***
Байгаль дожидается его у коновязи, заплетая гриву своего пустынного коня под негромкую песню. Когда тайджи покидают юрту, он почтительно каждому кланяется, а после торопливо отвязывает Салхи и подводит к хозяину. — Поедем ли к тумену? Буря скоро… — Далекий край неба темнеет на глазах, наливается грозо́вою чернотою, в которой едва различимы редкие белые всполохи. Совсем скоро гром прокатится по степи зовом боевого барабана богов, а из нутра взрезанных мечом Дайна туч хлынет на землю прозрачная влага. — А мы будем быстрее бури, — улыбается верному другу Джурджи, вскакивая в седло. — Нет, не так: мы и будем бурей, Байгаль!.. Белоснежный Ирвэс срывается в галоп вслед за рыжим Салхи, и вскоре ставка Джаргал-хана остается позади. Бег облаков, впрочем, быстрее конского бега, и тьма все равно настигает их, будто охотник — добычу, далеко-далеко, в серебре ковылей. Степь белеет. Грозная будет буря. Они переходят на рыси — нужно поберечь коней. Те то и дело беспокойно подергивают ушами, когда от края до края небесного полотна раскатывается гром, и лишь твердая хозяйская рука может сдержать их. Боевые кони ничего не боятся, но пред божьим гневом трепещут равно и люди, и звери. — До тумена два дня пути, — вспоминает Байгаль. — Все одно вымокнем, тут поблизости кочевий нет. Джурджи вглядывается пристальней в травяной ковер: посреди степи иногда попадаются путевые камни, поставленные на заросших ныне торговых дорогах не то людьми из Страны-За-Большой-Стеной, не то древними… Ковры на лошадиных спинах большие и толстые, можно будет под ними укрыться, а крепкая веревка в седельных сумах всегда найдется. — Вон, по левую руку. Видишь?.. — Далеко, едва различимым обломанным черным перстом в небо упирается как раз такой камень. Большая удача!.. Тучи сталкиваются точно над их головами, рождая тот глубокий чудовищный рокот, от которого что-то с торжественным трепетом замирает в груди, и кони с испуганным ржаньем несут. Первые капли срываются вниз хрупким водяным жемчугом. Падают на лицо, на взмыленные лошадиные шеи; путаются в гривах блестящими нитками бус. Дождь понемногу набирает силу, но к путевому камню выходит добраться еще до того, как с неба обрушивается стена воды. — Расседлывай! — Джурджи пробует перекричать гром, да куда там!.. Хорошо, что Байгаль понимает его без слов и мигом стаскивает седло, сдергивает пропитавшийся конским потом ковер, покрывая им вершину камня, и Джурджи делает то же. Им удается натянуть оба ковра так, чтобы внутри, в сухости и тепле, можно было бы свободно уместиться вдвоем. Изрядно уж вымокшие, они путают коней, успокаивая их: буря всегда проходит, а синее небо — вечно. Завтра Отец-Солнце вновь покажет свой пылающий лик, и воспрявшие травы подымут от влажной земли гордые цветущие головы, а ветер высушит путь под копытами. Байгаль, протиснувшись первым, подтаскивает внутрь седла, что заменят им подушки, — и буря наконец входит в полную силу. Джурджи, выбранившись сквозь зубы, скорей лезет следом. Вымокшая одежда липнет к телу холодно и гадко, будто бы линяющая змеиная кожа. — Огня не развести… — сокрушается Байгаль; в полумраке видно лишь, как сверкают его глаза. — Согреться бы… Джурджи долго раздумывает. Он мог бы обратиться зверем и согреть их обоих, но сейчас еще не время для откровений и тайн. Байгаль непременно увидит Волка Дайна — совсем скоро… но не так. — Сними одежду, — хрипло просит он, — и я сниму свою. Джурджи не хочет помнить, как однажды их застает такая же буря: кажется, что случается это очень давно — до Хонгорзул, до страшного ритуала… Не хочет помнить, как они согреваются