***
Они переступают порог своего номера, и Гермиона поворачивается к нему, когда он закрывает дверь. — Я ненавижу этот номер. Я ненавижу этот отель. Я хочу, чтобы мы уехали. — Мы уедем, утром. Раздевайся. Она смотрит на него. — Зачем? Всё уже сделано. Ты получил то, что хотел. Нам не нужно делать это снова. Том подходит ближе, нарушает её личное пространство, — привычка, которой он любит следовать. — Однако, — начинает он, его голос звучит хрипловато, — я понял, что хочу тебя. Снимай одежду. Гермиона хочет сказать «нет». Хочет послать его ко всем чертям, но он так близко к ней, что она чувствует его аромат. Чувствует, как по коже бегут мурашки от его противоречивых сигналов; он холоден, но от него исходит пламя. Лесной пожар, безумие… Намерения, исходящие от него — такие же разрушительные. Гермионе кажется, что её тело слишком маленькое, чтобы удерживать его внутри себя, пульсация в рёбрах отдаётся во всех частях тела, закипает прямо в крови. Потому что он близко. Почти-музыка, которую она слышит, принадлежит ей или ему? Гермиона не может точно сказать, но всё, что она знает, это то, что Том — виновник создания их общей петли обратной связи. — Теперь так будет всегда? — спрашивает она, задирая подол платья. — Я не смогу сказать «нет»? Всё, что мне остаётся — это принимать тебя всякий раз, когда тебе это потребуется? Том берёт её за руки, когда она поднимает платье выше, и останавливает. — Думаю, главный вопрос в том, Гермиона, хочется ли тебе отказать? Она не может посмотреть ему в глаза, но всё же делает это. — Не хочется, — шепчет Гермиона, отчего её глаза наливаются кровью. А потом Том целует её. Она чувствует его, ох, как хорошо она его чувствует. Так близко, что этого невозможно избежать. Она ощущает, как сила извивается внутри, чувствует, что член мужчины позади неё уже твёрдый — он давит её на живот через платье. Проникая языком в её рот, Том одновременно поднимает платье выше. Оголённые соски встают от холода, а колени подкашиваются от ощущений, которые Том вызывает в ней. — Подними руки, — шепчет он, и Гермиона повинуется, чтобы он мог стянуть платье через голову. Под ним ничего нет. Когда она сбегала из номера, у неё не было лишнего времени, поэтому она лишь натянула грязное платье и ушла. Он отбрасывает ткань назад, а она снимает туфли. Том хватается за Брисингамен, используя его как ошейник, и притягивает её к себе, принявшись посасывать её язык. «Кажется, ему это нравится, — размышляет она. — Целовать, быть глубоко во рту. Да, определённо так оно и есть». — Повернись, — выдыхает он ей в лицо, и Гермиона безропотно подчиняется. Она слышит его резкое хмыканье, когда поворачивается к нему спиной, чувствует, как он приближается к ней, ощущает, как кончики его пальцев пробегают по телу. Прослеживая, изучая. Гермиона знает, что именно он видит. Именно то, что заставило её сбежать сегодня вечером. Тёмные пятнышки на лопатках, чёрные и странные, как рисунки в тесте Роршаха. Но они имеют чёткие очертания, которые струятся по плечам и спускаются к рёбрам. Грубое, неровное, резкое оперение в абстрактном варианте. Следы ожогов. Синяки. Том пометил её столькими способами, но Гермионе не кажется, будто это было сделано не нарочно. Он потерял контроль. И если Том потерял его однажды, то может потерять снова. Это хорошо. — Красиво, — шепчет Том, поглаживая ужасные, жуткие отметины, оставленные на теле Гермионы. Его рука, опущенная на её поясницу, подталкивает её вперёд к большому столу в углу. Он хватает её за шею и опускает так, что теперь Гермиона упирается грудью в дешёвое дерево. Том стискивает её запястья, разводит руки так, чтобы она держалась за противоположные стороны угла. Затем он расставляет её ноги в стороны, отчего ей приходится подниматься на носочки. Гермиона опускает голову, чувствуя себя уязвимой, будто распятой. Теперь все её части открыты для него. Она знает, что он делает. Её прародительница не подчинялась ни человеку, ни существам, ни Богу. Том же намерен заставить Гермиону покориться ему, подчиниться и принять его. Он хочет всегда быть выше её. Победить. Победить