every other sunday

С того самого первого раза, когда в возрасте четырёх лет Макс сел в карт, он понял, что хочет стать гонщиком Формулы-1. К десяти годам он знал, что будет гонщиком Формулы-1. Когда он в конце концов занял место на стартовой решётке, самый молодой гонщик Формулы-1 в истории, никто из тех, кто хотя бы раз с ним встречался, нисколько не удивился. Будущий чемпион, говорили они. Золотой мальчик. И хотя обещанный титул раз за разом ускользал от него, уверенность Макса не колебалась. С того момента, как он решил стать гонщиком Формулы-1, он знал, что станет чемпионом мира. Он глубоко вздыхает, уставившись на стол из красного дерева, на котором возведены аккуратные стопочки бумаг с красными парящими быками на обложках. Он просил об этой встрече, но сейчас, когда он здесь лицом к лицу с тяжестью, которая так и не слезла с его плеч, никак не получается унять небольшой тремор в пальцах. Макс суёт руки в карманы и заставляет себя поднять глаза, надеясь, что сможет звучать так решительно, как ему хотелось бы. — Мы быстро завоёвываем титул математически и пропускаем последнюю гонку. Кристиан впивается в него настороженным и понимающим взглядом. Иногда Максу кажется, что босс видит его насквозь, прямо через все тщательно продуманные внешние слои. — А что если к тому моменту у нас не будет гарантированного титула? Макс ёрзает на стуле, семена сомнений прорастают в груди, а для того, чтобы следующие слова наконец-то покинули его рот, приходится продраться сквозь двадцать лет бесконечных ожиданий — сокрушительный вес на колеблющихся столпах всех надежд и мечтаний. Он снова глубоко вдыхает. — Если титула к тому моменту не будет, мы провалим чемпионат. *** Обычный день из жизни тайной части паддока начинается — к превеликому сожалению — с Даниэля Риккьярдо, который на всю громкость выкручивает свою музыкальную систему в семь утра, что приводит к закономерному раздражению всех остальных обитателей парковки для моторхоумов. В гоночные дни здесь всегда напряжение берёт верх над непринуждённой атмосферой, адреналин сквозит в торопливых движениях — механики бегают туда-сюда, потому что где-то что-то горит, гонщики чередуют предстартовые ритуалы с банальными прыжками через скакалку, тренировкой рефлексов или затыканием ушей музыкой, пока не надо срочно бежать в боксы. Но в начале недели — особенно если дело касается четверга — атмосфера куда более расслабленная, потому что никто особо не стремится побыстрее сбежать к жаждущим журналистам для выполнения медиа-долга. Четверги в тайной части паддока — любимые дни Макса. Именно по четвергам Себ готовит на завтрак яичницу, которой хватит на прокорм целой армии, Льюис приносит кофе, и все тусуются рядом, общаясь, как старые друзья. И, что немаловажно, только по четвергам Максу чуть менее сильно хочется раскромсать колёса моторхоума Дэна за то, что его владелец мучает всех Мартином Гарриксом. (Но тебе ведь нравится Мартин, Макси. Ну не в семь же утра, тугодумный ты хуй!) Но в этот четверг Макс во время завтрака больше хмурится, чем ест, его яичница остывает нетронутой, а сам он практически пропускает мимо ушей страстный рассказ Вальттери про некие офигительные тюнинги, которые тот прикрутил к своему гоночному велику. Льюис протягивает Максу стакан с кофе и ласково улыбается, садясь на стул около его моторхоума. — Я слышал про ультиматум, — говорит он. Ультиматум, вот как это теперь называется? Макс невольно смеётся. — Это чушь собачья, приятель. — Есть такое, — отзывается он сухо, не имея ни малейшего желания развивать тему. Но зато он берёт кофе и делает глоток — веганский латте, доходит с запозданием. Поборов желание тут же выплюнуть жижу, он с трудом сглатывает. — Ты думаешь о том, чтобы не участвовать в гонке? — обыденным тоном продолжает Льюис. Макс по его лицу понимает, что ответ уже очевиден, поэтому скорее интересно, к чему вообще этот разговор. — Я думаю сделать то же самое. Макс застывает с кофе в руках, пока тошнотворно-сладкий привкус миндального молока прилипает к его языку, вынуждая желудок спазматически вздрагивать. — Ты серьёзно? — Непонятно, почему именно, но подобный сценарий Макса вообще не устраивает. Он слишком уж противоречит всему тому, что вообще должно быть в гонках. Даже если Макс в силу определённых причин готов пожертвовать титулом, он вовсе не ожидает, что его главный конкурент сделает то же самое. — Я не нуждаюсь в