тогда, потому что память коварна, и он словно бы сейчас чувствует на своих бедрах горячие ладони, что держат властно — и вместе с тем с величайшим трепетом, так, будто между ними заключена хрупкая святыня. Байгаль служит ему мечом и телом, поклоняется, как равному Старшим Богам, но приносит совсем иные жертвы, бескровные — приносит в жертву самого себя. Джурджи не хочет помнить, как мешают они дыханье; как несколько тягучих мгновений плавают перед глазами звезды; как потом они с Байгалем срываются из укрытия под не стихший дождь — безрассудные, упивающиеся молодостью и свободой… Мокрые травы холодно щекочут спину, а ногти чертят розоватый узор на плечах Байгаля, приказывая, направляя, обуздывая: вот так, еще, ближе, сильнее!.. — Служи мне своим горячим сердцем, своею страстью, сильной рукой и преданным нравом!.. Служи — и имя твое встанет в песнях рядом с моим!.. Они все так же молоды… но отныне Джурджи принадлежит всецело одному лишь Дайну, и, как бы ни желал он пережить то же вновь, — желание останется столь же недосягаемым, как недосягаемы звезды для людской руки. — Позволь… — шепчет Байгаль, устраиваясь у Джурджи в ногах. — Я только разотру ступни и руки, чтобы быстрее согреться… Трава под камнем чуть влажная, а Джурджи она кажется колкой и сухой, давно не знавшей дождя, — в такой жар его бросает от простых слов. Их лица оказываются друг против друга — близко-близко; подайся вперед — и коснешься своим лбом другого… Джурджи стискивает кулак, чтобы ногти впились в ладонь, и наваждение спало. Ему чудится, будто глаза Байгаля вдруг меняют цвет, обращаются в две черные бездны, чудовищно-знакомые по многим дням и ночам, проведенным на каменном алтаре… Дайн видит. Дайн знает. Дайн убьет их обоих, если они дозволят себе старое, ведь храм есть вместилище одного лишь бога. — Не прикасайся ко мне, — просит Джурджи, не узнавая свой сломавшийся прерывистый голос. — Не дай ему усомниться, что я — только его. Он убьет тебя и движением мысли, если решит, что его храм… осквернен. Байгаль упрямый — не умеет он быть другим!.. Он все равно растирает озябшие ноги и греет ладони в своих; слушает, как ярится снаружи дождь, глухо разбиваясь о ковры, как, вторя тяжелым каплям, бьется сердце Джурджи. В их укрытии густо пахнет лошадиным потом и травяною тьмой, мокрым камнем и землею, и желанием — недозволенным, горьким, сжигающим нутро. — Он не запретит мне любить тебя. И служить тебе. И считать подобным богам. Он не запретит мне идти за тобой на край мира. Может, он и вложил тебе в сердце мечту о Последнем Море, только я возьму половину этой ноши на свои плечи!.. И пронесу, сколько смогу!.. До смерти!.. Или… пока не прогонишь… Над их головами особенно громко и торжественно грохочет, и Джурджи ладонью закрывает Байгалю рот. — Я не хочу потерять тебя из-за опрометчивых слов!.. Он слышит каждое! Он поразит тебя на месте! Байгаль и сам понимает, что своею неловкой пёсьей преданностью бросает тень на них обоих. Отстранившись, он усаживается рядом, роняет горячую голову на руки и наконец замолкает. — Дальше на новое солнце поедем, — решает Джурджи. — Звезды нынче все равно не покажутся.***
