ПолиАморалы

       Хоуп раза три потерялся в супермаркете, идя вдоль рядов и забывая, зачем сюда заехал? Ему хотелось купить ящик соджу, пойти и напиться. Но он больше не пил, и забвение обрести невозможно. В конце концов, найдя шоколадные хлопья для дочери, он вышел, как зомби, расплатившись на кассе. Сел в машину. Чем ближе был дом, тем становилось хуже. Он будто раскололся надвое, на до и после. И «после» был какой-то ад. Ему хотелось бы довести раскаяние до того уровня, на котором полученное удовольствие начнёт вызывать отвращение, но он не мог. Испытывая отвращение к себе, он продолжал испытывать тягу к повторению. Джинни! Она влекла, соблазняла, очаровывала. Пусть не конкретно к себе – к чему-то подобному, к смелым и раскованным женщинам, каких знавал раньше. Неужели сорвётся и пойдёт во все тяжкие? Никогда! Нет, он не посмеет больше посмотреть ни на одну другую, кроме Ханы, он должен ехать к ней. Но как? Будто грязью вымазанный. Как шагнуть на порог, к детям, когда совершил такое? Опять не получалось решиться, завестись и тронуться.        Время шло, а перед глазами всё не хотела исчезать упругая грудь Джинни, которую он алчно вбирал в рот. Оторвать бы ему свои губы! Отрубить руки, отрезать член! Почему он не сдержался? Потому что слабак и развратник? Хосок даже не пытался себя оправдывать, потому что в оправданиях нужны причины извне, для этого нужно найти какие-то обстоятельства, а то и докопаться до Ханы, мол, чего-то ему не додавала. Как можно так думать? Она замечательная, почти святая, добрая, ласковая. Верная – не то, что он! Так что никаких смягчающих, просто он сам козёл, дрянь и мерзавец, и он не заслуживает своей жены. Вымолить бы у неё прощения… простит ли она такое? А сам бы он простил измену? Вряд ли. Так на что же надеется? Но он готов на всё! На любые наказания, оскорбления. Упадёт Хане в ноги, будет валяться там, целовать их и просить любой кары ради прощения. Да! Ему нужен очистительный огонь её ненависти. Пусть проклинает, тарелку ему о голову разобьёт, хоть ножом затыкает, он простит ей своё убийство, потому что жизнь без её прощения превратилась бы в сплошное страдание.       Совладав кое-как с эмоциями, он всё-таки поехал. Чуть не вылетев на красный, затормозил в последний момент. Так и хотелось посмотреть на заднее сиденье, убедиться, что там не осталось призрака преступления. Салон пропитался угаром страсти, и по нему летали миражи. Поймёт ли Хана сама, что произошло? Угадает по лицу? Не поняла ли уже по его странному поведению? Она же раньше постоянно думала, что если его долго нет, то он обязательно завёл любовницу! Пространство сжималось, слишком быстро заканчивался путь. Оттягивать бесконечно нельзя, иначе Хана опять начнёт звонить. Зачем она так дёргала его сегодня? Будто напоминая, как не нравится ему отслеживание его движений. Нет, нет, он утрирует, никогда Хана не донимала его напрасными звонками, это он как раз берётся за плохое дело – ищет в ней причины. Но они в нём, исключительно в нём! И не в Джинни – ни в коем случае! Не станет же он обижаться на то, что она его хотела и получила? Он… он был счастлив от блеска в её глазах, он наслаждался её наслаждением.        Поставив машину на подземной парковке, Хоуп поднялся на лифте и сделал последнюю долгую паузу перед дверью квартиры. Глубокий вдох. С чего начать? В какой момент? Не с порога же, в самом деле! Он набрал код и вошёл. Сразу же услышал голоса детей в зале: Ходжун громко спорил с Наной, потому что та его дразнила. Изменив матери, предал ли он тем детей? Их это как-то касается? Нет, нет, ни в коем случае! Он должен быть примером сыну, и тому не нужно знать, как обосрался его отец. - Наконец-то! – появилась Хана из кухни, так что Хосок вздрогнул. Так резко, так быстро! Она