Наследство

— Что же нам теперь делать? — спрашивал Джозеф Бертрана, сидящего на краю плота с перерезанным канатом в руках. — А что вы делали до этого? — раздраженно бросил штурман, когда услышал этот вопрос в пятый раз. — Мистер Рейнольдс, у вас прежде была весьма похвальная привычка робеть и отмалчиваться в моем присутствии. Никогда не бросайте ее. Я предлагаю вам лечь на бревна и валяться в праздности покуда хватит сил! Джозеф вспыхнул и побрел прочь, но уходя, оглянулся, встретился взглядом с Бертраном и понял, что тот уже устыдился своей вспышки. Однако слова были сказаны, а привычка повиноваться этому человеку въелась настолько глубоко, что Джозеф ушел так далеко, как только позволяли размеры плота, и уселся лицом к морю. Однако смотреть там было не на что. Насколько хватало взгляда простиралась синяя исполосованная мелкой рябью вода. Даже облака, казалось, избегали несчастных путников — небо было совершенно чистым. Джозеф стал смотреть на солнце. Глаза заболели, заполнились слезами и, когда он опустил голову, они еще долго бежали по лицу. Он никогда не чувствовал себя таким одиноким как здесь, на тесно населенном куске дерева — шестьдесят пять футов в длину и двадцать три в ширину — посреди океана. Даже когда умер отец. Даже когда пришлось скрываться от кредиторов, не видя целыми днями ни одной живой души. Даже когда он жил один в огромном Брейсфилде. «Интересно, как быстро сдается и гибнет тонущий человек? — подумал он. — Насколько легкая это смерть? И не лучше ли покончить с этим как можно быстрее, чем терпеть муки голода и жажды?» — Мистер Рейнольдс! — требовательный голос штурмана прозвучал обыденно и привычно, будто они до сих пор были на корабле. Джозеф вздрогнул и, уже вскакивая на ноги, быстро вытер рукавом лицо. Бертран бросил на него прежний насмешливый взгляд. — И вы Харди. Хейвуд! Помогите мне провести ревизию наших припасов. — Ну и чумазый же ты, — хмыкнул Хейвуд, глянув на Джозефа. Итоги ревизии оказались неутешительны: три бочонка с водой, два с вином и два ящика галет, один из которых оказался подпорчен водой. И это почти на сотню человек. Хейвуда назначили ответственным за раздачу пайков. Из куска парусины соорудили парус, вид которого вызвал у штурмана нервный смешок. Потом Бертран поделил оставшихся на плоту матросов — их было тринадцать — на вахты и велел дежурным на каждой стороне плота наблюдать за горизонтом. Его бурная деятельность поначалу взбодрила всю команду, но что толку наблюдать за горизонтом, если он совершенно пуст? Джозеф во время своей вахты начал клевать носом, потом его вновь одолели мысли о мучительной смерти от голода и жажды и, когда кончилось его время, он повернулся и вперил свой взгляд в толпу людей, лишь бы не видеть этой пустоты, полной смертной тоски. Бертран весь вечер слонялся по плоту словно призрак, хотя и призывал всех прежде экономить силы. В какой-то момент, переступая через людей, он запнулся за чью-то ногу и едва не упал. — Осторожнее, месье Бертран, — послышался недовольный визгливый голос, большая куча тряпья заворочалась, поднялась и оказалась доктором Ван Арле. — Вы здесь? Какая приятная неожиданность! — воскликнул Бертран отнюдь не радостно. Голландец сел, свесив толстый живот между скрещенных ног, и церемонно поклонился. — Что вы здесь делаете, доктор Ван Арле? Он немного подумал и понимающе хмыкнул. – Дайте я угадаю. Снова перебрали вина? – К сожалению да. Я проснулся слишком поздно. Все билеты на шлюпки уже были раскуплены. – Вы могли напомнить о себе, и я уверен, Браун нашел бы вам место. – Высадив вместо меня на плот троих других? – толстяк рассмеялся. – Я решил остаться здесь. Я, при всем присущем мне пессимизме, все же надеялся на порядочность мистера Брауна. Но проклятый ветер обратил все мои надежды в прах. Чего и следовало ожидать, желание жить у этого