— Близко мы. Уже дымом тянет, — замечает негромко Джурджи. Задремавший в седле Байгаль, проснувшись от звука его голоса, удивленно вскидывает голову — он не слышит и тени запаха, а вечер нынче стоит на удивленье безветренный… Это зверь издалека чует многие костры, спрятанные за холмами в широкой долине, потому и ворчит недовольно. Волк не любит огонь и людей — вольному зверю лишь в бескрайней степи раздолье, — но он заперт в человечьем теле и не может самовольно вырваться, как не может и принудить выпустить его. Воля у избранника Дайна — крепче самой лучшей, самой ценной стали. Солнце вот-вот закатится. Ночная тьма растекается огромной неотвратимой волной, а высоко-высоко, если приглядеться, уже видны бледные тела небесных коров, которых пасут мертвые… Кони, уставшие от долгой дневной скачки, идут медленно, мерно покачивая головами и перефыркиваясь между собой. Высокие травы будто нарочно путают им ноги, и потому на холмы оба всадника взбираются тогда, когда рыжий солнечный бок скрывается за туманной дымкою на горизонте. Внизу, в долине, огненными цветами меж юрт тянутся в небо костры. Много костров — но не столько, сколько нужно было бы целому тумену. Неужто Джаргал-хан не сдержал слова?.. Неужто дал меньше?.. Обещал луну — но заместо нее лишь тонкий месяц подарил?.. Мрачные думы обрывает касанье горячей руки Байгаля: — Состязание хочешь? Кто первый до стоянки? — У твоего коня ноги длинней, ты верх возьмешь! — смеется Джурджи, а сам тихонько перебирает повод. — Разве же не мастерством берет наездник?.. — возвращает улыбку Байгаль, щурится весело — и стегает ташууром белый взмыленный бок. «Лис!» — кричит вослед ему Джурджи и бросается вдогонку, да куда там!.. Упущен удачный миг!.. Ветром проносятся они мимо сторожевых, едва не сбивая их с ног, и, не желая останавливать разгоряченных коней, скачут меж кострами и походными гэрами к середине стойбища, где воины ордо устроились широким кругом. Спорщики в нем, что ли, сцепились? Или какую добычу делят?.. Неверны обе догадки: в круге похваляются своею силой борцы, разбившись на пары. Те же, кто пришел поглазеть на забаву, нестройно гудят на многие голоса, подбадривая товарищей, а особенно громкими криками приветствуют победителей. Гомон стоит — как в вольных городах в дни Большого Торга!.. В самое ухо соседу кричи — не услышит!.. Верткие, сильные, устрашающе-огромные — борцов тут много, каждый по-своему искусен, по-своему достоин и хорош. Одни осторожно кружат друг возле друга; иные сшибаются безрассудно, будто туры в гоне; третьи кидаются на врага со свирепостью барса. Кто силой берет, кто хитростью, а кто напором. Если они таковыми и в бою окажутся, то славные воины у Джурджи!.. Такие и до Последнего Моря дойдут, и обратно доскачут!.. — Смотри! — восклицает вдруг Байгаль, указывая вперед, на яростно схлестнувшуюся пару, в которой борется… Женщина. У нее срезана коса — оттого воительница похожа на вихрастого мальчишку из простолюдинов, но Джурджи таким не обмануть. Он знает, кто перед ним, видит даже простым глазом, как под безрукавкою из черной кожи, отороченной по низу серебряным мехом, светом колючим и пронзительно-мертвенным сияет божественная искра. Одежду эта отчаянная женщина носит ту же, что и мужчины, а из всех украшений имеет лишь отличительную бляху на поясе — та вспыхивает то и дело драгоценным золотом в отблесках костра. Еще и сотница!.. Женщина, вывернувшись из железного захвата точно скользкая водяная змея, ставит тут же коварную подножку сопернику, пока не успел опомниться, — и в знак победы высоко-высоко вскидывает руку в темнеющее небо. Проигравший воин неуклюже встает, потирая бритую голову, а после отходит в общий круг, негромко бранясь сквозь зубы. Коснулся хоть чем земли — выбыл с концами, таковы суровые правила древней степной борьбы. — Айдасгуй! Айдасгуй! — ревет ликующая толпа. А любят тут ее, признают. — Вот же пламя злое, а не девка! — слышит Джурджи восхищенный возглас, но сказавшего грубо одергивают: — Тихо ты! Она одна из жен великого Дайна, а ты — «девка»!.. — Эй, всадник! — Айдасгуй, разделавшись играючи с новым противником, дозволяет себе передышку. Упирает руки в бока и пристально, хитро глядит точно на Джурджи. — Да, ты, на рыжем! Что смотришь, будто язык себе откусил?! Женщин никогда не видал?.. Воины ордо, оборачиваясь на него, беззлобно смеются и медленно расходятся в стороны, разрывая свой круг. Это вызов. — Я плохой борец, госпожа, — Джурджи спешивается нарочито лениво, обманчиво-спокойный и улыбчивый. В небрежном жесте стягивает тугим узлом крайние косы, чтоб крепко держали остальную копну, и волосы не помешали. Круг смыкается за его спиною, как смыкаются волны над головою утопленника, и ордо, предвкушая особую схватку, принимается подначивать их выкриками «Кху!» и ударами кулаков по груди и бедрам. Айдасгуй несколько раз взмахивает руками, приплясывая на месте, — изображает полет священной птицы Шувуу, которую борцы избрали своей небесной покровительницей, — а после широко расставляет ноги и слегка подается вперед, хитро прищурившись. Собранная, как степная кошка перед броском на беспечную мышь. Нечего и думать о легкой победе, да и Джурджи по душе больше скачки да стрельба… но проиграть нельзя. Какое войско пойдет за ханом, которого в пыли пред всеми изваляли?.. Он становится против нее на тот же манер: нет ничего зазорного в том, чтобы повторить за победительницей. Айдасгуй пробует наскочить, застать врасплох, но Джурджи уходит в сторону, всячески избегая ее рук. Один удачный захват может стоить ему доброго имени… Они кружат, кружат, кружат возле друг друга — пока из всех борцов не остаются одни. Ордо недовольно гудит, требует жестокой сшибки, и Айдасгуй наконец удается схватить его локти, как и ему — ее. — Поддайся, — шепчет Джурджи. — Поддайся, не то мне придется ослепить иль и вовсе казнить тех славных воинов, что смотрят на нас. — Много берешь на себя, мало возьмешь, — шипит сердито Дайнова жена. Ну, точно дикая степная кошка!.. — Ордо не пойдет за ханом, которого видели побежденным. — Так победи!.. — Ее крепкая голова вдруг врезается ему в живот, отчего он едва может удержаться на ногах. Мир опасно покачивается, грозясь вот-вот рухнуть в бездну… Разозлившись, Джурджи хватает соперницу за плечи, тянет на себя, чувствуя уже, что из-за коварной подсечки летит на землю… и валит Айдасгуй за собой. Она падает на него — лицом к лицу, но тут же, не давая опомниться и вздохнуть, седлает его бедра, вцепляется острыми ногтями в запястья, удерживая руки прижатыми к земле над головой. — Ты первым коснулся, все скажут. Я верх взяла! Признаёшь?.. — Узкая ладонь стремительным жестом оказывается у его горла, а в тонких пальцах грозно сверкает нож. — Признаю! Твое слово право. Славно борешься! — Айдасгуй победно улыбается, сверкая крепкими желтоватыми зубами, и наконец встает с него. Великодушно протягивает руку — будто мгновенье назад и не собиралась перерезать глотку Джурджи за отказ признать ее победу. Он с благодарностью тянет свою — и оказывается на ногах, но проигравшим себя нисколько не чувствует: мудрому хану следует ценить и приближать к себе таких людей, как эта отчаянная сотница. Такие люди могут переломить исход боя, спасти ему жизнь, выиграть для него войну… — А ты… не такой уж и дурной борец, каким сперва сказался! — С девичьих губ все не сходит легкая улыбка. Кулак ее бьет в плечо Джурджи, когда он отряхивает платье, бьет с такой силой, что наутро наверняка останется след. Славно все же одарил ее божественный муж!.. — Я бы тебя в жены взял, да не бывает людского мужа у Дайновой жены, — говорит он тихо. — У него и младших мужей прежде не