улыбалась, и он опустил глаза. Поставил хлопья на тумбочку: - Вот, - начал разуваться, присев. - Спасибо, - она не уходила, изводя его присутствием. Нет, не может он так сразу, когда у неё хорошее настроение. Встал, снял куртку и повесил на крючок. Хана шагнула навстречу и попыталась поцеловать в щёку, но он отдёрнулся, будто был заразным и не хотел принести болезнь ей: - Я не умылся ещё с улицы… - Кого-то по работе отвозил, да? - Да, - согласился он механически. Врать не хотелось, но он объяснит всё чуть позже. Соберётся с мыслями, подберёт слова и объяснит. - Ужин греть? - Нет, я перекусил, - организм Хосока не насытился фруктовым салатом, но он не чувствовал ни аппетита, ни голода, ни себя. Ничего не чувствовал и плыл в тумане. - Чаю? - Нет, - он прошёл в ванную и, вместо того чтобы просто умыться, включил воду в душе, разделся и встал под него. Стал яростно намыливаться и тереться мочалкой до красноты. Он тёрся, обмазывался пеной и смывал её раз за разом, но никак не мог ощутить, что теперь может выйти хоть сколько-нибудь чистым к Хане и детям. Содрать бы кожу, но и это мало что даст. Гнилую душонку чистой жопой не прикроешь.       Вытершись, он вышел в халате. Хана в зале утихомиривала детей, призывая успокаиваться, потому что скоро спать. - И уберите игрушки, что вы тут разбросали? – воспитывала их она.        Хоуп вошёл в спальню и надел спортивный костюм. Сел на кровать и обхватил голову. Неизвестно, сколько он так просидел, но в этой позе и застала его жена. Увидев его таким, она теперь заметила, что что-то случилось. Прикрыв за собой дверь, она подошла и присела рядом. - Милый, всё нормально?       Она положила ладонь ему на плечо – такой привычный и обыденный жест! – но ему прижгло, как клеймом. Сдерживаясь, чтобы опять не отстраниться, он выпрямил спину. - Я… я должен кое-что сказать тебе. Признаться.        Хана молча смотрела на него. Она никогда не подталкивала, не подгоняла, только ждала. А ему нужны были бы кузнецкие клещи, чтобы вытащить из себя хотя бы край образовавшейся пропасти. - Хана, я… - Да как тут начать?! Это невозможно, нереально. Он боялся её ненависти, он страшился последствий, необратимости. Не лучше ли смолчать? Когда молчишь, вроде бы ничего и не было. Как Джинни сказала? Если не знаешь, что делает партнёр, то не всё ли равно? Разве молчание в таком случае слабость и подлость? Или попытка оставить всю тяжесть на себе? Зачем ему втягивать в это Хану? Зачем вешать на неё это потрясение? Этого же больше не повторится. Но как он ляжет сегодня в постель к жене, совершив такое? Она обнимет его, а он этого не выдержит, и всё равно рано или поздно надо будет объяснять. – Я изменил тебе, - выпалил он. Не поворачиваясь к Хане, сидя к ней в профиль, он не двигался. Повисла самая жуткая тишина в его жизни. Подобную он слышал только за долю секунды перед взрывом. Бывают такие оглушающе безмолвные мгновения, после которых разражается катастрофа.        Хана осторожно убрала с него свою руку. Тогда он украдкой, плавно повернул к ней лицо, глядя, как побитая собака. Лицо супруги было нечитаемым. Каким-то тупым и растерянным, и в то же время неподвижным. Она не переспрашивала – всё услышала и разобрала. Он не повторял, боясь усилить боль и грядущий срыв. - И давно у тебя с ней? – вдруг спросила Хана, когда тишина натянула их, как струны. - Что? – моргнул Хоуп. – Ты что? Нет! Нет, это был единственный раз, я никогда не изменял тебе прежде и никогда… - Кто она? – будто что-то чувствуя, воззрились на него опустошённые глаза. Хана была обесточена, повержена и разбита одной фразой настолько, что в ней будто оборвалась жизнь. Со стороны она казалась спокойной, но удар, нанесённый признанием, был так силён, что просто лишил её эмоций, выбил из неё всё, размозжил её о