ПолиАморалы

Прошло почти шесть лет с тех пор, как Джинни отбыла в Америку за своей мечтой. Холодным январём, туманным от быстро таящего на разогретых дорогах влажного снега, у них с Намджуном умерла бабушка, та самая мать их отца, которая была одной из причин желания Джинни уехать. Теперь же её кончина стала поводом приехать и проводить покойную в последний путь. Бывших одноклассников, соседок, подружек у едва ли не девяностолетней старухи, к своему концу разбитой деменциями, подслеповатостью и глухотой, не нашлось, и церемония могла бы стать предельно скромной, но отец Джинни и Намджуна считал, что из любви и уважения надо провожать с почестями, и чем больше соберётся людей, тем приятнее будет на небесах душе. Поэтому помимо всевозможных родственников, ближних и дальних, на похороны приглашались и друзья семьи, способные уделить немного времени в этот скорбный час. - Ты уверен, что не будет неприличным, если я не выкажу соболезнования вместе с тобой? – спросила Хана мужа сквозь сжатые зубы, в которых держала резинки для волос, причёсывая дочку, пока та рисовала что-то в раскрытом альбоме. - Да нет, всё в порядке, к чему тащиться туда? Да ещё с детьми. Я заброшу вас на занятия и загляну один. - Ладно. Передавай от меня слова поддержки родителям Намджуна. - Обязательно, - Хосок оторвался от компьютерных гонок в телефоне, которыми коротал время, пока собирались все остальные. Он-то, как пожарник, одевался и был готов за пять минут. - Так, я ж тобок ещё не уложила, - припомнила Хана и, закрепив два милых хвостика резинками со снежинками, обсыпанными стразами, поднялась и унеслась в другую комнату. Хосок заглянул через плечо дочери и, не разобрав в синем овале с красной точкой посередине ничего осмысленного, спросил: - Что это? - Пингвин. - В школе задали? – Хоуп имел в виду подготовительную школу, куда они записали дочь, в том числе на курсы рисования. Сына отдали в тот же развивающий центр, только в спортивную секцию. - Нет, - покачала Нана головой, - то я уже убрала в портфель. Просто хочу нарисовать пингвина. - А где ж у него крылья? - У него есть крылья? – подняла удивлённый взгляд девочка. - Конечно, какая же птица без крыльев? Нана задумалась, метясь, куда бы пристроить эти самые крылья и насколько большими их сделать? Как они должны выглядеть? - А что они едят, папочка? - Рыбу. - Тоже? - Почему «тоже»? - не понял Хосок. - Мы тоже едим рыбу. - Я вот не ем, - озадачили её с улыбкой. - Почему? - Потому что я не пингвин. Чувствуя подвох и, ещё не все шутки отца понимающая, но улавливающая, когда он говорил не всерьёз, Нана звонко залилась смехом: - Мы с мамой тоже не пингвины! - Ну, даже не знаю! А вдруг? – Хоуп поднялся. – Давай-ка, отложи это на потом, а пока иди одевайся и обувайся. Он вышел в поисках жены. Та ворошила все полки в спальне сына, пока сосредоточенный Ходжун, уставившись в сторону стены и воображая невидимого противника, махал руками, предвкушая тренировку тхэквондо. - Йа! Ки-я! – бравировал он парой разученных движений. - Куда кулак так сжал? – бросил ему Хосок. – Это не бокс! Милая, ну что? - Да куда ж я его положила? Не могу найти никак! Ходжун, где твой тобок? - Не знаю! – не отвлекаясь пробормотал он. - Да где же… - Хана остановилась, почесав затылок. – Я же не могла его к нам в шкаф положить? - Я не видел, - пожал плечами супруг. Она взяла полупустой рюкзак сына и заглянула в него. Уже не в первый раз, как бывает при подобных поисках, когда кажется, что просматриваешь на самом видном месте. Тяжело вздохнула, судорожно собираясь с мыслями и уже не водя лицом по сторонам, а выстраивая перед внутренним взором карту квартиры и схемы