***
— Ах!.. Госпожа, госпожа, смотрите! — маленькая рабыня Цэцэг жмется пугливо к ногам Хонгорзул, указывая дрожащей рукою на приподнятую от земли шкуру при входе. Снаружи почти что ночь, кто в такой поздний час посмеет нарушить покой ханской дочери?.. Хонгорзул уже храбро берется за копье, как черною тенью в юрту вползает большой пес с корзиной в зубах. — Это один из псов Джурджи, — замечает старая кормилица и перехватывает морщинистой ладонью копье своей госпожи. — Да с подарками, — хихикает молодая служанка Навчаа, без страха вставая навстречу псу. Она пробует забрать у него корзину, но тот рычит — грозно, будто бы дикий волк, — и, выпустив на миг корзинку, клацает огромными зубами возле ее руки. Навчаа шлепается на тощий зад и, причитая, силится отползти прочь от страшного зверя. Хонгорзул смеется, запрокинув голову, и вдруг ловит себя на мысли: Джурджи делает так же. — Ну, что у тебя тут? — Пес ставит свою ношу возле ее ног и садится, склонив голову набок да вывесив алый слюнявый язык. Будто ждет похвалы или лакомства. Хонгорзул с опаской приподнимает желтый холодный шелк: с Джурджи-то станется, может и змею подсунуть, разобидевшись на старые ее слова. В корзине нет никакой змеи. Там золото, украшения, дорогие ткани, уздечка для любимой вороной кобылы Хонгорзул, щедро украшенная бирюзой и крупным жемчугом. — Какие дары, госпожа! — восклицает с восхищеньем Цэцэг, сунув любопытный нос туда, куда совсем не следует его совать рабыне. — А господин Джурджи знает, как угодить невесте! — Глупости не говори! — Хонгорзул шлепает своевольную девушку по руке. Любит Цэцэг блестящие украшения, легко себе что-нибудь стащит даже под хозяйским взглядом. — Хороши подарки, да мало. Кто Ханом Ханов стать хочет, может и богаче невесту одарить. Иди! — выпроваживает пса. — Не будет у меня ничего для твоего господина. Грозный зверь скулит обиженным щенком, будто понимает каждое ее слово, и серой тенью плетется прочь из юрты. — Ой, Хонгорзул, ой, глупая-несмышленая, — качает головой кормилица, — сама же за него хочешь и сама же ответ ему не даешь. Смотри: надоест-то жениху диковины тебе привозить. Каждый подарок — он дорогой ценой достается, он кровью оплачен!.. А ты нос воротишь!.. Смотри, Хонгорзул: сдастся жених, сердце-то у него не каменное, пусть и хочет он, чтобы все так думали!.. — Джурджи-то? Да сдастся?.. Ну, коли сдастся — тогда и не нужен мне такой. Кто сдается, кто благоволенья невесты не может добиться — не стать тому Ханом Ханов, не дойти до Последнего Моря.***
— Такого чая ни одна женщина не заваривает, как моя Солонго, — хвастается Барлас младшим братьям и Джурджи. Они собираются в его юрте, в юрте старшего из сыновей Джаргал-хана, и Солонго, первая из его жен, сама разливает чай по пестрым пиалам и обносит братьев мужа, устроивших совет вкруг очага. Прочие жены Барласа и их прислужницы сидят на пушистых коврах и шкурах на своей половине да ждут ее, старшей, знака: как последняя чаша ляжет в мужские руки, тотчас же все они выйдут прочь. — Чай Солонго из степных трав и цветов прогоняет любые печали, — соглашается брат Баяр, шумно отхлебывая, и причмокивает от удовольствия — это лучшая похвала хозяйке. — Пей, Джурджи, легче на душе станет. Пей и говори. Женщины покидают юрту, когда Солонго отдает желтую с синим пиалу Октаю и хлопает в ладоши. Теперь начнется мужской разговор, жены ему свидетельницами быть не должны. — Что говорить, сами видели, — хмуро отвечает он, отставляя в сторону, в ноги, горячую чашу горьких степных трав, слегка лишь подслащенных медом. — На всю стоянку ославила меня Хонгорзул. Нехорош я ей, смеется она надо мной. Подарки берет, а ответ не держит. — Потому как балованная да отцова любимица, — объясняет Барлас, вскинув назидательно, по праву старшего, палец. — Всех ее сестер в чадородных летах замуж