было, — Айдасгуй, как и он, видит искру-тавро, и лицо ее становится серьезным и хмурым, как перед большим боем. Джурджи даже кажется, что тень какого-то потаенного страха касается лица воительницы-Бесстрашной… Она хочет сказать ему что-то еще, но воинский круг внезапно бросается врассыпную, как стая вспугнутых жаворонков, стоит только въехать в ликующую толпу грозному всаднику в богатом доспехе. Оберегают его верные нукеры: они сурово разгоняют зазевавшихся воинов ударами ташууров и вскоре берут Айдасгуй и Джурджи в малое тугое кольцо, будто это они зачинщики всего сборища. Кони едва не давят их грудью, приплясывают нетерпеливо на месте, скалятся, и хозяева их скалятся тоже, будто в чем дурном уличили схваченных. Сотница смиренно кланяется знатному всаднику, а после тычет локтем в бок Джурджи и шипит: — Слабоумный, это сам темник!.. Кланяйся!.. Джурджи и не думает — тогда Айдасгуй толкает его еще раз, уже больнее. Когда темник приближается к ним, шествуя чинным и гордым шагом, она и вовсе бросается на колени, будто перед нею — божественный муж. Тому, впрочем, нет до нее дела — в широких ладонях, в железной хватке оказываются плечи Джурджи. — А я уж было решил, что ты образумился, возмужал, перестал в сказки для детей верить да других убеждать в их правдивости, — темник Лхагва, один из самых доверенных военачальников Джаргал-хана, славится суровым нравом, тяжелой рукою и не верит ни в какое Последнее Море. Вот, значит, чей тумен Джурджи достался!.. Тяжко придется… Старик этот — что упрямый седой тур, такому ни приказать, ни с места не сдвинуть… — Да будет над тобою долгим свет Отца-Солнца, Лхагва-баатар, — Джурджи все же склоняет почтительно голову, прижав ладонь против сердца, — из уважения к былым победам, мудрости и сединам. — И прости меня за долгое ожидание. Темник выпускает его плечи из своих морщинистых пальцев, больше похожих на орлиные когти, довольно бурчит что-то под нос и вновь взбирается в седло — ему услужливо придерживают стремя. Перед тем, как пустить коня прочь, он краткий миг пристально глядит на Айдасгуй: она все еще стоит на коленях, не получив его дозволения встать. — Не тому ты кланялась, девочка. Вот твой хан, его почитай наравне с богами. Едем, Джурджи, в гэре поговорим, нет правды в ногах.***
Лхагва-баатар не дозволяет Байгалю последовать за Джурджи. Приказывает остаться снаружи да стеречь коней: не для его ушей беседа будет, хоть Джурджи и просит оставить подле себя верного друга и нового темника. Старый воин, заслышав о таком, лишь ухмыляется криво и приветственно поднимает ковер, открывая пред гостем строгое убранство походного гэра. Лхагва-баатар славится еще и скромностью, а число отрубленных вражьих голов почитает важнее числа золотых и серебряных монет и дорогой утвари. Юноши-прислужники расторопно укладывают шкуры возле тлеющего очага, вновь разжигая его пламенную силу. Приносят хозяину и гостю дымящееся мясо, нарубленный крупными кусками овечий сыр и тонкие полоски бо́рца; с поклоном ставят большую чашу кумыса, а по бокам от нее кладут двухголовый резной ожау́ и две маленькие серебряные пиалы. Исчезают они за пологом так, будто их и не было тут никогда: хорошие слуги всегда знают, что им не нужно слышать, и когда следует не мешать господам. — Чего голову не выбрил? И усы не растишь? Всю жизнь так в мальчишках и проходишь? Джурджи возится с тугим узлом, завязанным на бой, и откликается не сразу: — Враг не считает мальчишку ровней себе и ждет… легкой победы, — упрямый узел наконец поддается пальцам. — Когда понимает, что к чему — уже поздно. — Уважь-ка старика, разлей, — велит