всех ящиков. - Саботаж? – прищурился Хосок. - Да ну что ты! Ты же знаешь, я с тобой согласна, что мальчика не на балет надо водить. Хоть я и переживаю, конечно, не ударят ли его там сильно, но это ничего, терпеливее вырастет. - Спасибо, что поддержала меня в этом, - улыбнулся мужчина, - я думал, что ты с папой в один голос потребуешь для него английского и математики. - Да ну чья я жена, твоя или его? – подошла к нему Хана и, чмокнув в щёку, озарилась: - А! Я же его перестирала и погладила! Она выбежала в зал. - Папочка! – крикнула из прихожей Нана. – Завяжи шнурки! Хосок остановил сына в его бое с тенью и подтолкнул на выход. Сел перед дочерью и стал завязывать бантики на ботинках: - Самой бы уже пора научиться! – пронеслась Хана с тобоком к рюкзаку, комментируя на ходу. Нана проигнорировала выпад. С мамой капризничать и лениться не получалось, а вот перед отцом требовать всё делать за себя – только так! К тому же, у него бантики получались куда красивее и ровнее, чем у неё, а Нана очень любила красивое. Блестящее, яркое. Симметричное она любила каким-то врождённым чувством перфекциониста, который ещё не смог бы описать и объяснить, но уже замечал кривизну и несовершенства. - Ну вот, готово, - ловко справился Хосок и поднялся. - Кья! – стукнул его необутой ногой в ногу Ходжун. - Обувайся, ниндзя, - потормошил сына по волосам отец. Для него эти удары что комариные укусы, так что он был не против такого оттачивания мастерства. - Всё, поехали! – догнала всех в холле Хана, обвешанная детскими ранцами. Хосок снял их с неё и повесил на себя. Жена взяла с вешалки длинный пуховик с капюшоном, застёгивая на ходу двинулась к двери. - В тапочках? – засмеялся Хоуп, указав ей на ступни. Покраснев, она хлопнула себя легонько по лбу: - Господи, я бы и не заметила! Как семья миллионеров, очень обеспеченных людей, они могли бы нанять прислугу, нянек, горничных, и такая возможность обсуждалась между Хосоком и Ханой, но они оба отвергли эту идею. Во-первых, они бы не доверили детей постороннему человеку – было в них такое предубеждение, так что никакого покоя и отдыха от няни бы не прибавилось. Во-вторых, Хосок не хотел, чтобы дети стали воспринимать мир и общество, как дед – поделённым на успешных и неудачников. А завести прислугу – это дать понять, что кто-то будет обслуживать, делать всё за тебя, что кому-то ты можешь указывать и приказывать. В этом Хана тоже с ним была согласна, да и к тому же, хоть и заматывалась иногда с двумя погодками, всё-таки радости от забот и хлопот было больше. Чужие люди в доме только разрушали бы её уют, её надёжную неприступную крепость, в которую не пробраться незваному. На выходные внуков часто забирал дед, а в его-то пентхаусе экономок и горничных хватало, так что погружение в «волшебный дворец» нужно было как-то нейтрализовывать простым бытом, земными радостями. Но, конечно же, как и все дети, любящие ласку, подарки и вседозволенность, и Нана, и Ходжун у деда бывать обожали и ждали, когда поедут в гости в очередной раз, и огорчались, если в выходные планы менялись. Хосоку легко и привычно было ругать деда за балование детей, это был его отец и их отношения не менялись десятилетиями. Хане же приходилось лавировать, чтобы угодить и тому, и другому. К тому же, в чём-то она сама придерживалась одного мнения, в чём-то другого. Она видела, что иногда неправ бывает муж, иногда свёкор, но лезть и поучать их она не видела необходимости. Зачем усугублять или вносить разлад, когда лучше пытаться смягчить углы и утихомирить обоих этих твердолобых Чонов? Ей это часто удавалось, так что мужчины, заводясь и горячась в спорах, иногда сами уже