в этом, а потом — во всём остальном. В конце концов, Гермиона была сверху, когда они делали это в первый раз. — Стой так, — бормочет он. — Откуда, — стонет она, упираясь в стол, — ты знаешь, что нужно делать именно так? — Я же говорил тебе, — отвечает он с слабым весельем в голосе, — что видел, как это делают другие. Этого достаточно, чтобы понять, что именно это действие больше всего понравится мне. Существует бесконечное множество вариаций, верно? Бесконечное количество способов сделать это. Гермиона слышит, как он отходит назад, а вслед за этим раздаётся шорох одежды. Том не спешит раздеваться — он делает это медленно, аккуратно, и она чувствует его пристальный взгляд на себе всё это время. Гермиона стоит так, как он ей указал, вперившись глазами в бежевую стену. Его дыхание становится более тяжёлым, и она ждёт, пока он, наконец, закончит. Ей приходится сдержать стон, когда она осознаёт, что последняя деталь одежды была сброшена на пол. Том подходит ближе к ней, и теперь она ощущает его обнажённое тело, прижимающееся сзади к её бёдрам. Он проводит руками от плеч вниз по бокам к заднице и медленно раздвигает ягодицы. Гермиона чувствует, как краснеет, ощущает жар, спускающийся от лица вниз к груди. В таком положении она становится более уязвимой в его глазах, отдаваясь во власть его взгляда, во власть разума, во власть всего, что ему взбредёт в голову сделать с ней. Она не хочет признавать возбуждение, то, как учащается дыхание. Как она крепко стискивает стол руками. Том толкается вперёд. Гермиона чувствует, как его член оказывается между ягодиц, и даже не пытается отрицать, что хочет, чтобы он оказался внутри неё. Она изгибается, пытается заставить его проскользнуть внутрь, но Том так сильно сжимает её бёдра, что явно останутся синяки, и ей приходится стоять неподвижно. Это произойдёт, когда он позволит. Том стискивает её ягодицы, обхватывая ими член, и медленно толкается между ними. Гермиона слышит, как он удовлетворённо рычит, слышит свой собственный стон, когда с каждым толчком врезается в край стола. — Ты такая сладкая, не правда ли? — говорит он тихо, почти про себя. — Очень сладкая. — Том, — говорит она. — Том, мне нужно… я… хочу… — Скоро, — шепчет он и покусывает её в шею. Его тело холодное, и Гермиона ощущает, как бьётся его сердце. Петля обратной связи. Она не может разделить удары сердца, не понимает, какой из них принадлежит ей, а какой — ему. Том поглаживает её плечи, проводит пальцами по талии, спускаясь к бёдрам и вагине. Ей кажется, что он исследует её тело, чтобы запомнить каждую реакцию, каждый стон и прерывистый вздох. — Ты такая мокрая, — произносит он, — такая скользкая. Тёплая. Почему? — Потому что я хочу те… потому что я уже готова к тому, чтобы ты… — она замолкает, потому что не хочет, чтобы он знал, какую власть имеет над ней. Она, конечно, понимает, что это находится за пределами её контроля, что эта принудительная связь искажает её волю, восприятие и реакции. Но от этого не становится легче. Остаётся лишь смириться. Всё, чего Гермиона хочет, это чтобы Том трахнул её. Она лишь надеется, что однажды ей удастся простить себя. — Я понимаю, — ласково говорит он, когда Гермиона закусывает губу до крови, чтобы не начать умолять его. — Я действительно понимаю. И я буду давать тебе то, что тебе нужно. Всегда. Ты понимаешь? Потому что теперь ты моя. Потому что пути назад нет. Ты осознаёшь это, Гермиона? Пути назад нет. — Я ненавижу тебя, — шепчет она в стол. — И всё осознаю. Том смеётся и снова гладит её по лопаткам. — Тогда держись крепче, — и это единственное предупреждение, которое она получает, прежде чем он входит в неё одним резким движением, заставляя стол опасно скрипнуть и с силой вдавливая её тазобедренные кости в его край. Она задыхается от крика. Смесь боли и удовольствия — нечто необычное и яркое для неё, и она со стоном впивается в дерево. Гермиона разрывается между двумя вариантами: податься ему навстречу, чтобы Том мог войти глубже, или отпрянуть, чтобы ослабить напор, этот безжалостный натиск. Но она не может двигаться и так