давно выдали, тех, что малые — просватали, разъехались они все со стоянки, а Хонгорзул — тут она. — Пока самого лучшего мужа ей отец не найдет — не отпустит, да она и не уйдет, — поддакивает Октай с важным видом мудрого хана, а прочие, заслышав такие речи, беззлобно над ним посмеиваются. Октай — младший из всех тайджи, куда ему размышлять, как взрослым женатым мужчинам!.. — Правду говоришь, брат! Хонгорзул хочет быть женою покорителю мира, на другого не согласится. — А сгинет покоритель мира на краю его, не успев к сайхан нуур воротиться; тогда-то — что? — вопрошает Джурджи. Чай делает голову легкой, немного одурманенною и развязывает язык. Жаль, старший брат не дозволил взять с собою хотя бы одного пса — когда верные друзья рядом, когда ладони утопают в серой шелковой шерсти, Джурджи спокойнее. И Байгаля, жаль, нет: ему на разговоре ханских сыновей тоже не место. — Ты вот что ей дарил, скажи? — Золото, драгоценности, ткани. Сбрую дорогую, красивую, с жемчугом да бирюзой — я ту бирюзу в крови своей выкупал… Знающие люди так говорят: этот камень особенный, он для своего блеска крови людской требует… Мастера-ювелира привез с границы, чтоб браслеты ей на свадьбу сделал, какие попросит. Шахский ювелир, не простой! Шах едва согласился его в степь отпустить, наказал: за его голову он мою возьмет. А она смеется да нос воротит. Ославила меня перед всей стоянкой, будто я ей не диковину, а лепешку верблюжью привез. Что за женщина!.. Пламя злое, а не женщина. — Да лучше бы и лепешку, может, стала бы труд воинский ценить, — ворчит второй брат Унур. Все знают: его жены красивы и скромны и почитают мужа наравне со Старшими Богами. — За Хонгорзул отец хорошее приданое даст… — скребет висок Барлас. — Тумен в командование, не меньше. — А мне тумен ой как нужен, — соглашается Джурджи. — Я ради того тумена и насмешки ее стерпеть готов — только б ответ дала!.. — Вот что, брат. Достань такой дар, чтоб не сумела она отказаться; дар, о котором больше никто и не помыслит. Кто знает, может, и дрогнет сердце каменное у Хонгорзул… А откажется — выставит себя глупой, как народившийся суслик. Зачем тогда жена такая?.. Много есть других достойных девушек, не гордячек с задранным к небу носом. — За тех девушек тумен в приданое не дают!.. Джурджи, допив остывший чай, раздумывает несколько долгих мгновений, силясь отыскать ответ в танце очажного пламени. Огонь трещит рыжими языками, говорит по-особому с Джурджи, нашептывает степные тайны. Знает пламя, от какого дара не откажется гордая Хонгорзул. — Есть такой подарок. Только… станет ли она до весны ждать?..***
— Как думаешь, госпожа, отчего Джурджи притих-затаился? Даров тебе не возит, на глаза не показывается… Ужель отказался сердце твое получить?.. — Навчаа под песню расчесывает волосы Хонгорзул и вдруг, остановившись, спрашивает о потаенном. С последнего подарка, корзинки драгоценностей, приволоченной псом, проходит едва ли не половина года. Тут любая невеста уже встревожилась бы — только не Хонгорзул. Спокойна ханская дочь, будто охотящаяся гюрза перед смертельным для ее добычи броском. — Тебе-то что? — дергает она плечами. — Многого не болтай! Будешь любопытничать так — от многих знаний превратишься в старуху, и никто тебя замуж не возьмет! А у самой у нее сердце колет, будто тупою спицей. Хонгорзул Джурджи с малых лет знает, непохожа эта нынешняя холодность на него. Может, задумал что?.. Может, и правда — разлюбил?..***