поглядывали в её сторону, ища спасения, и потом носили в душе благодарность за робкое вмешательство, уводящее в иное русло и не дававшее лаяться до крови из носа. Хана прежде делала большую ставку на эти самые гостевые выходные, надеясь, что оба дня они будут проводить с мужем вместе, гулять, держась за руку, вновь возвращаясь к тем первым двум годам их брака, когда Хосок постоянно ошарашивал её сюрпризами, походами в рестораны, ночными свиданиями и страстным их продолжением. Но постепенно пришлось смириться с тем, что всё стало иначе. Когда Хоуп понимал, что жену разгрузили и освободили от присмотра за детьми, и ей не надо помогать, он уезжал в тренажёрный зал, инспектировал ювелирные магазины империи Чон, встречался с сестрой для разработки новой коллекции или с аналитиками для планирования развития бизнеса. Иногда его приглашали на светские рауты компаньоны или деловые партнёры, и если раньше он туда тащил жену, то теперь ходил один. Потому что запомнил, как неохотно она собиралась на эти собрания высшего общества, как скованно себя там чувствовала, угнетенно. Однажды, впервые, он сказал: - Нас пригласили на званый вечер в «Коэкс», - и, не успела Хана напрячься, потому что говорить что-либо она и не собиралась, всегда молча принимая подобные предложения супруга, как Хоуп заключил: - Не буду тебя мучить, схожу один, не бойся. Она так растерялась, что ничего не добавила, не возразила. А что было возражать? Разве он не самый понимающий муж на свете, который без слов научился угадывать предпочтения и желания жены? Но с тех пор Хана осознала, что не так мучительно было ходить с ним под руку среди незнакомых и властных людей, как сидеть вечером с детьми и думать, как он там без них проводит время? Конечно же, Хоуп по-прежнему не пил ни капли спиртного, всегда возвращался до полуночи и трезвым, пересказывал многие беседы и делился часто и откровенно своими замечаниями, наблюдениями, мыслями, но всё-таки… «Может, я стала так плохо выглядеть, что меня стыдно в люди выводить?». Взгляд стал чаще останавливаться на отражении в зеркале. И там не находилось ничего утешительного, накручивая себя, Хана видела всё в чёрном цвете и казалась себе в десять раз хуже, чем была на самом деле. Поэтому она решилась на несколько походов в салоны красоты, на укладку, маникюр, педикюр, какие-то косметические процедуры, предложенные ей заодно усердным, клиентоориентированным менеджером. Хосок был приятно удивлён. А затем задумался – что это взбрело Хане в голову? С чего такие перемены? Спросить её он не решался, боялся спугнуть и смутить, если это всё рождено из добрых намерений и естественных позывов. Ещё подумает, что он против или ему тратиться на неё не хочется! Но ревность покалывала, и какое-то время он стал внимательнее к жене, проводил с ней больше времени, всю неделю без энтузиазма, но добросовестно и максимально изматывающе исполнял супружеский долг. Как говорил его друг Ёнгук: «Помнишь, в школьной столовой, чтобы никто не забрал булочку, мы облизывали её сразу же, едва взяв в руки? Так и с женщинами, Хоуп, чтоб твою никто не тронул – надо её облизать с головы до пяток». Трактовать это надо было не только в переносном смысле, но и в прямом. Заметив перемены, Хана провела логическую цепочку между салонами и вниманием мужа, и взяла за привычку туда наведываться. Теперь, если в выходной она шла делать себе брови или ногти, Хосок раньше уходил из тренажёрки, чтобы встретить жену (и тайно убедиться, что её не встречает никто другой). На несколько недель их захватило ощущение второго медового месяца. Они оба уже с радостью отвозили детей дедушке и бабушке и мчались оттуда