every other sunday

Толпа болельщиков в Австрии, разумеется, самая огромная — всё та же бесконечная оранжевая волна, которая теперь разбавлена цветными вспышками тысяч футболок, баннеров и флагов, причём там встречаются не только радужные полоски, но и все цвета Прайда, большую часть которых Макс даже не в состоянии идентифицировать. Радужная армия — вот как на этот раз их окрестили в СМИ. Вся эта внушительная толпа разражается оглушительными возгласами, когда Макс выходит на церемонию открытия уикенда в футболке с надписью Love is Love. Он чувствует на себе тысячи взглядов, сердце в груди колотится, как будто он влетает на полной скорости в поворот, и Максу кажется, что он бледнее полотна, когда камеры транслируют его лицо на огромный телеэкран. Стоящий рядом Шарль слегка сжимает его руку и ободряюще улыбается. — Кончай злорадствовать, Леклер. — Я не злорадствую, — возражает Шарль, но его самодовольная улыбка краше всяческих описаний. Они идут в сторону специально отмеченного пространства, чтобы выстроиться в линию перед прослушиванием гимна Австрии. Макс чуть склоняется к Шарлю, чтобы слышать его сквозь громкую музыку. — Ты злорадствовал. Я видел это в твоих глазах. Шарль почти комично приподнимает брови, а его улыбка — чистое самоудовлетворение. — О, да я гляжу, тебя в последнее время слишком интересуют мои глаза? У Макса вырывается нервный смешок, из-за которого он тут же попадает под осуждающие взгляды стоящих рядом людей. Приходится в срочном порядке опустить голову вниз. По шее расползается жаркий румянец. — Ну уж нет, — цедит он сквозь зубы так, чтобы только Шарль мог слышать. — Даже для меня это слишком по-гейски. *** Макс не в состоянии вспомнить, когда они с Шарлем впервые встретились. Нет, если объективно, то он знает, что это произошло примерно во времена, когда им обоим было лет двенадцать и они были очень заняты попытками друг друга укатать где-то в картинговых чемпионатах, проводимых по всей Европе. То есть по факту Шарль был где-то поблизости большую часть его жизни, умудрялся воровать его честно заработанные трофеи, загонял свой карт в гравий благодаря крайне сомнительной тактике и, если уж совсем честно, чаще всего представлял из себя ту ещё занозу в заднице. А теперь этот мерзавец чувствует себя как дома в его моторхоуме, вместо трофеев (хотя и их иногда) ворует еду из его холодильника и охотно раздаёт неплохие советы в самый трудный жизненный период. Макс понимает, что не успел осознать, когда Шарль из статуса просто шарится рядом перешёл во всегда где-то здесь. Но если уж совсем быть честным, Макс действительно рад, что так случилось. *** После Австрии борьба за чемпионский титул обостряется. Мерседесы явно магические вундервафли прикрутили к своим болидам, иначе как ещё объяснить, что Рэд Буллам приходится глотать пыль из-под их колёс? Преимущество Макса в общем зачёте стремительно тает с каждой гонкой. И как будто одного этого факта мало, после катастрофического DNF в Портимао разрывается очередная бомба. Кристиан тихо отзывает его в сторонку, и вид у него странно тревожный, совсем для босса не характерный. Он протягивает Максу папку с распечатанным списком официальных требований. Когда тот понимает, на что смотрит, сердце в груди срывается в бешеный галоп. Проштампованная всеми гербовыми печатями бумага ложится в руки мёртвым грузом. — Это список всех требований, которым местное правительство обязует нас подчиняться, если мы хотим участвовать в финальной гонке сезона, — поясняет Кристиан; его взгляд внимательно отслеживает реакции. — Они впустят нас в страну, если мы будем соблюдать прописанные здесь правила. Взгляд Макса размывается, когда он раз за разом попадает под пули из слов. Пункты варьируют от "Запрещено демонстрировать символы или послания, пропагандирующие гомосексуальные отношения, в транслируемых на широкую публику изображениях, включая флаги и другие вредоносные пропагандистские предметы" до "Все лица, относящиеся к руководству Формулы-1 и FIA, должны вести себя скромно в соответствии с государственными законами и традициями". И в качестве добивающего удара в конце сноска: "В соответствии со статьёй 80 уголовного кодекса, личные сношения, противоречащие природным законам, являются