дно. То, чего она всегда боялась, то, что было для неё хуже смерти. Изменил, нашёл другую. Изменил! Изменил! - Какая разница? Ты её не знаешь, - не стал усугублять называнием имён ситуацию Хосок. Он всё ждал, что она вскочит, закричит, начнёт выгонять его, готовился успокаивать её, чтобы не слышали скандала дети. Хоть бы это не коснулось их! Но, не услышавшая имя соперницы, Хана представила, что у мужа есть какая-то совершенно другая жизнь, о которой она ничего не знает. И он оторван от неё, отстранённый и нуждающийся в ком-то другом. И вдруг её губы затряслись, и она влажными глазами впилась в его лицо: - Ты же не уйдёшь к ней? Ты нас не бросишь? - Что? – опешил Хоуп от этих вопросов. Он был так не готов к ним, что смотрел на набегающие на глаза жены слёзы, как на что-то сверхъестественное, неуместное. Да, слёзы ярости, ненависти, презрения – всё это могло бы быть, но слёзы мольбы?! А куда же ему вставить свою? Как он раскается, если она не требует этого? Как он будет просить прощения, если виноватый вид и у неё тоже? – Нет, я… - «Конечно же не уйду! Как я могу вас бросить?» - хотел сказать Хосок, но потерялся. Почему он вдруг в роли дарителя, а проситель – Хана? Какого чёрта?! – Хана, я понимаю, ты ненавидишь меня… - Нет! – замотала она головой, схватив его за руку. – Нет, как я могу ненавидеть тебя? Ты же отец моих детей, ты мой муж, как бы я могла? Я люблю тебя, Хосок, очень люблю, пожалуйста, только не оставляй меня.        Хоуп посмотрел на её сжавшиеся на его руке ладони. Маленькие, хрупкие, с розовыми ноготочками – те должны бы были расцарапать ему рожу и выцарапать глаза. И всё отвращение, какое испытывал к себе, стал испытывать и к ней тоже. Будто став с ней единым целым. Они были одним большим отвратительным недоразумением, вызывающим тошноту. Ему хотелось закричать самому, потому что он не получил тех оскорблений и проклятий, ударов и пощёчин на которые надеялся. Хана будто специально нашла ещё более мучительный способ пыток – не дать ему и шанса на исправление, чтобы он наверняка умер под тяжестью нечистой совести. Она перекрыла ему все пути и выходы, закрыла шлюзы, забила воздуховоды, выкачала кислород. Она душила его своей любовью – даровой, незаслуженной, халявной, и никогда ничего не позволяла дать в ответ. Всё, что он старался ей дать, казалось для неё ненужным. Кто-то говорил ему, что Хана несамодостаточная и несамостоятельная, но нет! Напротив, ей хватало своей собственной любви к нему, остальное – ничего не значащие довески. Ей не нужна была его любовь, его поступки, подарки. А он не хотел этой халявы! Не хотел он быть заласканным мальчиком, которому суют готовое. Он хотел быть мужчиной – одаривать, давать, баловать, добиваться, охотиться. И когда-то, когда она отказывалась выходить за него и сопротивлялась, в нём горел азарт. Он знал, что любая другая бегом бы побежала и согласилась, а она – нет, у неё были принципы. И так хотелось завладеть ею, ведь и дальше, думалось, что она будет такой же – сопротивляющейся, отстаивающей своё, требовательной, неприступной, ускользающей. Но вышло совсем иначе. На её любовь включили зелёный свет, и она затопила ею: кроткостью, всепрощением, пониманием. Она перемалывала его в жерновах своей любви – покорной, со всем согласной, обезличивающей её саму, так что было не разобрать, где кончается он и начинается она. Хосок не удержался и, схватив её за плечи, встряхнул: - Ты должна меня ненавидеть!        