побыть вдвоём. Была особая гармония в их отношениях, где недостаток страсти компенсировался заботливой нежностью, глубоким знанием друг друга и пониманием. Пусть секс был не таким яростным, как прежде, но зато разговоры после него душевнее и дольше. Постепенно успокоившись и убедившись, что соперников на горизонте нет, Хосок вновь терял сосредоточенность и ускользал. Но Хана уже не паниковала и не хваталась за голову, как раньше, она знала, что в жизни есть спады и подъёмы, есть хорошее и плохое, и настроение у людей меняется, и обстоятельства, и ничего не может без изменений и сбоев длиться вечно. Иногда она и сама так уставала с детьми за день, что ей было не до чего. Бывало, что Хоупу хотелось близости среди недели, и он начинал ласкать и целовать жену, но у той никаких сил не было. Отказать она не решалась, ведь в глубине души хотелось того же, но реагировать как-либо была не в состоянии, и Хоуп прерывался сам, целовал её в щёку, желал спокойной ночи и отворачивался. Однажды, на юбилее свекра выпив больше своей нормы, Хана почувствовала себя до того легко и свободно, как во сне, где запросто можешь полететь, оттолкнувшись от земли, и, вернувшись домой с Хосоком, сама к нему полезла. Как именно и что она делала – на утро ей было уже не вспомнить в подробностях, но близости у них на тот момент не было около месяца, так что дикое желание, подхлёстнутое шампанским, выплеснулось наружу. На утро муж смотрел на неё загадочным взглядом, коварно улыбаясь, чем смущал и заставлял стыдиться. - Прости, я была… не в себе? – боясь ответа, спросила она. - Ну… - протянул он, поведя бровью, - зато в тебе был я. Покраснев, она молча стала накладывать завтрак детям. Крикнула им, чтобы шли есть. Хосок, потешаясь над её совершенно потерянным видом, добавил: - Мне понравилось. - Тише ты! – глазами указала она на две склонившиеся к тарелкам головки. - Ладно-ладно… по пути из офиса захватить бутылку шампанского? - Ну тебя! – рассердилась Хана, нахмурившись. Как и большинство девушек, она не умела шутить над собой, особенно остро воспринимала подколы со стороны Хосока. В безобидном юморе слышалось унижение и принижение, но всё это рождалось не из подтекста, которого не было, а из собственных комплексов. Да и Хоуп, как большинство мужчин, порой не понимал женской тонкой природы, а ведь с девушками шутить так же, как с друзьями, было не нужно, а то и вовсе нельзя. Когда говоришь другу «жирный», «плохо выглядишь», «лохматый», «бледный» - тот не придаёт этому значения, потому что не претендует на сексуальный интерес к себе, но женщина задумывается и бросается что-либо исправлять, воспринимая это как призыв к действию, ведь ей для своего возлюбленного всегда хочется быть желанной. С замечаниями о поступках дело обстояло так же. Хане виделась насмешка. Да и ведь так всегда происходит, что в романтическом начале, в период ухаживаний парни не смеют слова лишнего сказать, осторожничают, отпускают комплименты, хвалят. С подначиваний и морального террора начинается идеальная любовь только в кинематографических мелодрамах, в жизни это в основном заканчивается тем, что девушка подписывается на отношения с домашним тираном. Значит, раз они потом опускаются до шуток, то чувства проходят? Когда нет никакого опыта, то трудно разобрать, действительно ли это холодность равнодушия толкает включать иронию, или же расслабленность, появившаяся от усилившегося доверия. Как бы то ни было, оба они большую часть времени были счастливы. Хана считала свой брак идеальным. У неё был плохой пример родителей, где мать придиралась, требовала вечно что-то и пилила отца, и чем больше она требовала – тем меньше