***
— Все еще не ушел?.. — Солнце всходит и заходит уже шестой раз с появления здесь Джурджи, когда на пороге юрты в закатных лучах показывается сгорбленная фигура Старейшего Волка. Он едва может переставлять разбитые болезнями и временем ноги, а дорогу в камнях нащупывает лишь с помощью звероголового посоха. Замерев едва не у самого края, древний шаман щурит водянистые, почти слепые глаза на разлучающееся с миром солнце и после по дымному духу отыскивает убежище непрошенного гостя. — С чего бы мне уходить, Старейший? — дергает плечами Джурджи и помогает ему усесться подле своего огня. Ледяной вершинный ветер завистливо воет в скалах, но в расселину никак не может сунуть длинные свои прозрачные пальцы — оттого в ней, обложенной шкурами волков и степных лисиц, тепло и даже жарко. Не то что в тонкостенной шаманской юрте, жмущейся боязливо к горе, точно перепуганный скальный козленок к матери. Джурджи делится со стариком лепешками и сыром, взятым на долгую дорогу, предлагает кумыс. Редко бывают гости у служителей Дайна, а на справных охотников отшельники эти не походят ничуть. Да и в черных горах не живет никто; пустошь это каменная, где ни зверю, ни человеку не рады. — Молодым слушаться старших надобно, — кряхтит волчий служитель, надсадно кашляя, но угощенье берет и ест быстро и жадно, будто боится, что из юрты выскочит вот-вот Старейший Ворон и вырвет пищу прямо у него изо рта. — Подумал ты: что скажешь богу, что отдашь за его милость?.. Ты ведь не человека пришел просить, мальчик. Божье благословение — тяжкая ноша, камень на сердце — если тебе сердце твое оставят, — вдруг усмехается он недобро. — Мы не за свою жизнь трясемся, не за себя страшимся — старые мы, многое видели, и наши глаза уже сами отказываются видеть мир. Уезжай-ка ты, молодой хан. Не нужен тебе ритуал. — Нужен, — хмурится Джурджи. — Без ритуала — не уйду! Старейший Волк на его слова только качает головой да собирается прочь, кутается зябко в вылинявшие меха, шарит слепо по холодным камням, пока не находит свой посох. Джурджи осторожно подхватывает его под локоть, помогая подняться. — Зря приехал, — ворчит старик, ковыляя до юрты. — Не даст Дайн благословение полукровному, а если и даст — такую цену запросит, что сам себя за дурость проклянешь.***
Старейший Волк приходит еще несколько раз. Старейший Ворон, его брат-во-служении, и носа не кажет из юрты и, кажется, очень сердит на Джурджи. — Уезжай, мальчик, уезжай. Я в дыму грядущее видел — лютое, а брату моему вороны то на крыльях своих принесли… Не будет тебе счастья, коли не отступишь. — Мне не счастье нужно! — порывисто восклицает Джурджи. — Я за силой пришел! И коль силу эту надо другою силой с вас взять — так и сделаю!.. — Мертвого я тебя видел, — припечатывает словом Старейший Волк. — На крутом берегу у великой воды. А сквозь грудь твою белые горные цветы проросли, напитавшись кровью, будто влагой небесной. Вот что с тобой станется, если нынче же не воротишься туда, откуда пришел. — Значит, дойду я до Последнего Моря, — шепчет Джурджи и тянет из ножен меч. — Буди другого, старик, ведите меня до храма. Одарит меня Дайн тем даром, что попрошу у него. А цена… Все мы смертны, так пусть о смерти моей у Последнего Моря песни сложат!..***
Нет у Дайна никакого храма в горах — только священное место у далекой вершины, куда шаманы указывают путь Джурджи, с неохотою разделяя с ним запретные знания. В том месте не ярится ветер, а небо никогда не плачет дождем и снегом. Через него не пробегают волки, охотящиеся по другую сторону гор, над ним не пролетают вороны. «Мертвое место», — говорят, понизив голос, старики, и Джурджи внимает каждому их слову, запоминает каждую метку, которая приведет его к желанной силе. Дорога в скалах оказывается трудна и опасна, и, когда Джурджи добирается до цели — с последним закатным лучом, за которым на мир падает тьма, — он падает в ту же тьму, рушится без сил с ободранных уставших ног на мертвый черный камень. Будит его горячий шершавый язык, усердно вылизывающий Джурджи лицо. Так часто делают его псы, но откуда им взяться в горах?.. Джурджи здесь не один десяток восходов и закатов, а верная стая — там, в юрте, далеко-далеко внизу, во многих днях пути… Ему отчего-то боязно открыть глаза, будто