Хана ещё сильнее замотала головой. По щекам ручьями текли слёзы: - Не могу! За что? Ты самый замечательный муж… - Я изменил тебе! – повторил он. Да где же хоть крик? Хоть малюсенький упрёк? Она делает ему невыносимо больно, так что он вот-вот начнёт делать больно ей. Хоуп не подозревал, что уже сделал ей так больно, что добавить было нечего. Ограждённая стенами дома, вся в его внутренних хлопотах, она утратила иммунитет к неприятностям и злу. Хосок решал всё: денежные вопросы, починку бытовой техники, покупки, коммунальные услуги и проблемы, устройство детей в садики и кружки, транспорт, отдых. Вся связь с миром была только через него, поэтому Хана, семь лет с момента окончания университета, под куполом его опеки, за его широкой спиной отвыкла от негатива, выяснений, трудностей. И первая же беда подкосила её напрочь. - Но ты же раскаиваешься? – с надеждой спросила она. - Разумеется! - Тогда мы забудем об этом, - пытаясь взять себя в руки, хлюпая носом, убеждённо заявила Хана. Хоуп знал, что она занимается самообманом и такое не забывается. - Я этого не забуду! Я себе этого простить не могу! - Но я не буду напоминать и упрекать… - Хана! – опять, повысив голос, тряхнул он её. – Да ты должна вышвырнуть меня за такое, чемодан мне собрать!       Он давал ей инструкцию, он требовал, чтобы она принялась за дело палача. Чтобы отхлестала его, пустила сквозь строй, испепелила презрением. Презрение ведь довольно тихое чувство, и, если у неё не хватает пыла на ненависть и ярость, может, она могла бы терзать им? Но нет, яд её безусловной любви жалил больнее, он не исцелял, а доканчивал, разлагал под собой, как гидроксид натрия. - Как же я вышвырну тебя из нашего дома? Твоего дома! - Да есть у тебя хоть капля гордости?! – взмолился он. - При чём здесь она?        Нет, она не понимала. Ставшая матерью и научившаяся утешать и жертвовать собой, она перенесла этот опыт и на него. Но ему не нужна была ещё одна мама, ему нужна была союзница, партнёрша, личность – женщина! Которая не довела бы его до секса с другой… «О нет, Джей-Хоуп, - сказал он сам себе, - ты опять пытаешься с больной головы на здоровую спихнуть, да? Нет, не выйдет, я не дам себе себя обманывать. Хана ни в чём не виновата, это я – неисправимый кобель. Я – паршивая овца. И если это в моей природе – трахаться по тачкам, не остепеняясь, то какой смысл возвращаться к Хане и молить о прощении? Я должен освободить её от себя, уйти от неё, дать ей возможность жить без ублюдского мудака под боком». И вот то, что он, направляясь домой, даже не рассматривал как вариант – уйти из семьи, родилось в мыслях. Но как же дети? С ними как быть? Нет, не может он уйти из-за них, его сердце разорвётся без Наны и Ходжуна. А без Ханы? Он не представлял её с кем-то другим. Он любил её, до этого дня беззаветно и благоговейно любил, пока не опротивел сам себе, а она, как давно с ним сроднившаяся и слившаяся, опротивела заодно. Ей нужно было восстать и отграничить себя, чтобы этого не произошло, ей нужно было показать, что они – разные, что она выше этого, и он её недостоин. А вместо этого она как будто разделила его грех, стала сообщницей.        Видя терзания и трагедию на его лице, Хана плакала. Ей было горько и обидно за него, такого потерянного, угрюмого. Он несчастен! В этом переключении на него она старалась отрешиться от своих чувств, не прислушиваться к себе, иначе не выдержала бы боли и ужаса. Страх первых лет, что она разочарует и её оставят, исчез и забылся, а теперь вернулся воплоти. Страхи, как и мечты, сбываются только когда их отпускаешь. Не стоило этого делать! Но что же она делала не так? В чём она была неправа? Что не додала ему, раз понадобилась другая? Или он просто устал от неё? Мужчинам всё рано или поздно надоедает, им нужно разнообразие, наверное, это неизменно. Хана попыталась обнять его, притянуть к себе и успокоить, но он убрал её руки: - Я посплю сегодня на диване.        