получала. Тот отдалялся и отдалялся, пока не ушёл от неё. Поэтому Хана никогда и ничего не просила, не делала замечаний, не высказывала Хосоку, если ей что-то не нравилось, вроде тех же посещений светских раутов без неё. Хоуп считал идеальной свою жену. Она была превосходной матерью, нежным другом, надёжным тылом, и с ней можно было делиться всем на свете, находить поддержку, утешение. Они были откровенны друг с другом во всём, кроме их собственных отношений, которые не обсуждали, без сговора солидарные в том, что лучший способ их испортить – это выяснять. Приехав в похоронное бюро, Хоуп прошёл в зал, где происходило прощание перед кремацией. Отец Намджуна и Джинни разговаривал со служащим, что-то уточняя. Подойдя к нему и поздоровавшись, Хосок передал соболезнования Ханы и высказал свои. Найдя на первом ряду стульев друга, двинулся к нему, протягивая руку: - Здарова, сиротливый внук. Намджун пожал ладонь и тихо шепнул: - Ты хоть тут можешь не юморить, безнадёжный? - Никакая драма не должна вводить в уныние! Привет, Хё, привет, бандит! – пожал он руку Шинсоку, сидевшему рядом. - А где Нана, дядя Хосок? - Невеста твоя умнеть поехала, а то неумейку любить не будешь. - Эй, а со мной поздороваться не надо? – раздался знакомый голос, и Хоуп, проведя глазами дальше, за Намджуна и Чжихё, секунды на две уставился на лицо, пытаясь собрать опознавательные детали. - Святые бодхисаттвы! Джинни?! Не узнал, прости. Где твои розовые, голубые, красные… какие-нибудь там волосы? Девушка носила тёмное каре естественного цвета. Ни кончики, ни прядки не были окрашены. Чёрный брючный костюм по случаю траура делал её совершенно не той, что раньше. - Надоели, может быть, когда-нибудь вернусь к этому, но сейчас устала. - Сто лет тебя не видел, ты так изменилась! - Да, года три не встречались, - подтвердила она. Хоуп сел на свободное место подле Шинсока. - Пока не началось, схожу в туалет, - поднялась Чжихё, придерживая тяжёлый большой живот двумя руками. - Заюшка, ты ж только там была… - подобрал Намджун ноги, чтобы она удобнее прошла мимо. - А я что сделаю? Сам походи с этим. Господи, знала же, что будет опять это всё, нет, подписалась на повторные мучения! – недовольно бормоча, Хё ушла в сторону дамской комнаты. - Долго вам ещё? – кивнул ей вслед Хосок. - Да недельки две. Я сам уже время тороплю, бедная моя… Но уж очень сестричку мы для Шинни хотим. К тому же, Ходжуну же нужна невеста, правда? Хоуп вздохнул, в который раз подумав, как повезло ему с Ханой. От неё во время беременностей было минимум жалоб. Он бы извёлся, будь что-то не так, потому что был из тех, кому непременно надо всё исправить, улучшить, исполнить просьбу, спасти, помочь. А как поможешь женщине, если она себя плохо чувствует и это продолжительно и неизменно до определённого срока? «Как только Рэпмон держится?» - подумал Хосок и перевёл взгляд на чёрный лакированный гроб. Так резко – вот она, будущая жизнь, вскоре явится на свет, и вот смерть в своём тлене, как итог всей этой жизни, любой, каждой. «Интересно, всё-таки, а что там, за порогом?» - задумался Хоуп. Будучи буддистом, при рассуждениях он придерживался теории анатмана – отсутствия личной души, неизменяемой самости, которая распыляется после смерти и воплощается в разных видах, по частям, как оседающая после взрыва пыль. Он объяснял это для себя как невидимую радиацию, которую невозможно заметить, но она влияет на всё живое, приводя к мутациям или болезням. Рассыпающийся анатман тоже вёл, с буддийской точки зрения, не к лучшим последствиям – новым жизням и рождениям. Ведь жизнь – это в той или иной мере страдания, иначе не бывает, и чтобы