преступлением, наказуемым лишением свободы сроком до четырнадцати лет". — Ты, наверное, прикалываешься надо мной. — У Макса от неверия едва ли не отваливается челюсть, а живот скручивает так, будто его пнули. Почему сейчас? И почему именно он? Он чувствует себя крайне паршиво. Никто до сего момента не сталкивался с подобными трудностями, даже если учесть, что в постоянно курсирующем по миру паддоке давно можно было найти далеко не одного представителя ЛГБТ-сообщества. Но, стоит признать, механики, инженеры или пиар-менеджеры команд не обладают и половиной публичности, которой щедро наделён гонщик Макс Ферстаппен. — К сожалению, не прикалываюсь, — вздыхает Кристиан. — Это возмутительнейший акт, но мы знали, что это рано или поздно произойдёт. Liberty и FIA пытались как-то урегулировать вопрос, и эти требования стали лучшим решением... — Хуёво пытались! — Макс бросает проклятую папку на стол Кристиана с достаточной силой, чтобы листки разлетелись по всему полу. — Ты же не ждёшь от меня, что я буду ходить там с опущенной головой и молиться, чтобы меня не упекли за решётку?! До такого, конечно, не дойдёт, если шейхи хотят получить все деньги за закрывание глаз на факт его наскоро подведённого под внешне приличное существования. Это то же самое, что газировка вместо шампанского в бутылках на подиуме. — Решать тебе, Макс, — Кристиан смотрит на него очень пристально. — Естественно, твоя безопасность в этом вопросе превыше всего. Мы поддержим тебя вне зависимости от решения, которое ты примешь. Да, и Чеко тоже. Либо мы едем все, либо остаёмся — тоже все. С кривой улыбкой Кристиан кладёт руку ему на плечо. — Не решай впопыхах, Макс. Ещё есть немного времени на подумать. *** — Это несправедливо, — жалуется Макс. В словах отчётливо ощущается привкус беспомощности, но даже когда он произносит их вслух, в голове звучит другой коварный голос. Да, но жизнь в целом несправедлива, и пора бы тебе, блять, это уже как-нибудь понять. На стоянке моторхоумов царит тишина, потому что час для посиделок на улице явно поздний. Смирившийся максов вздох отчётливо слышно в тени тёмных холмов, обрамляющих трассу, равно как и беспокойное жужжание цикад. Лицо сидящего рядом Шарля искажается в изумлённой гримасе — точно такой же, что парой часов ранее была у Макса. — Разве они имеют право на это — запретить тебе участвовать в гонках? — недоумённо переспрашивает Шарль. — FIA что, ничего не собирается делать с плевком себе в лицо? Макс цинично посмеивается. Как будто modus operandi FIA когда-то предполагал быстрое реагирование. — Они уже сделали. Отстегнули арабам кругленькую сумму, чтобы те хотя бы потерпели моё существование. Разумеется, при условии, что я буду соответствовать всем требованиям из предъявленного списка. Всё это — какой-то блядский цирк. За несколько мгновений на подвижном лице Шарля сменяют друг друга несколько оборванных выражений, как будто он — мим, которому нужно пройти сквозь пять стадий горя в течение минуты. И не будь сам Макс в этот момент столь отчаянно зол, он бы нашёл эту чехарду очаровательно забавной. Милой даже. — И что ты собираешься делать? — спрашивает Шарль, когда калейдоскоп заканчивается на стадии принятия. Макс только качает головой. — Не имею ни ебейшего понятия. — Он смотрит в тёмные небеса, будто ответ на сложившуюся дилемму должен снизойти не иначе как с божественной благодатью. Врождённый и впитанный с молоком матери соревновательный инстинкт говорит о том, что Макс просто обязан выбрать гонку. Соблюдать правила несложно, он большую часть сознательной жизни сидел в шкафу, так что довести до конца битву за чемпионат реально. Чемпионство — это единственная вещь, реально имеющая значение. Но в самых глубоких и труднодоступных уголках его души вещи, именуемые чувством собственного достоинства и совестью, порождают ту ещё этическую проблему. Каждый раз, с содроганием вспоминая финальную сноску, Макс думает, сколько людей за всю историю арабских государств (и не только там) было осуждено только за то, кого они склонны любить. И им ведь явно не давали снисхождение только потому, что они пилоты Формулы-1. Так, может быть, согласиться с предъявляемыми требованиями означает стать невольным соучастником тысяч