Ещё один нож в сердце! Он продолжает удаляться, как не цепляется она за него. Чем его удержать? Как привязать? Как уберечь от новой измены? - Что дети подумают? - А что должны? Смотрел телевизор и уснул. - Но у нас же и тут есть телевизор… - Не хотел тебе мешать и смотрел там. Они ещё маленькие, Хана, они не будут вникать в такие мелочи!        Она посмотрела на него, пытаясь поймать взгляд, но это было невозможно, Хосок отводил его. - Я… неприятна тебе? – Всё внутри сжалось в ожидании ответа. Неудовлетворение собой обострилось. Нужно было ходить в фитнес, подтянуть живот, сбросить немного. Но грудь после двух родов приопустилась – что с ней? Силиконовую вставить? В их стране такая индустрия красоты и столько красавиц, конечно же Хосоку было куда заглядеться и пойти налево! - Я сам себе неприятен, - сказал он, двинувшись к двери из спальни. Но Хана пошла следом. Он слышал её шаги, чувствовал, что она не договорила или чего-то не услышала. А что он ей скажет? Если бы она отталкивала его, то он бы каялся и клялся в любви, он бы столько слов сказал, пытаясь пробиться назад в её сердце! Но он оттуда не был выселен, он жил там, как в клетке, и гнусные мысли приходили в голову, что надо заставить Хану себя разлюбить. Это будет ему достойным наказанием. Он заслужил именно этого – быть преданным анафеме. Но какую ещё подлость надо совершить, если даже измена её от него не отвратила? Хосок никогда не был подлым и жестоким, он не мог насилу придумывать, как обидеть Хану, разочаровать в себе. Что для этого нужно? Переспать с другой у неё прямо на глазах? Но он не хочет другую! Никакую уже не хочет – ни Хану, ни Джинни, никого! В монастырь уйдёт. Да, станет, наконец, буддистом-монахом. Хоть так, глядишь, научится перебарывать внутренних демонов и неудовлетворяемые желания.        Хана пришла за ним в зал, где Нана убирала последние игрушки. Хосок сообразил, что дочка заметит красное лицо мамы, и загородил ту собой. Взял девочку на руки. - Моя малышка, как прошёл день? - Нормально, - улыбнулась она, держа в руке плюшевого кота. - Не пора ли уже спать, а? - Пап, я ещё не хочу! - Надо, будешь поздно ложиться – быстро сморщишься и состаришься. - И быстрее повзрослею? - Нет, сразу состаришься, - забалтывая дочку, он понёс её в спальню, по пути заглянув в комнату Ходжуна. Тот лежал в кровати с планшетником, мигавшим в темноте. – Эй! – зашёл Хосок. – Давай-ка, убирай, не порть глаза. - Ну па-ап! - Никаких возражений! – забрал он у сына планшетник и, отложив, пожелав спокойной ночи, вышел, прикрыв дверь. Донёс Нану до её кровати, стал укладывать. Просидел где-то полчаса, пока она не уснула. Вернулся в зал. Хана сидела на диване, на котором он собирался спать, уставившись в одну точку. При его возвращении она подняла заплаканные глаза. Внутри него заклокотала злость. Почему она не хочет наказать его одиночеством? Выстави она его за дверь, он бы лежал и придумывал, как умилостивить её, забраться в свою супружескую постель. Он бы захотел её! А сейчас он только и хочет, чтобы она ушла и оставила его в покое. – Что? – спросил он, выдержав, наконец, её взгляд. - Пошли в спальню, милый, чего ты тут будешь… - Я же сказал – переночую тут. - За что ты меня наказываешь? – опять начиная плакать, задрожала Хана. Ему сделалось стыдно. И жалко её. Но не мог он так легко этими руками, которые сжимали другую женщину и были у той неизвестно где, погладить жену, обнять. - Тебя?! А разве я не заслуживаю наказания? Заслуживаю! – пока она не возразила, сам вынес он приговор. - Все иногда ошибаются… - Ошибка ошибке рознь, Хана. На такое нельзя закрывать глаза. - А если я хочу?! – поднялась она ему навстречу. Подумав, Хоуп спросил: - По-твоему, лучше бы я этого вовсе тебе не говорил? - Не знаю, - плача, повесила она голову. Хоуп не удержался и, подняв руку, посомневавшись, стал вытирать её щёки и подбородок. - Пожалуйста, не надо, я не заслуживаю ни единой твоей слезы. - Не говори так, ты вовсе не плохой! – она перехватила его руку и прижала к груди, воззрилась ему в глаза. – Помнишь, ты говорил, что не изменишь мне, что ты не мой отец? – рыдание застряло в горле, заставляя давиться и скрипеть словами: - Почему же ты это сделал?! Ведь ты на самом деле не он! Ты совсем другой! Ты лучше!        