— Жаловалась на тебя дочка моя, — говорит Джаргал-хан, едва за спиною Джурджи Большую Юрту покидает последний из тургаудов — жен, советников и прислужников хан еще раньше прогнал. Не для чужих ушей беседа будет. Джурджи, с почтением опустившись на колени и лбом коснувшись ковра у ног Джаргал-хана, выпрямляется гордо. Ничуть не смущен, не прячет глаза, точно он и не виноватый ни в чем. — Отчего больше не сватаешься к Хонгорзул, отчего девичье сердце мукой изводишь? — хмурится хан сердито. — Ты смотри — не погляжу я, что ты мне названный сын, брат моим сыновьям. Обидишь мою соколицу — пожалеешь, Джурджи, ой, пожалеешь!.. — Господин мой, — произносит Джурджи, осторожно подбирая каждое слово, — я могу одним лишь обидеть сайхан нуур Хонгорзул — тем, что мои подарки недостаточно хороши ей, и потому она принимает их только как должное своей красоте, а не как свадебный дар. Хонгорзул меня молчаньем изводит, не я ее. Последний подарок по весне поднесу; если откажется, оскорбится — тогда и делай со мной что хочешь. Лучше уж казнь от твоей руки, чем ее жестокое молчание и насмешки надо мной. Джаргал-хан, выслушав его, хмурится сильнее прежнего и отпускает Джурджи взмахом руки: — Иди, иди. Если правду сказал — поговорю с дочкой. Ни к чему невесте над женихом измываться. Если не хочет за тебя — пусть прямо так и объявит.***
— Хонгорзул! Хонгорзул, выйди! — ранним утренним часом, когда спать хочется более всего, Хонгорзул будит окрик Джурджи из-за ограды. Перепуганные служанки, тут же вскочив, осторожно выглядывают из-за полотняной двери, пускают в юрту холодное дыхание едва пришедшей весны. — Ну-ка, закройте! — велит она им сонным голосом и заставляет себя сесть, скинув на ноги одеяла и шкуры. Возле юрты слышится нетерпеливое ржание, а Джурджи снова зовет ее: — Выйди, Хонгорзул! Я тебе подарок привез! Последний! «Глупый Джурджи», — сердито думает Хонгорзул, наскоро переплетая косу. Что же она, ханская дочь, растрепанной к наглецу выскочит, будто ждала его всю ночь и только про него одного и думала?.. Пальцы не слушаются, а бестолковые рабыни, вьющиеся вокруг, будто дикие пчелы над ульем, ничуть не помогают, мешаются только. Хотя все ж и польза от них есть: быстро приносят ей платье и длинную, до пят, бархатную цамцу без рукавов, отороченную волчьим мехом: зябко снаружи, жухлые ковыли у горной гряды наверняка все стоят в серебре от инея. — Что еще?! — восклицает Хонгорзул, выбравшись наконец из теплой юрты на холод. И… больше ни слова не может проговорить: вся земля перед нею, ворота, изгородь — всё в тюльпанах. Красные, желтые, редкие черные, которые родятся только на высоких горных лугах и цветут ровно одну седмицу, а цветение это могут застать лишь самые отчаянные храбрецы… Дорога цветов петляет по всей стоянке и уходит куда-то в даль, в голубую дымку горизонта, в сторону закатных стран, в сторону… Последнего Моря. — Пойди за меня, Хонгорзул, и все земли до Последнего Моря я покрою тюльпановым ковром в честь твоего имени! Позади ахают на разные голоса служанки и рабыни, причитает старая кормилица. Вот так подарок!.. Вот так Джурджи!.. Сколько же земель объехал, чтобы собрать столько?! — Пойду… — отвечает тихо Хонгорзул, чувствуя, что от холода и смущенья у нее отчаянно краснеют щеки.***
Грустная, неспокойная свадьба у Хонгорзул. С самого утра рушит хрупкие девичьи грезы о празднике древняя сваха, видавшая, верно, еще ее прадеда; является к ней в юрту с другими старухами и соколиным яйцом. Хонгорзул знает, для чего оно. — Я дочь хана! Я повелю отрубить тебе руки, если ты коснешься меня! — кричит Хонгорзул, вырываясь, пока остальные женщины мерзкими скрюченными пальцами держат ее, прижатую к тюфяку, задирают богатое свадебное платье выше бедер. — Таков обычай. Все через него проходят, девочка. Чистой невесте почет. Или ты что скрыть хочешь?.. — За такие слова тебе отрежут язык! — на миг Хонгорзул задыхается от острой боли между ног, теряя дар речи. Она зажмуривает глаза, чувствуя подступающие слезы — от боли, от унижения?.. — и, распахнув снова на вдохе, видит довольное морщинистое лицо и гадкую беззубую улыбку на толстых некрасивых губах. Видит и красное на яйце. — Разве же больно?.. — вопрошает