прекратить их, надо угаснуть, достичь угасания – нирваны. Выйти из порочного круга. «А всё-таки хотелось бы верить, что не превратишься в пустоту. Идея рая – заманчивая штука!» - продолжали течь мысли Хосока. Если бы можно было прожить несколько жизней с одним сознанием, сохраняя память! Попробовать разные варианты. Тут так пожить, там эдак. Где-то свернуть на перекрёстке в другую сторону и посмотреть, а как бы было? А что бы именно он изменил? Ничего в голову не приходило, всё устраивало, ни от чего бы он не отказался, а что добавить – и того труднее сочинить. «Быть мирянином-буддистом тяжко, - заметил он, - обрастаешь материальным, дорогими, близкими, происходит то самое привязывание, которое не даёт случиться нирване, и по всем законам морали и совести, пытаться отвязаться от нажитого – подло и низко, тут уж раньше надо было тормозить и не наживать всего этого. Но, дай мне второй шанс, ушёл бы я в монахи, чтобы ни к чему не привязываться? Да никогда! Не смог бы я отшельничать и читать мантры, как одинокий аскет». А если представить рай, то какой он? Что бы в нём было особенного? Человеческому существу всё рано или поздно надоедает, приедается, и вечность как неотъемлемая характеристика рай скорее отпугивает, чем радует. Если же представить, что там, в этом невероятном раю, ты будешь рад вечности, потому что изменится твоё мироощущение и миропонимание, так, выходит, то будешь уже не ты, а что-то иное, что на входе в эту вип-ложу запрограммировали тебе в сознание, дали какую-то эйфорическую таблетку, погрузив в блаженное опиумное состояние, чтобы наслаждаться бесконечностью праздности, поеданием сладостей, любовными утехами. «Нет, это тоже не по мне» - заключил Хоуп. Оставались ещё различные мифические интерпретации: страны забвения, небесное существование, воплощение в загадочной Западной стороне, встречи на Млечном мосту, слияние с Богом. Ему захотелось поговорить об этом с Ханой. Что она думает о загробной жизни? Думает ли на этот счёт или её пугает тема смерти? Она такая чувствительная ко всему, всё близко принимающая к сердцу. Это радовало и держало в тонусе, заставляя следить за собой, не деградировать в семейном быту, но иногда и напрягало, когда хотелось расслабиться и вести себя совсем непринуждённо. Мысля о вечном, Млечном и мрачном, Хоуп просидел всю церемонию. Чжихё ещё пару раз проходила мимо него туда-сюда, толкаемая позывами в дамскую комнату. Намджун сам с тоски шепотом снизошёл до ироничного тона, отпустил шутку-другую. Наконец, все стали расходиться, заговорив громче и зашумев. - Уф, да уж, - поднялся Рэпмон, одёргивая чёрный пиджак. К ним подошли родители, заговорив с Джинни, но поскольку мимо них проходили, прощаясь, все присутствующие, то Хоуп не слышал, о чём шла речь. - Вечеринка так себе, да? – хмыкнул он. - Бесстыдники! – покачала головой Чжихё. - Бабуля пожила своё, никакой трагедии, - пожал плечами Хосок, - я не циник, но, серьёзно, а сколько надо было жить? Сотку? Тем более, она сама за собой уже ухаживать не могла, ей самой что ли в радость было тянуть эту лямку? - Она и не понимала уже, в радость или нет, - подтвердил Намджун. - Вот! Тем более. - Её душа вас слышит! – сказала назидательно Чжихё. «А есть ли всё-таки эта душа?» - опять мелькнул вопрос у Хосока. – У меня голова кружится, котя, - взяла она под руку мужа, - а ещё меня вот-вот стошнит от всех этих запахов. А ещё спину ломит. Поехали домой? - Едем, заюшка, едем! – всполошился он, поцеловав её ладонь, и завертел головой. – Джинни! Джинни, мы уезжаем! Сестра оторвалась от родителей и подошла к ним. - Уже? - Да, Хё неважно себя чувствует. Тебя мама с папой подкинут в