благотворительности. — Да не в благотворительности дело, — Льюис, посмеиваясь, отмахивается от ожидаемого протеста. — Дело в том, чтобы выразить точку зрения. И не только мою. Некоторые другие гонщики тоже не против. На самом деле, первым об этом заговорил Шарль. — О господи, он точно где-нибудь прикопает Шарля. Но Макс всё равно нелепо улыбается. — Я считаю, что мы могли бы подбить на это всех гонщиков. Ну или, знаешь... — О да, прямо-таки все взяли и согласились. — Хотя бы неравнодушную их часть. Не то чтобы Макс не в состоянии оценить посыл предложения Льюиса, но этот самый посыл случайно попадает прямо в яблочко доски скептицизма и уныния, которая прочно засела в его груди. — А смысл? — спрашивает он, может быть, слишком отстранённо и даже бессердечно, но единственное чувство, что сейчас ему доступно — это блядское бессилие. — Все эти жесты. Они просто... Просто капля в ебучем море. Реально, просто шутка какая-то перед лицом мира, где полно неравенства и дискриминации, преступных законов и вопиющего нарушения прав человека. Если бы бойкотирование гонки или футболка с громким слоганом могли хоть что-нибудь изменить... И даже если здесь и сейчас получится что-нибудь выразить, проблема дискриминации есть везде — в Европе, в Северной Америке, в любом самом задрипанном месте, где им выпадает честь гоняться. — Мы ничего не изменим. А потом просто вернёмся к гонкам, как будто... — Как будто мы не виноваты в том, что приняли их условия, а заодно — и деньги. — Как будто мы — не часть этой ебаной проблемы. Очень сложно найти золотую середину между понятиями "меня не волнует" и "меня волнует слишком сильно". Под тяжёлым весом осознания собственного бессилия разумная апатия кажется Максу единственным вариантом, при котором они с рассудком ещё какое-то время пробудут вместе. — Послушай меня, Макс. Не мне и не тебе на корню менять мир, — говорит ему Льюис со спокойной уверенностью человека, собаку съевшего на социальных вопросах. — И мне прекрасно знакомо чувство, когда думаешь, что буквально ничего из того, что ты делаешь, не бывает достаточно. Но не позволяй этому лишить тебя радости от гонок. Несмотря на все его недостатки, миром всё ещё можно наслаждаться. Он широко разводит руки в стороны, закрыв глаза, будто мудрец, пытающийся удержать в руках всю планету скопом. — А что до жестов... Они могут показаться не очень-то впечатляющими, но всё равно всегда нужно отстаивать то, во что веришь. И если хотя бы одному человеку станет легче дышать, попытка уже стоила того. *** "Макс, Леклер идёт быстрее тебя, восемь десятых между вами" Сильверстоун заставляет кровь кипеть в венах, равно как и красное переднее крыло, что мелькает в зеркалах заднего вида. "Леклер прямо за тобой" — Дай мне уже погоняться, ДжиПи, — цедит Макс сквозь стиснутые зубы, пока испарина пропитывает его балаклаву. Он старается изо всех сил, защищая позицию. Они бьются колесо в колесо, Макс оставляет Шарлю место на внешней траектории, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть он ошибётся и зацепит траву. Он выжимает газ, слишком поздно тормозит и уже знает, что из Брукленда Шарль выйдет победителем этой маленькой дуэли. Он щурится, его пульс подлетает до небес, а разум не успевает процессировать все рефлекторные действия. Острые ощущения погони бегут по его венам, как топливо, — как однажды уже было в девятнадцатом. Окей, маленький мерзавец. Давай зажжём толпу. Благодаря заднему крылу Макс играючи выполняет обгон и почти слышит удивлённый вскрик Шарля. Что же, надеется он, пусть только Шарль от этих игрищ почувствует себя таким же живым. *** Макс не выигрывает Сильверстоун, но ему не так обидно хотя бы потому, что на верхней ступеньке подиума стоит Шарль, и он уже залит шампанским, да ещё и смотрит в небо так, будто сам бог послал ему блестящую победу, чтобы искупить вину за всё то дерьмо Феррари, с которым пришлось мириться последние года два. Макс понятия не имеет, имеет ли бог хоть малейшее отношение к сегодняшней победе, но — да, это была офигенная гонка, и он, Макс, как раз имел к ней полное отношение. Так что они улыбаются друг другу, и Макс тянет Шарля к себе вниз, чтобы вылить ему на голову всю бутылку шампанского. *** Конечно, Шарль становится сердцем воскресной вечеринки, и он откровенно наслаждается этим, опьянённый всеобщим вниманием и тем самым не очень легальным финским алкоголем. Он расцветает под охами и ахами Себа, который