джентльмена, оказалось сильнее его порядочности. Если таковая вообще имеется в нем, конечно. — Порядочность? У этого труса? — Что ж, может он и трус. Но можем ли мы его в чем-то винить? Он поступил разумно. Его шансы избежать смерти возросли многократно, когда он избавился от нас. Куда интереснее, почему здесь оказались вы, штурман? — В этом нет ничего интересного, ведь я теперь слыву бунтовщиком. — Но мистер Браун все равно приглашал вас в шлюпку. Штурман отбросил назад темные волосы. — Тут все очевидно, доктор. Я прекрасно понимаю вашу неприязнь к мистеру Брауну, но боюсь, вы и представить не можете силу моей неприязни к нему… — И все же желание жить… — Мое желание жить при мне, уверяю вас. Оно ничуть не меньше, чем у любого на этом плоту. — И, тем не менее, любой на этом плоту все бы отдал, чтобы оказаться в шлюпке. А вы отказались от места в ней совершенно добровольно. И я бы даже сказал с гордостью. За что вы себя наказали, Бертран? Все взгляды на плоту устремились на штурмана, уголок его рта дернулся. — Моя честь не позволила мне бросить всех этих людей. Они доверили свои жизни мне, капитану и Брауну, ступив на борт «Лилии». Джозеф даже сморщился, настолько фальшиво прозвучали эти слова. — В конце концов, все это действительно несправедливо, — пробормотал Бертран в продолжение себе под нос. Но голландец услышал и насмешливо хрюкнул. — Несправедливо? Опасные идейки водятся в вашей голове, штурман. Справедливость есть понятие искусственное, выдуманное людьми — и людьми неумными — и в природе не существующее. В природе побеждает тот, кто сильнее. Ну или тот, у кого больше власти и денег, если, скажем, брать людей. Кристоф одарил его презрительным взглядом. — Что ж, может и искусственное. Но и мы живем не в джунглях, а в обществе цивилизованных людей. А человек тем и отличается от бегемота или мартышки, или же от индейца, что он выше природы. Что есть у него такие выдуманные понятия вроде справедливости и чести. Что душа его преобладает над телом. — Да уж преобладает, — мрачно подтвердил Ван Арле. — Погодите-ка. Еще дней пять пройдет, и все тут начнут жрать трупы. А то и убивать, ради того чтобы сожрать. Вот тогда и увидите, что над чем преобладает: душа над телом или наоборот. Джозеф посмотрел на Бертрана в надежде, что тот сейчас же опровергнет это гнусное утверждение. Но штурман промолчал и ушел на другую сторону плота. У Джозефа внутри, в самом центре тела, будто что-то оборвалось, и на этом месте образовалась сосущая пустота. Он поплелся за Бертраном, словно ожидая, что тот все-таки скажет что-то, что успокоит его. — К какой церкви вы принадлежите, сэр Жозеф? — спросил Бертран, когда Джозеф неловко опустился рядом с ним. — Ну, мой отец был протестантом. Штурман искоса взглянул на него и усмехнулся. — Вот как? Что ж, мой тоже. Как и мой дед. Он уехал из Франции после отмены Нантского эдикта. А моя мать была католичкой. И англичанкой. Странно все это, не правда ли? Вышла замуж за гугенота, и все время пыталась обратить его в истинную веру, разругалась с ним и сбежала в Париж. И меня забрала с собой. И кто же я теперь? Протестант или папист? Англичанин? Француз? Джозеф недоуменно пожал плечами. К чему сейчас об этом говорить? – Наверное, это каждый должен сам решать, – неуверенно сказал он. Штурмана это развеселило. – Вы и вправду так думаете? Есть люди, которые думают так? Тогда, возможно, еще не все потеряно! На деле же во Франции король решает, как вам верить. В Испании жгут еретиков. В Англии вы не сможете занять государственный пост, если вы католик. Джозеф пожал плечами, ему не было дела до государственных постов. – Я не задумывался о том, кто я и во что верю. И тем более о том, во что верят другие. – Что ж, это или великая мудрость или крайняя узость мышления, – рассмеялся штурман. – А может быть вы слишком англичанин. Вы знаете