ласково сваха. — Вот когда муж овладеет тобой в степи, вот тогда-то попомнишь меня добром. Хонгорзул думает о ее словах, когда за них с Джурджи молятся шаманки Матери Первого Коня, когда на платье ее кидают семена и сушеные ягоды — чтобы всего в их жизни было в достатке. Думает, когда вокруг юрты Джурджи, которая скоро станет и для нее юртой, проносят на лоскутном одеяле маленьких детей — чтобы у них родилось столько же, сколько поместилось на нем, а лучше — еще больше. Чтобы она родила стольких детей, нужно, чтобы он столько же раз… Хонгорзул чудится, будто ее беспокойство и страх передаются Джурджи, ведь теперь они связаны брачными клятвами, браслетами-оберегами, на которых до края мира на свет закатного солнца бежит волчье воинство и летят вороньи вестники. Как же странно называть его мужем!.. Сидит Джурджи смурной, уперев ладони в колени, ни на кого не смотрит, не радуется, не ест, не пьет. Улыбается, когда подходит кто с подарками или добрым словом, а потом опять. Позади него Байгаль: у того и вовсе не лицо — маска мертвецкая из древнего кургана. Может, и правда то, что шептали про них… Может, и правда: не нужна Джурджи Хонгорзул, только тумен отцовский нужен. Ну, и шел бы тогда за этот тумен сам женою!.. Отчего-то нападает странная злость: на отца, на свадьбу эту, на старую гадюку-сваху, на собственное согласие, на Джурджи с его тюльпанами и Последним Морем… Ей хочется перевернуть праздничные столы, взять свою вороную кобылу, сорвать с нее дареную уздечку — и пустить самым быстрым бегом в степь, далеко-далеко, туда, где никто не найдет… Только Хонгорзул не может. Хонгорзул принесла клятвы Матери Первого Коня быть с Джурджи, и она будет. И поедет по дороге, устланною тюльпанами, к нему на берег Последнего Моря. — Пора, — Джурджи тянет ей руку, когда отец подводит к ним двух лошадей: ее Чоно и его Салхи. У невесты всегда есть фора, и Хонгорзул молится про себя, чтобы потерял ее в степи Джурджи, не догнал, не взял посреди ковылей на горячей земле, не… Ветер свистит в ушах, свистят вслед мужчины — Хонгорзул кажется, что глумливо, знающе. «Давай, Чоно, давай, девочка, — шепчет она в чуткое ухо драгоценной своей кобылице, — унеси меня отсюда, унеси далеко!..» Хлещут Чоно по ногам упругие травы, хлещут они и Хонгорзул. Зажмурившись, летит она вперед: не к горам, там нагонят быстро — в дикую-дикую степь, куда прежде не отваживалась заезжать. Сзади слышится топот и ржание. Все ближе, ближе!.. Как она могла помыслить, что он не достанет ее?.. Сильная рука перехватывает повод, останавливая Чоно. Тяжко дышит рыжий Салхи, тяжко дышит его хозяин. — Славно скачешь, — улыбается Джурджи, хоть она и не видит, — просто слышит улыбку в его голосе. — Ну, спускайся, — просит ее Джурджи. — Я не обижу. Хонгорзул вцепляется в высокую луку и трясет головой. Нет, он ее не получит. Не причинит боль худшую, чем причинила сваха. И пусть тем она оскорбит богов — страх перед единением с мужем сильнее страха божественной кары. Ее мать умерла, когда носила под сердцем ее брата, а Хонгорзул не хочет себе судьбы своей матери. Он все же отнимает ее пальцы один за другим — ладонь у Джурджи шершавая, горячая, грубая, привыкшая ласкать только меч да плечи лука. Спускает он Хонгорзул со спины Чоно, ловит в железные объятия. Укладывает на теплую шкуру, наваливается сверху, принимаясь расправляться с ее одеждой. Хонгорзул распахивает глаза. Не видала она никогда такого Джурджи. Будто над ней не мужчина — обезумевший степной дух. — Нет! — она бьет его по груди, по рукам, по лицу, куда только может дотянуться, царапается дикой кошкой. — Нет, нет, нет! Не надо!.. Личина волоокой вздорной красавицы идет трещинами, разбивается о скалу страха, и Хонгорзул плачет навзрыд. Кричит на всю степь от бессилия и боли, а за пеленою слез и не видит, что муж более не