строит из себя гордого папочку, и от различных вариаций слова поздравляем. Да, Шарль — сердце воскресной вечеринки, но их пути, равно как и на треке, всё равно пересекаются. Шарль спотыкается о собственные ноги, когда тянет Макса опрокинуть очередной праздничный шот, а Макс смеётся, смеётся и снова смеётся, пока не забывает, а что вообще было смешного изначально. Кто-то вдалеке выкрикивает их имена, разносимые ветром по затянутому облаками небу, а они уже хрипят, согнувшись напополам от смеха в узком пространстве между двумя моторхоумами. Глаза Шарля сияют, это сверкающий взгляд прирождённого победителя, и Макс чувствует прилив адреналина, радости и нежности. Этот порыв, непреодолимая тяга снова кипятят его кровь, так сильно, что как будто он — машина в гонке. Только вместо горячего асфальта и плавящейся от напряжения резины он чувствует спиной прохладную поверхность стены моторхоума и пару тёплых губ, прижимающихся прямо к его. Макс выдыхает, широко распахнув глаза, и задевает носом мягкую кожу на острой скуле Шарля. Пульс шкалит так сильно, будто участвует в собственной чемпионской гонке. — Ты что творишь? — шепчет он, прижатый к моторхоуму. — Макс. — Когда Шарль шепчет, его губы касаются губ Макса, и можно почувствовать вкус собственного имени, смешанного с чужим дыханием. — Я хочу, я... Блять... — Шарль рвётся вперёд, чтобы снова прижаться к нему губами, и на долю секунды Макс почти что позволяет этому случиться. — Ты пьян, Шарль, — взяв себя в руки, он отстраняет Шарля от себя, положив руки на плечи. На губах чувствуется сладкий привкус выпивки, от которого хочется улететь в угар в тысячу раз сильнее. — Ты же... — Он выдыхает через нос, чтобы короткими репризами выгнать накатившее раздражение. — Ты же натурал. Шарль, наконец-то, отшатывается, он явно сбит с толку и медлит, а лицо складывается в недовольную гримасу. — Ты не можешь знать наверняка. Макс жмурится, чтобы мысленно сосчитать до десяти и сдержать ещё более сильное раздражение, но оно всё равно прорывается, подавляя более рациональные части его мозга. И правда. Куда ж ему знать наверняка. Как будто не существовало никакой вереницы подружек, с которыми Леклер вышагивал по паддоку все эти годы. Как будто хоть когда-нибудь Леклер давал подсказку подумать об обратном. — Замечательно, — шипит Макс, раздувая крылья носа, как рассерженный кот. — Значит, ты просто решил попробовать что-нибудь новое. Классно тебе, Шарль. — Его тело буквально вибрирует из-за непонятного гнева. — Просто, блять, охуительно. Шарль хмурится, когда Макс пытается вырваться из его хватки, и он похож на потерянного щеночка. — Макс, погоди... — он хватает максово запястье, и они оба покачиваются из-за резкого движения. — Чего подождать? — взрывается Макс. В его груди пульсирует боль, помноженная на чувство неуверенности в себе. Он — не дешёвый расходный материал. — Что тебе ещё нужно, Шарль? Я не буду твоим ебаным экспериментом. Шарль выглядит озадаченным. — Я не... — Он начинает речь в свою защиту, но его бравада тут же сдувается и больше не следует ни одного оправдания. Ну и хорошо — Макс не горит желанием ничего слушать. — Наверное, тебе всё это кажется забавным, но для меня это не шутки, Шарль. Для меня это, блять, серьёзно, — он проводит рукой по лицу, ерошит волосы, влажные от полуночной сырости. На фоне всё ещё шумит вечеринка, играет музыка и слышатся крики. — Ты о чём вообще, мать твою, думал? — Я... Я не знаю, — Шарль заикается и даже не смотрит ему в глаза. Он выглядит так пристыженно, что у Макса просто не остаётся сил смотреть на него. Это неправильно. Всё это пиздец как неправильно. И его желудок снова спазматически сжимается при мысли, что, вполне возможно, могли быть другие место и время, когда поцелуй показался бы правильным. Когда он мог значить что-то. Но не нынешние место и время. — Я так и подумал, — Макс отпускает сухой смешок. Он устал. Он очень, очень, очень устал. Он хочет орать об этом в небеса, пока вселенная не поглотит всё его отчаяние или в его лёгких не кончится воздух. Но Шарль всё ещё выглядит, как потерянный щеночек, так что Макс разочарованно качает головой и отворачивается. — Иди проспись, Шарль. *** > мне жаль *** Проводя летний перерыв в Монако в полном одиночестве, Макс ловит себя на мысли, что каждый день смотрит на неотвеченную смску, и задаётся единственным вопросом: как можно тосковать по тому, чего у тебя никогда не было?