подобных преступлений? — Может, это мой шанс всё-таки начать искать себя, — размышляет Макс вслух. Их вскрытые бутылки с пивом всё ещё стоят нетронутыми на земле, нагреваясь из-за тепла, поднимающегося от раскалённого за день асфальта. На какое-то время во взгляде Шарля отражаются только бесконечные звёзды, но потом он чуть ли не до чёртиков пугает Макса, резко вскакивая на ноги и опрокидывая одну из бутылок. — Есть идея! — объявляет он, и широченная улыбка на губах почти стопроцентно означает, что идея эта очень плохая. Но Шарль уже смотрит на моторхоум. — У тебя же есть ключи от этой штуковины, верно? *** Чёрный, как смоль, серпантин ухабистой дороги вьётся через высушенные солнцем поля вдоль побережья. Если Макс раньше и думал, что управлять моторхоумом несложно, то теперь он понимает, насколько ошибался. Он изо всех сил старается протащить эту гигантскую хреновину через каждый извилистый поворот. Никто никогда не узнает, что за короткую поездку Макс успевает помолиться всему, чему только можно, чтобы их авантюра не обернулась съездом куда-нибудь в ущелье. На его лбу выступает испарина, когда двигатель издаёт пронзительный хрипящий звук после попытки переключить передачу. Моторхоум угрожающе трясётся, но потом всё вроде как встаёт на свои места и хреновина снова мирно катится по дороге. Водительская кабина наполняется нервным смехом Шарля. — Я же говорил, что именно мне нужно было садиться за руль. — Хер тебе, а не полапать мою малышку, Леклер, — говорит Макс, не отрывая напряжённого взгляда от пятачка земли, высвечиваемого фарами. — Ты бы завёз нас куда-нибудь в канаву. — Я, на секундочку, тоже профессиональный гонщик, — Шарль надменно вздёргивает нос и проезжается боком по кожаной обивке кресла, когда моторхоум чуть оскальзывается на очередной кочке. — И из нас двоих только я знаю, куда мы вообще едем. Довольно громкое заявление, если учесть, что дела складываются таким образом, что они по ухабам добираются до некого полумифического места, которое Шарль где-то там мельком видел, когда ехал на трек из аэропорта. После зубодробительной тряски по жутчайшей дороге Макс даже начинает подозревать, что вся эта поездка — часть коварной кампании Феррари по незаметному устранению конкурентов. — Ты просто следуешь указаниям навигатора, — замечает Макс. — Я так тоже умею. Моторхоум снова дёргается, Шарля ещё раз вжимает боком в подлокотник. — Ага, разве что умеешь ездить, как дерьмо, — бормочет он вместе с не очень разборчивыми инструкциями GPS. — На следующем съезде направо сверни. Указанный съезд ведёт прямо к густым зарослям местной флоры, более-менее асфальтированная дорога сменяется грунтовой тропой, а окружающий антураж всё сильнее напоминает идеальное место, где можно спрятать труп. — Ты точно уверен, что мы едем тем путём? Шины упрямо собирают на себя всю пыль этой глуши. И если прекрасный, сверкающий своей новизной малыш-моторхоум застрянет где-то посреди грязного и богом забытого места, Макс гарантирует — Шарль Леклер станет как раз тем трупом, который нужно спрятать. — Уверен. Будем там с минуты на минуту. Там — это не особо чистая поляна, грубой табличкой обозначенная как место для парковки и освещённая тусклым огнём одинокого фонаря. Макс хмурится очень скептически, пока глушит двигатель, но стоит только выйти на прохладный ночной воздух, как он тут же слышит барабанный рокот накатывающих где-то внизу волн. Глаза быстро привыкают к темноте, так что Макс присматривается и замечает искусственный спуск к воде, высеченный прямо в скале, и тоненькую полоску песка вдоль побережья, которая претендует на звание дикого пляжа. — Неплохо, nón? — спрашивает вставший рядом Шарль, и его дерьмовенькая улыбка выдаёт человека, прекрасно знающего, что оказался прав. И — ладно. Действительно неплохо. Даже если Максу больно признать, насколько неплохо. — Ну же, Макс Ферстаппен! — Крик Шарля раздаётся уже около спуска. — Мы разбили лагерь на пляже! *** Небрежно сбросив ботинки, они лениво бредут по безлюдному пляжу. Под босыми ступнями песок ощущается, как мягкое бархатное одеяло, гладкое и всё ещё тёплое, несмотря на ночную свежесть. Воздух здесь ещё прохладнее, чем наверху, но высокие скалы защищают крошечное местечко от пронизывающих