прозрение тотчас же принесет ему смерть. «Открой глаза и встань», — велит он сам себе и, поборов недостойный страх, встречается взглядом с огромным черным волком, сидящим подле него так близко, что кончики пальцев тонут в шкуре цвета беззвездного неба. Сверху падает на них будто бы птичья, воронова тень, но тут же ускользает, сливаясь с бездной небесной. — Что, нравится он тебе?.. — спрашивают насмешливо. Волк тут же отскакивает прочь, лезет покорно под хозяйскую руку — огромную руку, как думает про себя Джурджи. Он не смеет взглянуть в лицо бога, в лицо того, кому приносил обильные кровавые жертвы, кого славил в дикой костровой пляске, а потому лишь распластывается в благоговении пред ним на холодных камнях. — Милости твоей прошу, господь мой, — бормочет Джурджи, не поднимая головы. Чувствует над собой тяжелое волчье дыхание, чувствует, как любопытный зверь обнюхивает его косы. — Ты не милости пришел просить, человек, — говорит Дайн, и от звука его голоса где-то совсем близко от Джурджи срываются вниз огромные, грохочущие небесным громом древние валуны. — Если бы за милостью — ты, узрев меня и преисполнившись радости, тут же ушел. Не-ет. Ты другого ищешь. Встань. Хочу посмотреть на того, кто призвал меня голосами тех старых беззубых псов. Джурджи, уняв позорную слабость, поднимается на ноги. Бросает быстрый взгляд на лицо покровителя воинов — обычное, человеческое лицо, чем-то похожее чертами на отца, — но сразу же опускает глаза, потупившись. Те, у кого сила, любят дерзких — но за иную дерзость можно лишиться головы или вовсе — исчезнуть со ткани мира. Дайн является ему в людском обличии, в образе кого-то из его предков по крови отца: он в легком пластинчатом доспехе, в островерхом шлеме, который венчает черный конский хвост, в кожаных наручах и мягких сапогах для быстрой скачки. Ростом только — с двоих Джурджи, а ведь Джурджи выше на голову всех воинов Джаргал-хана!.. — Что глаза прячешь?! — вместе с окриком какая-то грубая сила заставляет Джурджи вскинуть голову — резко, до боли, до стиснутого за зубами стона. — Я не смею смотреть на тебя, господь мой, — шепчет он. Тело предательски отказывает. Джурджи стоит перед Дайном недвижный, с запрокинутой головою, и против воли своей глядит в две бездны, в черные-пречерные глаза, видевшие каждую войну от сотворения мира и каждую жертву, принесенную ради победы. Старики не зря предупреждали глупого Джурджи, только он не слушал, и теперь ему остается лишь идти в своей дерзкой просьбе до конца. А если… неверно истолковал дымную пляску Старшейший Волк, если не будет у Джурджи никакого Последнего Моря, только… пристанище смертное в этих заколдованных скалах?.. — Говори, что просишь у меня, человек, говори быстро да правдиво. Джурджи вспоминает насмешки и тычки старших братьев-по-отцу. Вспоминает бледную измученную мать, вспоминает мертвого Ердена, вспоминает каждую пущенную стрелу, каждое выигранное состязание и каждое слово о священной мечте про Последнее Море. — Я Джурджи, сын Хана Ханов, — наконец твердо говорит он. — Я прошу благословения зверя, чтобы взять то, что мое, и пойти до Последнего Моря, как обещал тебе первый из моих пращуров. Позволь нести имя твое знаменем на чужую землю, позволь возносить жертвы во имя твое до великой воды на краю света. Бог выслушивает его — кажется Джурджи — со скукою. Сколько таких обещаний давали ему ханы?.. Сколько из них являлись сюда просить его милости?.. И никто, ни один не дошел до Последнего Моря, не донес веру в великого Дайна до бескрайней воды, не устрашил закатных людей жертвами во имя его… Чем Джурджи, рабский сын, достойнее их?.. — Позволь мне стать зверем твоим, волком на земле, вороном в небесах, — просит он снова, — позволь гневом твоим пройти по сытым вечерним странам, не ведающим об остроте наших мечей, позволь попрать их слабых богов, дабы везде звучало лишь имя твое… — Красивые речи, Джурджи, сын Хана Ханов. Ладно научили тебя говорить. Только все, о чем сказал ты — потом будет. Что взамен сейчас дашь?.. — плотно сомкнутые губы Дайна наконец трогает усмешка, и лицо его от этого становится живым… Не застывшим высокомерным камнем, не жестоким льдом, а почти что… человечьим ликом. И правда — что может ему дать Джурджи?.. — Всего