладонь ключи от квартиры Хауса. Их он оставил на ресепшене.       Уже больше недели Арсений не выходил на контакт со своими, игнорируя звонки и сообщения. Кажется, самое время позвонить Паше.        

***

              Хаус, как в старые злые времена, завалился в кабинет Уилсона и, стараясь удержать невозмутимое выражение лица, развалился на диване.       — Вот сидим мы с тобой, у каждого всё летит к чертям, — было неловко сравнивать свою трагедию с трагедией Уилсона, но тот только понимающе кивнул. — Что мне делать?       — Хаус, ты ничего сделать не можешь.       — И мы без них никуда, да?       — Но у тебя ещё есть надежда.       Совесть Хауса неприятно зашевелилась внутри.       — Уилсон... Что я, как твой лучший друг, могу для тебя сделать?       — Ого, каким ты стал осознанным! — слова «под влиянием Арсения» не прозвучали, но обоим это было понятно. — Просто будь счастлив, Хаус.       — У тебя есть... Совет?       Уилсон покачал головой. То ли отрицательно, то ли снисходительно       — Кадди не может позволить, чтобы в больнице работал врач без американской лицензии.       Хаус нахмурился. Идея, конечно, бредовая, но почему нет. Кадди выглядела виноватой, когда просила уволить Попова. Тот, конечно, всё понял, но теперь ему путь только обратно в Россию. Если план Хауса не сработает.       И бодрее, чем хотелось бы, Хаус вскочил с дивана.       — Я к Кадди!               ***               Уже стемнело, когда Арсений закончил собирать вещи. Время, в прочем, было ещё детское, так как зимой и здесь темнеет раньше.       Собирать вещи было не обязательно, завтра он уезжать не собирался, но ему надо было чем-то занять руки, пока его голова усиленно перебирала воспоминания этого увлекательного приключения с несчастным концом.       Конечно, технически, он мог остаться здесь. Он мог бы получить лицензию, найти другую работу... Остаться с Хаусом. Но от этих мыслей его тошнило. Не потому, что эти перспективы его не привлекали, нет. Наоборот, они казались такими манящими, только вот... Слишком сказочными. А сказка закончилась — её похоронили вместе с Эмбер.       А в России его уже ждал Паша. По телефону он выразил соболезнования — и о смерти Эмбер, и об увольнении, — и сказал, что будет рад его возвращению, что подыщет ему место в частной клинике. Но от этого тоже тошнило.       Может дело не в мыслях, может, он просто чем-то отравился? Тогда путешествия не получится.       Арсений хотел поехать в Калифорнию. Оставить шмотки здесь, так как аренда квартиры оплачена до конца месяца, и устроить себе недельный отпуск. А потом вернуться в зимнюю Россию. Об этом даже думать не хотелось.       И тут в дверь позвонили.       На пороге стоял Хаус.       Первым желанием Арсения было захлопнуть дверь у него перед носом, но тот, словно прочитав его мысли, быстро выпалил:       — Выслушай меня, — голос его звучал умоляюще, и Арсений сдался без боя.       Но тут же в нём начала просыпаться злость. И у него к Хаусу были вопросы.       — Что произошло в ту ночь?       — Пустишь меня внутрь?       Арсений нехотя отступил в глубь квартиры, пропуская Хауса. Тот окинул взглядом гостиную, заставленную немногочисленными коробками и с непонятным выражением лица спросил, куда Арсений собирается.       — А какие у меня варианты, Хаус?       Непонятно, откуда была это злоба. Арсений не обижался (и обидно не было), Арсений не винил Хауса ни в чём. Но вот он, стоит в уже почти не своей гостиной, и его переполняет праведный гнев.       — Я спрошу ещё раз: что произошло в ту ночь?       Может на это он и злился? Хаус за все эти дни так и не ответил на этот прежде не высказанный вопрос, хотя оба они понимали, что это необходимо.       Хотя нет, Арсений вообще не понимал, что происходило в больной голове Хауса.       — Я напился.       — Это я, как ни странно, понял.       — Я напился, потому что испугался.       — Хаус, мне нужны развёрнутые ответы.       — Хорошо...       — Ничего хорошего.       — Арсений... Ты замечательный человек. Честный, жизнерадостный, добрый и тобой движут благие намерения. Ты полная моя противоположность, и только в одном мы похожи: мы не умеем говорить словами. Мне потребовался полуторачасовой разговор с Уилсоном в несколько подходов, чтобы хоть немного быть готовым, — Хаус перевёл дыхание. Арсений понял эту паузу иначе.       — Хаус, я влюблён. В тебя. Мне было хорошо с тобой. И я не хочу уезжать.       — И вот мы переходим ко второму вопросу. Тебе не обязательно это делать.       — Хаус...       — Нет, дослушай. Кадди одобрила тебе грант. Больница оплатит половину стоимости годовых курсов, после которых ты получишь лицензию и сможешь вернуться к нам в больницу... Ко мне в команду.       Глаза Арсения окончательно утратили суровость. В них крылась задумчивость, он что-то для себя решал. А может уже решил. Арсений не мог себя понять. Он верил Хаусу, только вот...       — А вторая половина? У меня не может быть здесь работы.       — Ну моей зарплаты...       — Хаус, нет! — Арсений снова вспыхнул, словно спичка. Хотя головой он понимал, конечно, что всё не так однозначно. Что Хаус вряд ли имеет в виду буквально. Что Арсений мог бы... Продавать вещи по своему дизайну, например. Но само это предложение... — Я не хочу быть таким образом привязан к тебе, это унизительно       — Я знал что так ответишь, — ехидно усмехнулся Хаус. И такая перемена в его настроении потушила в Арсении всякий гнев. — Поэтому я решил привязать тебя к себе другим способом.       И Хаус встал на одно колено.