крепко сжимает край стола, что костяшки пальцев белеют. Гермиона пытается крепче стоять на ногах, чтобы дать своему телу привыкнуть к его проникновению. Однако Том не даёт ей такой возможности. И сразу же задаёт головокружительный темп, врезается в неё, и теперь она по-настоящему кричит, а он усмехается, что похоже на искреннюю радость. Она выгибает спину, чтобы облегчить ему доступ, но Том лишь прижимает Гермиону к столу, и теперь пальцы её ног уже не касаются пола. Она полностью беззащитна в этой позе, придавленная весом его тела, удерживаемая им, и ей остаётся только крепко держаться и позволять ему входить и выходить из неё, испытывая стыд за раздающиеся влажные звуки, за то, как легко он проникает внутрь её тела. Хуже, гораздо хуже то, что Том заставляет её чувствовать; ощущения, пронизывающие тело — захватывающие и ошеломляющие, и она поворачивает голову, прислоняется щекой к прохладному дереву. Теперь ей открывается вид за окном: ночные огни Иерусалима сливаются в буйный калейдоскоп золотых и серебряных цветов. Она чувствует, как приливает тёмная кровь, такая родная и вязкая, словно она купается в его венах. Гермиона чувствует стук его сердца, как будто он накладывается на её собственный. Пошлый, красивый звук шлепков плоти о плоть. Ощущение, что её заполнили до отказа. Ощущение того, что её лишили возможности выбора и независимости, — ненавистное и манящее в своей парадоксальной свободе. Она не может выносить этого, этих ощущений, этой боли… — Сильнее, — шепчет она, — сильнее. … того, как ей недостаточно этой боли. Том впервые прислушивается к ней и демонстрирует всю свою бесчеловечность, сверхъестественную скорость. Показывает всю жестокость и силу, входя в неё, рыча и дёргая за волосы, прежде чем склониться над ней и ввести несколько своих пальцев глубоко ей в рот. — Соси, — шипит он ей на ухо, и Гермиона подчиняется. Он держит её за волосы, оттягивая их назад и насаживая её на член снова и снова, пока она сосёт его пальцы так сильно, как только может, обволакивая их слюнями. На вкус он как сера. Хаотичными вспышками в голове проносятся воспоминания о Палермо. Придорожные цветы, солнечный свет, его большой палец у неё во рту, а затем её оргазм. Она кончает так ярко, что на мгновение по бокам зрения всё расплывается; Гермиона слышит крики, ощущает невыносимое удовольствие и отчаяние, пока летит вниз. Она хочет, чтобы он жил в ней вечно. Она хочет выжечь его из своей кожи. Она ни за что не хочет покидать его. Она хочет быть далеко-далеко от него. Но Гермиона здесь, облокотилась на стол, чувствуя себя бескостной. Том продолжает трахать её, и, стоя там, она надеется, что не перестанет обожать ощущение того, что полностью отдаётся ему в руки. На этот раз он молчит, когда кончает, когда член ощущается невозможно большим, когда Том входит так глубоко, что кажется, он пробьёт матку прежде, чем изольётся внутрь. Он вынимает пальцы изо рта Гермионы, зарываясь лицом в её волосы. «Это приятно, — думает она. — Отрадно чувствовать, как расширяются и сжимаются его лёгкие, пока он прижимается ко мне». Это значит, что Том тоже это чувствует. Чёрт с ним. Как только Гермиона снова начинает чувствовать свои ноги, она отстраняется от него и неуверенно направляется к постели, где ложится на потёртое покрывало с мыслью, что могла бы заснуть даже так. Но остальные мысли в голове будто играют в скачки — они кувыркаются, барахтаются, и Гермиона моргает от того, что глаза начинает жечь. Сон так и не приходит, и она поворачивается, чтобы посмотреть на Тома. — Ты так и не сказал, зачем мы здесь. Он потягивается, не стесняясь своей наготы, и подходит к ней, садясь рядом и почти рассеянно начиная играть с её волосами. — За печатью Соломона. Она переворачивается на спину, чтобы смотреть прямо на него. — Кольцо? Кольцо царя Соломона? — Да. Ты когда-нибудь задумывалась, Гермиона, почему в мифологии так часто упоминаются кольца? — Не особо, — честно отвечает она, а затем ей приходится подавить истерическое хихиканье при мысли о Голлуме. Нужно поспать. Том кладёт ноги на кровать, устраиваясь