кто такой Вольтер? Он писал, что если бы в Англии была только одна религия, следовало бы опасаться ее деспотизма; если бы их было две, представители каждой перерезали бы друг другу горло; но их там тридцать, а потому они живут в благодатном мире. Вдруг веселость разом спала с его лица. – Вы тоже думаете, будто я себя наказал? За что? За смерть капитана? Джозеф ничего такого не думал, но к счастью штурман не стал ждать его ответа. — Я привык к тому, что благородство воспринимается как лицемерие или же попытка приукрасить себя. И когда я говорю, что совесть и честь не позволили мне бросить вас на произвол судьбы, я заранее знаю, как воспримут мои слова. Оттого в них так мало уверенности. Джозеф посмотрел на него и решил теперь уже наверняка, что именно это Бертран и сделал, отказавшись от места в шлюпке — наказал себя за смерть капитана. Но потом вспомнил, как штурман, вопреки приказу старпома, остановил «Лилию», чтобы выловить из воды его и Билла Харди, и усомнился. – Моя мать недолго пробыла в Париже, – продолжал Бертран. – У нее скоро закончились деньги. Но там она повстречала трактирщика из Сен-Мало, представилась ему вдовой и вскоре вышла замуж. Прекраснейший образец христианской добродетели, не правда ли? У него был трактир в порту — «Адмирал Дюкасс». Там я вырос: среди бочек с ромом, пропитанных насквозь этим ромом и морской солью моряков и их крепких словечек. Моя мать и ее новый муж неплохо ладили, но через четыре года после свадьбы его переехала телега, груженная макрелью. Она стала владелицей трактира и справлялась с этим не хуже своего мужа, хотя я был ей в этом не помощник. Меня никогда не прельщала возможность всю жизнь протирать стаканы и столы. Я целый день пропадал в порту. Там был один моряк — безногий Франсуа. Каждое утро двое сыновей выносили его на набережную, а вечером забирали домой. Он жить не мог без моря, хоть оно и забрало у него обе ноги. Так вот, он целый день сидел на берегу, смотрел на корабли и травил нам свои байки. И учил морскому ремеслу, а моряки судов, стоящих на приколе, разрешали лазать нам по вантам. Капитан Сеймур рассказывал нам о навигации и Северной Африке. Он был мне как отец. Он был мне отцом больше, чем моя мать матерью. Когда мне исполнилось пятнадцать, я ушел на его корабле. И больше никогда не появлялся дома. Тогда это был другой корабль. Он стал моим домом. Мой дом был там, где капитан Сеймур. И что же теперь? Капитан мертв, а его корабль разбит. Чуть погодя штурман сказал совершенно некстати: — Он не прав. — Что? — Голландец неправ. Они не начнут есть трупы через пять дней. Эти, как будто успокаивающие, слова взбудоражили Джозефа, и он с тревогой повернулся к Бертрану. Тот сидел, сгорбившись, уронив бессильные руки на согнутые колени. — Я думаю, начнут много раньше. Будто очнувшись, он резко выпрямился, лихорадочно оглядел всех вокруг и, словно убедившись в чем-то, кивнул своим мыслям и снова сгорбился над скрещенными ногами. Джозеф опустил взгляд на свои руки — они мелко дрожали. И тогда он ударил Бертрана кулаком в плечо. Тот удивленно повернулся, но ни возмущения, ни гнева не было в его взгляде, и Джозеф ударил его еще раз, сильнее. — Какого черта, сэр! Если вы сели на плот, чтобы не бросать нас на произвол судьбы, то почему сдаетесь прямо сейчас? Мы должны что-то делать! Я не хочу сдохнуть здесь! Вот так! Это слишком жалко… Штурман усмехнулся. — Не переживайте, мистер Рейнольдс, вы не погибнете зря. Ваша смерть поможет продлить жизнь ваших товарищей. Что вы скажете, если ваш труп станет залогом спасения вашего друга Харди? Или скажем моего? И все же, — он посмотрел Джозефу прямо в глаза, — постарайтесь прожить как можно дольше. Я ничего не могу сделать для вас, но если вы не сдадитесь… как знать, может Господь испытывает нас, а потом возьмет и явит нам чудо. Молитесь, сэр Жозеф.