ветров. Влажный туман, наползающий от воды, оседает на коже, принося запахи соли и водорослей. — Ах, paradìs, — радостно бормочет Шарль и плюхается на песок спиной назад, широко раскинув руки. Одним глубоким вдохом он как будто стремится втиснуть весь окружающий пейзаж в свои маленькие лёгкие. Макс опускается на песок рядом с ним. Его взгляд пристально следит за разводами морской пены, остающейся от достигающих берега волн, за приливами и отливами, движущимися в ритме самой Земли, которой нет никакого дела до мелочных проблем её одушевлённых обитателей. Стоит признать, что есть во всей этой авантюре что-то про свободу — импровизированное нарушение строгих правил, которые призывают неукоснительно соблюдать. А они вот, сбежали из паддока в ночь, не сказав никому, не получив в спину обвинений в безрассудности, опасности и практике поведения, неподобающего будущим чемпионам мира. Никто не подумал, что они могут заблудиться, травмироваться или, прости господи, проебать свои обязательные часы сна. И уж точно никто осторожно не заметил, что брататься с противником не очень-то рекомендуется, если это, конечно, не подаётся под соусом большой гоночной семьи, громким девизом We Race As One и прочим пустословием. Но Шарль совсем не выглядит человеком, который так уж сильно заботится о правилах или последствиях. Он хорошо разбирается в искусстве оправдания своих поступков при помощи трёх столпов: очаровательной улыбки, трогательного пожалуйста и милого спаси-и-ибо. Несмотря на все испытания, через которые он уже прошёл — или, возможно, как раз поэтому — Шарль движется по жизни, будто случайное человеческое воплощение принципа живи, смейся и люби. Эта мысль кажется Максу смешной, но вообще-то он втайне сожалеет, что не умеет жить так же. Он чувствует улыбку, которая расползается по его губам — первая настоящая, искренняя улыбка за день — и смотрит на Шарля очень осознанно. — Я вижу, что ты пытаешься делать. Меня вовсе не нужно постоянно подбадривать, — он прикусывает губу. А ведь можно было просто сказать спасибо. Шарль, привстав на локте, смотрит на Макса в ответ и приподнимает бровь. — Так вот чем я тут занимаюсь? — У него крайне самодовольная улыбка. — А я-то думал, что просто доказываю некоторым критикам, что вполне способен на дикую лагерную жизнь. — Посреди пляжа, — возражает Макс, зеркаля его ухмылку. — И с фургоном. Шарль судорожно вздыхает. — Прежде всего, это всё-таки моторхоум, Макс. *** На какое-то время на пляже разворачивается целая экспедиция. Они исследуют скалы, находят в них большие трещины и прохладные, влажные пещеры, в которые забираются, насколько позволяет лунный свет. Потом Макс даже умудряется уговорить Шарля зайти в океан и громко ржёт, когда тот пронзительно кричит, стоит только воде облизать голые лодыжки. — С-сука! Холодно же, блять! — У Шарля зуб на зуб не попадает, когда он сбегает обратно в безопасность сухой полосы песка. Ох уж эта королева драмы. — Вот вообще несмешно, придурок. Я пальцев ног не чувствую! Они снова рядом на песке, смотрят на бескрайнее море вдали, а Макс пытается сохранить невозмутимый вид, слушая Шарля. Шарль же утверждает, что чайки — самые опасные звери. Он уверен, что одна из них очень угрожающе на него посмотрела, когда он случайно потревожил её покой, и улетела, чтобы привести друзей для мести. — Чайки не замышляют твоё убийство, Шарль, — обещает ему Макс, после чего они снова погружаются в уютную тишину, лёжа на спине и глядя на мириады звёзд на небе. — Можно кое-что спросить? — подаёт голос Шарль в тот момент, когда на Макса уже нападает сонливость вместе с расслабленностью после тяжёлого и долгого дня. — Кое-что личное. Так что можешь не отвечать, если будет слишком. Макс, повернув голову, смотрит на Шарля. Его серьёзный и не очень уверенный тон — штука непривычная. Он выглядит совсем юнцом в бледном свете луны; юнцом, который греет пальцы в длинных рукавах толстовки; юнцом, чьи волосы встрёпаны и полны песчинок. — Валяй. — Как ты понял?.. — тяжело выдыхает Шарль, как будто слова нужно вырывать из глубин его горла. Он откашливается и добавляет: — Как ты понял, что гей? Макс медленно выдыхает. Личные вопросы — это всегда довольно грубо. Но Шарль не хочет его задеть, он