касается ее, что остановился, не завладел. Джурджи слышит не Хонгорзул — слышит он свою мать, к которой часто приходит отец. Он, Джурджи, сын хана, но та, что его родила — все еще пыль под ногами, ничто. «Нет, нет! Не при нем! Умоляю, господин!» Его выводят прочь, чтобы не видел, но он все равно рвется туда, в их маленький бедный угол, на тощий пестрый лежак, который они делят один на двоих и на котором сейчас бьется в отцовских руках и плачет мама. Когда он уйдет, она останется сидеть недвижной, прижав похолодевшие ладони к лицу, а ее длинные светлые волосы будут щекотать Джурджи руки, едва он неумело обнимет ее. «Мама, как тебе помочь?.. Мама!..» — Джурджи… — тихонько зовет Хонгорзул. Она быстро оправляет платье и садится рядом с ним, опускаясь на колени. Боли, которой она так боялась, нет. Он услышал ее. Он не тронул ее. — Я не прикоснусь к тебе, пока сама не захочешь, — глухо отвечает он и неловко поднимается на ноги, отряхиваясь. Хонгорзул видит, что лицо у Джурджи — смурное и серое, как небо перед ливнем. — Едем обратно. Только… покажи отцу и остальным, что все свершилось, а ты счастлива. На обратном пути Чоно и Салхи идут вровень.***
— Я не стану спать с собаками! — восклицает Хонгорзул, когда вечером большую лежанку в юрте Джурджи занимает он и его псы. Раззявив алые пасти, потягиваясь довольно и жмурясь под хозяйскими руками, они укладываются во всю длину тюфяка, не оставив никакого места Хонгорзул. — Можешь спать на женской половине, — жмет он плечами. — Псы еще до тебя у меня были, я друзей на холод не выгоню. Найдем и для тебя место. Ложись, не упрямься! Не тронут. — Тебе собаки милее меня!.. — Послушай! — Джурджи поднимается, и она тотчас же жалеет о своих словах. — Ты хотела в мужья джихангира. Я им стану, я обещал это твоему отцу еще ребенком. Я хотел себе тумен, хоть один, чтобы пойти на братьев войной и забрать все, что мое по праву крови. Скоро воины будут здесь. Мы оба получили то, что хотели. Если ты не желала замужества — отрезала бы себе косу, отдала бы девство Дайну и билась бы наравне с мужчинами!.. — Отец мне запретил!.. — И верно сделал, — бормочет Джурджи. Подхватывает теплый плащ и идет прочь из юрты.***
Красива ночная степь. Черное небо, серебро ковыля, простор без конца и начала — скачи в любую сторону, пока до края мира не доберешься!.. — А какой он, край мира?.. — спрашивает Байгаль, закинув руки за голову и растянувшись во весь рост на плаще Джурджи. — Край мира — Последнее Море, — отвечает он, устраиваясь удобней, вынимает из кос сухие травинки. Байгаль даже в лютый холод пышет жаром, подле него всегда тепло. — Берег отвесный, наверно. И вода — до самого горизонта. И где вода, а где небо — не разобрать… — Дивное, верно, место… Тебе с женой надо быть, — вдруг спохватывается верный друг и приподнимается на локте, заглядывая с беспокойством в глаза Джурджи. — А жена того не хочет… Я против воли ее… не стану. Не хочу… как отец. Не в этом. — Смотри: пойдет Хонгорзул плакаться Джаргал-хану. Любит тебя хан, но ее любит больше. Кабы беды не вышло… Знает она, что со мной уехал?.. — Не знает… Не выйдет беды: как тумен прискачет — твой, Байгаль, тумен! — тут же на братьев войной пойду. Она пусть здесь с отцом остается. — С одним туменом? Да против… — Байгаль принимается загибать пальцы, но сбивается со счета. Много славных воинов у братьев Джурджи и его отца, мигом встанут они под знамя золотого коня, топчущего черного змея. Такая орда — да против одного тумена… Отчаянный Джурджи, отчаянный его, Байгаля, сарны́ гэрэ́л… За то и любим… — Ты ведь со мной будешь, — шепчет Джурджи, дразнит теплым дыханием. — А с тобой я не знаю никакого страха. «Только поймешь ли и примешь ли, если для победы испрошу благословения зверя?..» — думает Джурджи, а потом в сильных руках Байгаля думать ни о чем не выходит.