себя, — горячо шепчет он, даже не раздумывая над словами, — любую жертву, что попросишь… Воля бога оставляет его тело, и Джурджи, не совладав с собою, с навалившейся разом слабостью, падает на одно колено. Черный волк у ног Дайна скулит, лезет к нему, но хозяин отгоняет его суровой рукой. — Встань, Джурджи, сын Хана Ханов. Он повинуется и теперь смело смотрит в глаза своего господина. — Если божественная искра не приживется в тебе — ты умрешь, — говорит Дайн и подходит ближе, нависает огромной скалою, отбрасывая длинную черную тень, которая с ног до головы покрывает Джурджи… Если господь будет милостив — она покроет весь мир… — Если издашь хоть звук до моего дозволения — умрешь, — сильные пальцы касаются пересохших губ, будто затворяя их; спускаются на шею, пережимают в ней отчаянно бьющуюся жизнь — но только на одно мгновение. — Если впустишь в тело свое — храм мой отныне!.. — другого — умрешь. И ты, и он, — от бога ничего не скрыть. «Прости, мой Байгаль, прости, мянган оддын гэрэл». — Это половина назначенной мною цены. Не много — но и не мало. Остальное после скажу. Если согласен уплатить всю — останься предо мной нагим, как в день прихода своего в мир, ляг на алтарь, — валун правильной формы, который оказывается позади Джурджи, совсем не валун, но грубое каменное ложе. — Прими меня, как иссушенная земля принимает вымоленный дождь, выдержи мою силу, и я дам тебе свое благословение. Джурджи не нужно повторять дважды.***
Он приходит в себя на рассвете: на будущий день или на другой — уже неважно. Важно, что жив. Что дойдет до Последнего Моря, благословленный касанием своего бога. Джурджи едва может пошевелиться. Тело не принадлежит ему — оно принадлежит чудовищной, выкручивающей все его существо боли, разросшейся, словно живучая сорная трава, в каждом узле мышц. У Джурджи трясутся руки, будто у древнего старика, а ноги не держат вовсе, — и с грубого ритуального ложа он падает коленями на острые черные камни, залитые пополам кровью и семенем. Он не может подняться — только свернуться подле алтаря жалким умирающим псом да скулить. Скулить — недостойно Джурджи. Он терпит волю своего господина молча, стиснув зубы и губы кусая в кровь, как тот и велит. Срывается на крик, лишь когда дозволяют ему; а в крике том — боль напополам с яростью, звериною яростью, страшной, которую Джурджи после принесет своим врагам: в степи и там, далеко, во всех закатных странах до Последнего Моря. Джурджи помнит, что под его крик катятся с вершин древние камни, бьются о скалы, будто и они не в силах вынести его боли. «Кричи еще, — приказывает его бог, упиваясь его страданием, разрывая не одно лишь тело, но и душу Джурджи вместе с ним, — кричи зверем, прочувствуй зверя в себе, пусти на волю его…» Молнии падают из черных громадных туч, точно белые змеи, выброшенные чьей-то рукой из небесной корзины; бьют подле алтаря и в его изголовье, высекая кружево слепящих золотых искр. — Вот вторая половина моей цены, — хрипит Дайн, наваливаясь огромным телом своим в последний раз. — Когда молодой лев возвращается в семью старого, он убивает всех его детей… и детей их детей, пока не остается править он один… Принеси мне в жертву жен и детей своих братьев, принеси жертву зверем — и ты не будешь знать поражения до самых Серебряных Гор, за которыми лежит Последнее Море. Сделай так — и мое благословение останется с тобой навсегда… — Сделаю… все, что прикажешь… — шепчет Джурджи и проваливается во тьму.***
Боль оставляет тело его понемногу, будто медленно отступающая волна. Джурджи теперь может подняться, может взглянуть на свои руки — вены на них взрезаны до предплечий и затворены некрасивыми длинными шрамами, похожими на тощих змей или молнии. Ноги взрезаны тоже — до самых бедер. Будто… бог выпускает ему половину крови, чтобы… …Рядом с алтарем лежит истекающий кровью черный волк, и Джурджи завороженно глядит, как темно-алая звериная жизнь перетекает в него. Джурджи на пробу заклинает волчью кровь в себе — та откликается тотчас же, тотчас же меняет тело его и мир вокруг. От множества запахов голова становится будто пьяною. Джурджи слышит, как далеко-далеко внизу, в камнях, сопит в норе спящая мышь, как по другую сторону гор собирается на охоту большая стая степных волков. Встав