аэропорт? - Они отвозят дядю с женой, да и тётя с ними в машине… - Что ж делать… - Я вызову такси, успокойся. - Хоуп? – взглянул на друга Намджун. – А ты? Тот, не сразу сообразив, к чему этот вопрос, всё-таки спустя мгновения догадался: - Я свободен, без проблем! Я подвезу. - Спасибо! Ну всё тогда, до встречи, - пожал ему руку друг и обнял сестру. – Приезжай чаще! Совсем перестала нас баловать своими приездами. - Могли бы и сами, один раз только и выбрались за все годы! - Да куда уж нам теперь, - любовно бросил он взгляд на живот жены. Попрощавшись со всеми, они пошли на стоянку. Хосок с Джинни, чуть приотстав из-за прощания дочери с родителями, пошли туда же. Редко чувствующий скованность на людях, любящий быть в центре внимания, балагур и оратор, Хоуп вдруг ощутил неловкость неясного происхождения. Он не мог бы вспомнить, когда последний раз был один на один с какой-то женщиной помимо Ханы. К тому же Джинни, когда-то младшая сестрёнка друга, мелкая и шебутная девчушка, как-то вдруг оказалась взрослой девушкой с элегантно подведёнными глазами, прежде постоянно размалёванными цветными тенями чуть ли не до самых бровей. Она шла, уставившись в телефон, и он косился на неё, вспоминая прошлое. И такая ностальгия сковывала сердце! Он не замечал изменений в себе, но видел очень сильные в ней и невольно задумывался, а как он выглядит со стороны? Тоже стал совсем другим? Они подошли к машине, и Джинни отвлеклась от экрана. - Ого! У тебя по-прежнему only green style? – В её чистом английском произношении, манере речи, раскованности чувствовалась Америка. От неё веяло свободой, перспективами, свежим порывом воздуха, влетевшим в открывающуюся дверь. Она направлялась в Инчхон, её ждал самолёт и перелёт. Давно он сам никуда не летал, и одно только свидание с аэропортом, взгляд на него издалека манили Хоупа. - Да, green car, - посмеялся он, погладив купленный в прошлом году тёмно-изумрудный мерседес по крыше. – Порадовал себя на день рождения сына. Ему подарил игрушечную, себе настоящую. - Мужчины никогда не взрослеют, да? – улыбнулась Джинни. - Ну почему же, есть бухтящие с юности старые дедушки… - «Как Шуга» - едва не сказал Хосок, но остановился. От девушки, однако, не укрылось недоговорённое, потому что ворчливым дедом у них в компании чаще всего называли именно её бывшего. - Вроде Юнги, - договорила она сама. - Ну да… Он хотел приехать, - подумал, что стоит объяснить ситуацию Хоуп, вдруг Джинни надумает, что тот и спустя шесть лет избегает её? – Но вернулся перед Новым годом со сломанной ногой, так что валяется дома. - Да, Намджун мне сказал, - повела плечами девушка, показывая, что это ей всё равно. Они сели в салон. Пока Хосок заводил машину и включал фары в темнеющих зимних сумерках, Джинни опять повозилась в телефоне: - Bitches! - Что такое? - Полезла проверить электронный билет, - она развернула недовольно экран со страницей сайта к другу, - рейс отложили до ночи, если не перенесут снова! - А что случилось? - Пишут, что Нью-Йорк заваливает снегом. Typical N-Y-city! - Оу, и как быть? Отвезти тебя домой? В аэропорту торчать чёрт знает сколько не весело. - Нет, родители опять начнут свою песню «home, sweet home!», что я должна вернуться, теперь, когда нет бабушки и им одиноко, и я могу устроиться комфортнее. Они эти два дня только и занимались попытками заарканить меня назад. - Но ты ни в какую? - Хоуп, у меня там работа, друзья – всё! Что я тут буду делать? - Не знаю, - пожал он плечами, - тут от желания зависит, если не хочется, конечно, нечего себя переламывать. Джинни улыбнулась. Глаза её заискрились при взгляде на него, потеплели. - Ты всегда меня