Она затряслась, заходясь слезами. Её всхлипы были всё громче. - Тише, прошу, детей разбудишь! – вынужденно обнял он её, чтобы уткнуть в своё плечо и заглушить. Цепляясь за кофту его спортивного костюма, сжимая на ней пальцы, Хана дошла до предела и, разрываясь от боли, завыла: - Ты поступишь как он! Ты уйдёшь! Ты бросишь меня! Хоть и обещал, что этого никогда не будет! Ты не сдержал своего слова! Ты изменил! Изменил! - Хана, пожалуйста! – Ему опять стало больнее некуда. Он дождался обвинений, дождался негодования, пусть и не в том масштабе, каком мечтал. Она едва стояла на ногах, не имея сил от потрясения. Придерживая, он усадил её обратно на диван. – Прости меня, я не хотел! Я не знаю, что на меня нашло! Знаю, так, наверное, все мужчины-изменщики говорят, но этого не повторится! - Я верю, верю! Только останься со мной…        И опять это! Хосок поднялся, боясь, что Хана сейчас сползёт по нему и бросится ему в ноги, так, как он хотел броситься к ней. - Я принесу тебе воды, успокойся, пожалуйста.        Она не смогла подняться за ним на этот раз, а только упала лицом в диван, сотрясаясь от рыданий. Ей казалось, что он ярится и бесится в поисках причины уйти, что если она не уговорит его, то потеряет навсегда. Хоуп налил воды, нашёл успокоительное, взял две таблетки. Принёс жене и заставил её выпить, придерживая стакан. Она судорожно дышала, хлюпала, глаза уже припухли. Это он довёл её до этого, причинил страдания той, которая столько лет дарила ему счастье! Ничего хорошего он ей не принесёт, ей нужно отсечь его, бросить, растоптать! - Тебе нужно лечь и поспать, - сказал он. - А ты? – вытирая нос и щёки, спросила она. Хоуп нашёл бумажные платки и, достав пару, дал Хане. - Мне нужно проветрить мысли, проедусь по городу. - Ты… - сменив тон, Хана униженно прорычала: - Ты поедешь к ней?! - Будда! – подскочил он. – Ты же только что сказала, что веришь мне! Да нет у меня никакого романа на стороне! Мне не к кому ехать! Это был разовый секс! Просто секс и ничего больше! Ничего! - Прости, прости, я не хотела… - забормотала она. Она извиняется! Она! Перед ним! Тошнота встала поперёк горла, Хосок больше не мог этого выносить, ещё немного и он выйдет в окно десятого этажа, на который они переехали после рождения сына. Сменили квартиру на побольше, хотя в том же жилом комплексе. - Я переночую у родителей. Можешь позвонить им и удостовериться! - рявкнул он, ненавидя себя и, вылетев в прихожую, надвинул на ноги кроссовки, схватил куртку и ключи от машины, и вышел, умудрившись не хлопнуть дверью.       Отец уже собирался отходить ко сну, когда он заявился. В пижаме и очках на носу – читал на ночь глядя – он вышел ему навстречу: - Что такое, а? - Ничего, - раздевшись и разувшись, прошёл Хосок по коврам, стилизованным под шкуры животных. Завалился на диван, не уместивший его длинные ноги. - Что значит – ничего?! Когда бы это ты просто так сюда приезжал? - А что – нельзя? - Что случилось? – показалась на лестнице мать в халате. Чон-старший повернулся к ней и махнул, чтоб уходила: - Иди, мать! Дай поговорить! - Но всё в порядке? – посмотрела та на сына. - Да, мам, всё нормально, - заверил её Хосок. Покачав головой, пожилая женщина медленно поднялась обратно на второй этаж пентхауса. - Ну? – навис над ним отец. - Что «ну»? - Какого чёрта ты приволокся? Своего дома нет? - Мы поругались с Ханой, - негромко сказал Хоуп и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. - Из-за чего? - Какая разница? - Наверняка ты виноват! Обидел её? - Я и не отрицаю, что я виноват. - Тогда извинись и езжай обратно! - Я не могу извиниться, - холодно отчеканил Хоуп. - А что такое? Нашего барина гордость прошила медным колом и не даёт склониться? – насмешничал Чон-старший. Сын открыл глаза и, сев, уставился на него снизу вверх: - Она не считает меня виноватым! Как извиняться перед той, которая не в состоянии обидеться?!        