над обрывом, он зовет их — зовет своих братьев по крови, по вольному бегу, по лунной песне. Джурджи будет Ханом Ханов, а Волк Дайна — уже хан всех волков: нет такого вожака, который не придет к нему на поклон, не принесет часть своей добычи в дар, не подставит загривок, покоряясь, признавая силу Джурджи и вой его над своим. Он слышит, как перекликаются они внизу, как загоняют молодого сайгака для него и после быстро-быстро бегут по тайным тропам, взбираясь к алтарю серыми тенями. Покорные, смирные, они ползут к нему на брюхах, не осмеливаясь подняться на лапы, тащат в зубах добытое для него. Волк Дайна пробует дар: мясо горячее, сладкое, — и, вывозив морду в жертвенной крови, поет песнь сытости в хмурое серое небо. «Вперед!» — велит он коротким воем, и братья срываются за ним по священной тропе, по которой он-человек приходит сюда. Джурджи хочет показаться шаманам: «Смотрите, старики, смотрите, я получил его милость!..» Только юрты шаманской уж нет: завалена камнепадом, который он призвал собственным криком. Дайн забирает их жизни, чтоб тайным остался его ритуал, чтоб не явился к отшельникам второй Джурджи, чтоб больше ни один дерзкий смертный не посмел звать его… Джурджи плачет по ним, взобравшись на самый верх их каменного кургана, и пущенною стрелой срывается вниз, прочь от проклятых скал, прочь от равнодушного неба. В степь, в травяной ковер, в великое зеленое море, которое никогда не изранит лапы, не предаст, не выдаст!.. Он прыгает с обрыва — отчаянно, бездумно, повинуясь какому-то странному желанию, не звериному и не человеческому… и чувствует ветер в крыльях, а взгляд его становится пронзительно-острым и видит теперь далеко-далеко. С хриплым торжественным криком Ворон Дайна опускается на мертвое дерево, скрючившееся у подножья страшной черной гряды. Нужно возвращаться скорей. Возвращаться туда, где у древнего истукана древних людей, поросшего мхом, ждет его с лошадьми верный Байгаль.***
— Сарны гэрэл! — Байгаль бросается к нему пешим, падает пред Джурджи на колени, хватая в отчаянной тоске его ладони. — В горах была такая буря!.. Будто конец мира наступил!.. Я боялся за тебя… Я боялся, что ты… — он кладет руку Джурджи себе на стриженую макушку, выпрашивая ласку и нежность, но тот отнимает ее с сожалением. Прости, мой Байгаль, я больше не твой. — Что не так, мой господин?.. — Байгаль смотрит растерянным псом, выпускает из пальцев горячие его ладони, касается лбом земли у ног Джурджи, да и замирает так, не смея поднять глаз, — как и должно ему, верному псу, быть перед своим ханом. — Опостылел тебе?.. Нехорош стал?.. — слова даются ему с болью, болью же отзываются они в сердце Джурджи. — Я большую цену за дар отдал, — наконец проговаривает он глухо, поднимая Байгаля. — Всего себя… ему, на волю господню… Тело мое отныне — храм его, и никто… Джурджи представляет себе, как с той же чудовищной яростью Дайн будет брать его снова и снова, посещая свой «храм», и крепко обнимает Байгаля, горячего славного Байгаля, не желающего для Джурджи ничего, кроме искреннего счастья. Много запросил бог войны у Джурджи, много Джурджи отдаст… да только Последнее Море… стоит оно любой жертвы. — Твой глаз… — шепчет Байгаль, с осторожной нежностью касаясь его лица, — он будто бы и не твой, а… — Ворона, — кивает Джурджи. — Кровь волка и глаз ворона — вот благословение зверя, которое я вымолил у своего господина; вот то, что поможет мне одолеть братьев и проведет до великой воды на краю мира. Вот то, на что я променял твои ласки, мой верный Байгаль. — Нельзя тебе таким возвращаться… Хонгорзул испугается… Да и Джаргал-хан… Вот!.. — Байгаль отрезает длинный лоскут от своей рубашки, сует в ладони Джурджи. — Спрячь колдовской глаз! Пусть лучше думают, что лишился его. Джурджи соглашается, и мир теряет правую свою половину. — От Джаргал-хана вестовой приезжал. Тумен к Большой Юрте пришел, — рассказывает Байгаль, когда они идут отвязывать лошадей. Верный Салхи недоверчиво обнюхивает руки Джурджи, всхрапывает упрямо и пятится от него: не хозяин ведь это, а волк под его личиной. «Тихо, мальчик, тихо, мой Ветер», — успокаивает его Джурджи, и конь, привыкнув к новому его запаху, становится смирно, позволяет вскочить в седло. — Что же раньше молчал?! Едем!..