понимал. Как только сам не последовал таким советам и дал передавить себя отцу? Come on, ты же был мой кореш по хэйту к серьёзности, солидности, вот этому отвратительному, вязкому, гадливому слову «степенность», - его они произнесли хором, после чего Хосок засмеялся, виновато опустив голову: - Да, да, это всё говорил я. - И передумал? - Наверное. Люди же меняются. Я сильно изменился, скорее всего. - Да чёрта-с два люди меняются! - Ты выглядишь совсем другой, - заметил Хоуп. - Выгляжу! Внутри я всё та же бунтарка и любительница лезть на баррикады. А ты вот внешне вообще не поменялся. - Правда? – Это польстило ему. Близился его тридцать седьмой день рождения, и хотя он следил за собой, был в хорошей форме, сохранил молодую фигуру и здоровье, в душе порой и сам был готов перейти в стариковскую команду Шуги. – У меня всё наоборот, значит, я поменялся внутри, а не снаружи. - Не верю, ты всё тот же Хоуп! Я слышала, как вы с Намджуном шутили на похоронах, вы всё те же… - Дебилы. Не стесняйся, я знаю, - хохотнул он. Они встретились взглядами. У Хосока возникло какое-то крутящее чувство в области желудка. Дрожь пробежала. Ему понравилось, как Джинни на него посмотрела. В её смешливом прищуре, подчёркнутом маленькими чёрными стрелками, было и кокетство, и восхищение, и что-то родственное, простое, товарищеское. - Может, отвезёшь меня в кафе какое-нибудь, где делают вкусный кофе? И я была бы рада твоей компании. Когда теперь увидимся? Ещё не доведя до разума это предложение, он всем организмом уже хотел поехать в какое-то кафе и попить с Джинни кофе, и болтать обо всём на свете, повспоминать былое. Как они пытались обдурить его отца, разыгрывая парочку, как он подвозил её перед однокурсницами на дорогой тачке, потому что Джинни хотела покрасоваться. Как он бил морду её горе-ухажёру, когда Шуга отсутствовал. Она, как и он сам, умела встревать в какие-то передряги и приключения, при том не пугалась их, а увлечённо расхлёбывала, неугомонно ища новые. С ней было не соскучиться. - Я не против, одну минуту погоди только, - достал он телефон и набрал жену. Хана подняла быстро: - Да, милый? - Я задержусь немного. Вы сами домой доберётесь? - Конечно, а что случилось? - Ничего, всё в порядке. Просто… - Хоуп хотел сказать, что посидит с Джинни, потому что сто лет её не видел, но не смог произнести имени. Хана недолюбливала сестру Рэпмона, та никогда ей не нравилась, а после расставания с Юнги и вовсе заняла сторону друга и винила девушку во всём. – Заехать надо по делам. - Хорошо. - До вечера! - До вечера, целую! Хосок убрал мобильный. До этого звонка он воспринимал Джинни как родственницу, давнюю подругу, что-то универсальное, к чему ревновать нет смысла, ведь она же та самая общая младшая сестрёнка, которую все, от Джина до Чонгука, катали на велосипедах, спине, машинах, каруселях – у кого что было. Ни с одной другой девушкой он бы, естественно, не пошёл пить кофе, сидеть где-то. А тут не было ничего зазорного. Пока он не утаил имя от Ханы. И всё сразу стало овеяно непорядочностью. И в то же время, не отменять же всё сразу после того, как договорился и согласился? Ощущая глупость и неувязку внутри самого себя, Хоуп всё же тем острее желал смеяться в компании Джинни, слушая разные истории, а не ехать забирать детей и возвращаться домой, где придётся рассказывать о похоронах. - Ну что, погнали. Пристегните ремни, идём на взлёт! - Ты всё так же лихачишь? - Ты что, с детьми в машине – никогда! Да и Хана скорость не любит. - А я обожаю, - пристегнулась Джинни, - готовность полная! Резко вырулив со стоянки, он вжал педаль газа, и мерседес понёсся по зажёгшимся фонарями проспектам.