Отец похлопал глазами, пытаясь понять. Снял очки и зацепил их за карман пижамной рубашки. - Если она не обиделась, так чего ты уехал от неё? - Сам на себя обиделся.        Четырежды дед опять взял паузу подумать, но, передумав углубляться, выпалил: - Как был дураком – так дурак и есть! - Есть в кого, - огрызнулся Хосок и получил мощную затрещину. - Я тебе устрою! Ну-ка, марш домой! Хана, поди, волнуется. Чего девочку заставляешь нервничать?        Покусав губы, Хоуп уставился в пол. - Я изменил ей, - прошептал тихо-тихо. - Что? – не расслышал отец. - Я был с другой. Изменил ей.        Чон-старший, готовивший очередной выпад, опустился на диван к сыну и задвинул ехидство подальше. - И что же? - Как это «что же»? Я отвратителен, мерзок… - Хосок, мужчины так созданы… - Нет! Это нельзя так объяснять! Мужчины, женщины! Есть порядочность, есть супружеская верность! Я давал ей слово… - Да, её упрёк несдержанным словом был самым метким выстрелом. Он перестал себя чувствовать мужчиной. - Я, знаешь ли, тоже далеко не праведник. И я когда-то любил погуливать…       Хоуп знал, что отец изменял матери. Это были и разовые девушки, и какие-то молодые любовницы, с которыми его видели в ресторанах и командировках. Но лет десять назад всё закончилось - возраст. Мать, конечно же, тоже знала почти обо всём, но молчала. Она была женщиной другой эпохи, другого воспитания, когда гулящие мужчины были чуть ли не нормой несмотря на статью, по которой за измену могли лишить свободы. Но мужчины были кормильцами, и редкая женщина отваживалась пожаловаться. Лучше бабник и ходок, чем остаться без мужчины в доме вовсе – такие были времена. - Таким примером ты хочешь быть? – покосился на него Хосок. – Ты хочешь помочь мне оправдаться, потому что оправдываешь и себя? - И откуда ты только такой совестливый взялся? – хмыкнул Чон-старший. - От обратного. - Умник! Вот что, не дури, давай, мирись с Ханой и возвращайся в семью. Даже если тебе встретилась королева красоты, семья – главное, святое, ясно? Никогда её не разрушай! - Я и не собирался. Просто хочу в тишине побыть. Подумать. Завтра вернусь. - Ладно… Ладно! – похлопал его отец по колену и, пожелав спокойной ночи, ушёл наверх.        Хосок потушил свет и улёгся на диване. Состояние было такое, что хотелось уснуть и не проснуться.        Но утро всё-таки настало. Найдя в родительской квартире кое-какие свои вещи, он поехал в офис. Пытался забыться в работе, но плохо получалось, поэтому уехал с неё на десять минут раньше, вопреки привычке засиживаться и перерабатывать. Он не знал, что ждать за дверью. Летящую вазу? Скандал, наконец-то? Войдя в квартиру, он тут же услышал топот сорвавшихся ног. Дети выбежали с кухни и бросились ему на шею – оба зарёванные, красные. - Что такое? Ругались, что ли? - Нет! Пап! Мамочка! Она плачет! – наперебой докладывали они. – Пап, что случилось? Что с мамой? Папуль!        Хоуп понял, что дети просто заразились состоянием Ханы. Маленькие восприимчивые создания переняли её эмоции и, сами не понимая причин, рыдали вместе с матерью. - Где она? – спросил Хосок. - В спальне. Лежит весь день, - уточнила Нана, - выйдет, накормит нас, и опять лежит и плачет. - Всё в порядке, она просто жалеет бабушку дяди Намджуна, которую вчера не смогла проводить вместе со мной, так что нечего тут нюниться! Ну-ка, - щёлкнул он потихоньку обоих по носу: - Нос выше! Бегите играть, я приду попозже.        