поудобнее. Она кладёт голову на его грудь, испытывая отвращение к себе. Его сердцебиение успокаивает, потому что оно принадлежит и ей, хотя Гермионе отчаянно хочется, чтобы это было не так. — Значит, он был реальным? Соломон? — она зевает. — Историки и археологи до сих пор не пришли к единому мнению. Не говоря уже о всех тонких знатоках религиозных текстов. — О, он существовал. И поверь, когда я говорю, что Соломон был ближе к тому, как он изображён в Коране, и ещё больше в, м-м-м, эзотерических еврейских преданиях, чем в Библии, — он выплюнул последнее слово. — Он был очень могущественным колдуном, и к тому же развратным. — Том глубоко вдыхает. — Но в основном могущественным. — Я читала о том, что он приковывал падших ангелов цепями к огромным неподвижным валунам, — говорит Гермиона. Отчасти в шутку, отчасти просто для того… просто чтобы увидеть реакцию. И ей отчаянно хочется показаться жестокой. — Можешь это подтвердить? Том наклоняется, чтобы поцеловать её, и когда она открывает рот, он кусает нижнюю губу так сильно, что проступает кровь. Гермиона чувствует привкус меди и ощущает нить, связывающую их. Медь. Ах. Разумеется, это кровь. — Знай своё место, — шепчет он. Она сдаётся. — Итак, кольцо. Как мы найдём такую крошечную вещицу? — Пока не знаю, я не был уверен, что оно мне понадобится, иначе бы в своё время уделил его поискам больше внимания, — небрежно бросает Том. — Ну, это становится чем-то вроде заезженной пластинки, — ехидно говорит она, и он сильно сжимает её бедро в знак предупреждения, к которому она решает не прислушиваться. — На что ты тратил своё время здесь? Просто путешествовал и… подожди, развязывал войны, да? Смеялся над неудачными революциями? Приносил несчастья, хаос и разруху? Как же, блядь, банально. — Ложись спать, — говорит он. «Он часто говорит это», — думает она, закрывая глаза.***
И она засыпает. Ей снится, что она стоит на потрескавшемся сыром камне. Не так давно с неба упала Луна, — почему-то Гермиона знает, что произошло именно это, — и оставила после себя зияющие, белые обломки. Падает снег, налипает на ресницы и губы. Но этот снег… он не холодный, и когда Гермиона проводит по лицу кончиком пальца, на нём остаются грязные следы. Пепел. Это пепел. С неба на землю валится что-то другое. Она ловит это в ладони. «Это птицы, — понимает она, — или то, что от них осталось». Мешанина из зияющих клювов, тусклых глаз и рваных, изломанных перьев. Так много маленьких частей тела, запутавшихся в её волосах. Крови нет, и Гермионе отчаянно хочется увидеть хоть какие-то проблески цвета на фоне этого бесконечного серого пейзажа. Она смотрит вниз, на землю. У её ног плавают рыбы вверх брюхом. Недалеко от неё расположились гниющие туши китов. В воздухе витает тяжёлый и прелый запах разложения. Гермиона понимает, что стоит там, где когда-то было морское дно, потому что из-за падения Луны в мире пропали приливы. Все океаны и моря исчезли. А теперь вслед за Луной начинают сыпаться и звёзды. Они пролетают над ней одна за другой. Через атмосферу проносятся красивые огненные шары, а затем разбиваются о камень, на котором она стоит. Они оставляют в Земле неустранимые трещины, которые расколют её на части и разнесут по космосу. С ледяной уверенностью Гермиона осознаёт, что вскоре от Земли не останется ничего, кроме обломков. Возможно, через множество световых лет или через века кто-то будет наблюдать с далёкой планеты в далёкой галактике за постоянно возвращающимся ливнем падающих звёзд. За ещё одним исчезнувшим миром. Ещё одним поясом астероидов. Очередным космическим мусором. Она просыпается от собственных рыданий. Уже рассвело, тёплые солнечные лучи падают сбоку через маленькое окно. Полуденный свет. Она проспала весь день. Том всё ещё рядом с ней в постели. Он, как и Гермиона, по-прежнему обнажён, и их тела прижимаются друг к другу. Она закинула на него ноги, а он опустил руку на её грудь. Голая кожа против голой кожи. Кошмар из его разума просочился в её голову. — Плохой сон, дорогая? — шепчет он ей в губы. Она бы рассмеялась, но не может из-за сотрясающей её истерики.