вообще сомневается, что ему можно переступать чужие границы, так что, пожалуй, ему Макс скажет правду. Хотя в правде, честное слово, нет ни капли экшена. — Думаю, это произошло где-то в девятом классе. Когда Лиза Хендрикс начала ходить за ручку с Робином Мейером, я вдруг начал ревновать. К ней. Возможно, думает он, на каком-то подсознательном уровне всё было понятно ещё до этого случая. Но всегда сложно точно отследить все эти как и когда, а событие средней школы так или иначе засело в его разуме. — Так вот как... — Шарль выглядит несколько озадаченным, словно ожидал более грандиозного откровения. — То есть, ты знаешь с тех пор, как тебе было... сколько, четырнадцать? Макс тут же настороженно вскидывается, но по лицу Шарля незаметно, чтобы он шокированно перебирал в памяти все их немногочисленные тесные взаимодействия подросткового периода, так что он благодарно успокаивается. — Да, как-то так, — Макс пожимает плечами. — Ну, в смысле, с этим всё равно ничего нельзя было поделать. В то время я уже конкретно гонялся и понимал, что если хочу заниматься этим спортом дальше, то мне точно не стоит всем и каждому докладывать. Поэтому я просто... ну, продолжил делать то, что делаю, просто зная, что меня привлекают мужчины. Выражаясь упрощённо и опуская все неприятные подробности. Шарль хмыкает и переводит взгляд снова на небо. Макс позволяет себе поизучать его лицо — немного хмурую мимику, паутинку задумчивых морщинок между бровями, прикусившие нижнюю губу зубы, расфокусированные глаза, потерявшиеся в потоке мыслей. — Все доходят по-разному, — добавляет он мягко, как бы завершая предыдущую мысль. — Какого-то универсального ключа просто не существует. Шарль не отвечает, всё ещё глядя на звёзды, так что Макс отпускает разум и прислушивается к ровному рокоту волн, настолько медиативному и расслабляющему, что он почти пропускает момент, когда рядом снова оживают. — Ты когда-нибудь хотел, чтобы всё было иначе? Чтобы можно было считать мужчин привлекательными и не скрывать этого? Сложный вопрос, потому что, если по правде, то да, Макс хотел. Каждый день. Но, по большому счёту, в своё время он сделал выбор — поставил карьеру в автоспорте превыше личной жизни — и считал, даже до сих пор считает, что это вполне нормально. Он не думает, что его история такая уж трогательная и заслуживающая слезливых передач, которые очень хотят соорудить некоторые люди. Он объясняет это Шарлю. — Здесь не должно быть выбора, — бормочет Шарль в ответ. И он прав, Макс знает это, и поэтому у него сжимается сердце от лёгкого укола сожаления. Он скрывался всю сознательную жизнь и привык поступать именно так. У него была своя зона комфорта, никакого осуждающего общественного мнения. Даже в тот момент, когда тайное стало явным, первым побуждением Макса было продолжать прятаться, только уже от фанатов и социальных сетей, повыше задрать голову и делать вид, что всё в порядке вещей. Его мучает вопрос: развивалась бы его жизнь как-то иначе, если бы раньше в Формуле-1 гонялись открытые геи? И другой вопрос, хоть сама мысль всё ещё пугает его до усрачки: может ли он сам проложить этот путь, чтобы другие парни, которые, вполне возможно, придут в автоспорт после него, могли дышать полной грудью? Морской бриз немного усиливается, и Макс, свернувшись калачиком, неосознанно подползает к единственному источнику тепла поблизости. Наверное, дело движется к утру и им надо бы, по-хорошему, вернуться до того, как команды заметят отсутствие двух гонщиков, но... Но конечности пульсируют от усталости, веки тяжёлые, как сталь, а перспектива резко встать и куда-то пойти — просто отвратительна. — Макс. — Голос Шарля звучит невнятно и как-то далеко-далеко, приглушённый нежным убаюкивающим воркованием океана. — Мы же не будем спать посреди пляжа. Макс согласно мычит в ответ и не двигается с места. Последнее, что остаётся в его памяти — это приятное тепло тела Шарля, который прижимается к нему, и Макс засыпает, уткнувшись носом в мягкую ткань чужой толстовки. *** Они просыпаются от шума волн, накатывающих на берег, наблюдают восхитительный восход солнца над скалами, а Макс узнаёт ценой своей не подлежащей спасению толстовки, что Шарль абсолютно прав: чайки — бесславные ублюдки.