Успокоенные отцом, брат с сестрой унеслись играть, заметно взбодрившись. Что Хана тут без него устроила? Совсем с ума сошла? Он зашёл в их спальню и включил свет. Жена дёрнулась, лёжа на кровати, и резко приподнялась на локте, уставившись на вошедшего. Окна были зашторены, скорее всего она их и не раздвигала за весь день. Всклокоченная, всё в той же домашней одежде, что была вчера. Ей только и хватило сил, что приготовить завтрак, обед и ужин. На себя и остальное их не осталось – дух был сломлен. - Ты вернулся?.. – плохо скрывая удивление, жалкая и запущенная, Хана неловкими движениями принялась убирать с лица волосы. - А разве не должен был? – встав со своей стороны кровати, он принялся переодеваться. – Если сомневалась – могла бы позвонить и спросить. - Я не решилась… - Тебе тридцать лет, а я – твой муж, - жёстче отрезал Хосок, он был недоволен тем, что Хана довела детей своим состоянием, - можно быть и решительнее. - Прости…       «Что я делаю? Ведь ответственность на мне, это я всё заварил, всё разрушил. Это я должен разгребать!». Сняв часы с запястья, он обошёл кровать и сел рядом с Ханой. Взял её за руку. - Это ты прости, что вспылил. Мне требовалось побыть в одиночестве. Я и раньше любил иногда подумать наедине с самим собой. - Да, я знаю.        Он помолчал, думая, есть ли ещё хоть какая-то возможность наладить их отношения? Нужно ли это? - Ужинать будешь? – привычно спросила Хана. - Я сам погрею, а ты пойдёшь, умоешься, успокоишься и придёшь составить мне компанию. Да?       Слабая, с отсветом надежды улыбка стала проявляться на её губах. Хосоку на сердце стало легче от того, что она ещё может улыбаться. Он весь день думал о том, как быть дальше? Крутил те и другие варианты, представлял, что ради детей надо всё восстановить. Но как? После вчерашнего Хоупу физически было невыносимо быть с женой. Из-за своей грязности и её постоянной пассивности. Он не хотел её, ему казалось, что секс с ней опять обострит в нём желание другого, более горячего и страстного. А в первое время он вообще может начать представлять Джинни – таковы уж законы человеческого мозга, которые трудно преодолеть. Картинки сами будут всплывать. И в то же время Хана оставалась ему близкой, дорогой и любимой. Но уже как-то иначе. Как добрый друг, сестра. Как мать его детей. - Хана, котёнок, - по привычке сказал он, после на миг задумавшись. Надо ли так её называть, если не испытываешь прежней привязанности? Однако она в душе дрогнула от этого слова. Не всё ещё потеряно! – Мы – два взрослых человека. У нас могут возникать проблемы, неполадки, мы можем ссориться, любить друг друга или ненавидеть, но, давай договоримся, что дети ничего этого видеть и знать не будут. Что я могу сделать, чтобы ты не убивалась так из-за того, кто этого не стоит? Если я тебя так расстраиваю, я могу перебраться к родителям и приезжать на выходные… - Нет-нет! Нет, - она села повыше, стала спешно тереть мокрые глаза, суша их. – Прости, милый, я расклеилась, я… была не готова. Я… - Я сделал тебе больно, - произнёс Хосок, - но это было не специально. Я не могу повернуть время вспять, но я хочу быть перед тобой честным во всём. Если ты обещаешь, что возьмёшь себя в руки – я останусь, хорошо? - Конечно! Конечно, - засуетилась Хана, поднимаясь, - я такая дура, господи, бедные дети! Они заходят ко мне, а я и слова сказать не могу, не знаю же, что сказать? Приедешь ты, не приедешь… - Я никуда не уеду. Ради детей, - однозначно изрёк он, и Хану прошибло, словно током. Она посмотрела в глаза Хосока и не нашла там того, что было раньше – интереса. Он смотрел тепло, с сожалением и виновато, но что-то в его лице подводило итог: ей этот мужчина больше не принадлежит.