Лхагва-баатар, с кряхтеньем усаживаясь на шкуры против Джурджи. Годы, болезни и раны берут свое, и Джурджи совсем не хочет думать о том, что когда-нибудь станет таким же обрюзгшим и слабым, растерявшим былую сноровку тела и злую искру во взгляде… Он и не станет — на край мира дойдет молодым, молодым же отправится пасти небесные стада… — При всем моем почтении, могучий баатар, я не мальчик-при-чаше… — А я прошу не мальчика! Неужто молодой хан не окажет старому воину такой чести?.. — щурится темник, но Джурджи замечает, что недобро блестят глаза его из-под мохнатых седых бровей, а морщины на лбу становятся глубже, походя на извилистые русла пересохших рек. Он берет ожау за длинную ручку, зачерпывает кумыс, осторожно наполняя оба резных ковша до краев, и наливает с поклоном старшему, а затем лишь проделывает то же для себя. — Отчего мне отдали твой тумен? — отваживается спросить Джурджи, когда верный темник Джаргал-хана делает первый глоток и довольно жмурится, как старый кот. — Будь твоя воля… — Это и не моя воля, — мрачнеет Лхагва-баатар, отставляя пиалу, — но даже мне не под силу переубедить своего хана. Джаргал верит в твою удачу, а тем, кто в нее не верит, лучше бы думать иначе. Молодые волки… глупые: красуются перед волчицами, перед другими молодыми волками, а потом, как неразумные волчата, попадают в западню, и их головы приторачивают к седлам удачливые охотники… Чтобы твою голову не вздели на пику над воротами ханской столицы, Джаргал велел мне быть подле тебя и научить, как не быть глупым волком. Джурджи выслушивает его с улыбкой. — Волк — священный зверь Дайна, он свиреп и не щадит своих врагов. Он не может быть глуп. — Может, и так, — ворчит Лхагва-баатар. — Но, опьяненный победами и кровью легкой добычи, он может забыть обо всем — и попасться. Умный охотник перехитрит даже самого мудрого зверя, а если не сможет — дождется, когда тот перестанет быть осторожным. — Не будем больше о волках. Тумен. Здесь же не весь, — подается вперед Джурджи. — Сколько? Минган? Два? — Вот дурни, всякий страх и осторожность потеряли… Просил ведь разжигать больше костров, чтоб проверить тебя и с толку сбить!.. Здесь тысяча славных воинов, закаленных многими походами. Они хорошо послужат тебе. И будут еще — в свое время. Теперь ты мне скажи-ка: отчего же тут не весь тумен?.. Джурджи не нужно раздумывать над ответом, дает его сразу же: — Ордо кормит себя сама — но никто не станет грабить земли своего хана, а чтобы прокормить тумен, нужно много мяса для людей и много травы коням, вдесятеро больше, чем нужно одному мингану. Когда по степи скачут десятеро — никто не посмотрит им вслед, когда сотня — их пропустят, почти не встревожившись; когда тысяча — кочевье расскажет о том соседям, если одни пастухи встретят других, но когда скачет тумен — значит, прозвучал Рог Войны, и о том будет знать вся степь. Ни мне, ни Джаргал-хану не нужно, чтобы степь знала. — А что же тогда, по твоему разумению, если скачет много туменов?.. — улыбается хитро старик. — Это значит, что Хану Ханов нужно бояться за свою голову, — отвечает гордо Джурджи. — Отчаянный ты мальчишка с отчаянными речами!.. Только смотри — я не стану губить хороших людей ради несбыточного желания горячекрового мальчишки. Расскажи, что задумал, а я послушаю. Если же нет у тебя добрых мыслей — возвращайся к Джаргал-хану и не приезжай сюда, пока обо всем не решишь. — Я решил, — твердо отвечает Джурджи. — Решил, как увидел, что здесь не весь тумен. Пусть часть ордо отправится в ханскую столицу: слушают, смотрят, запоминают. Вторая часть поедет в улусы кюряганов, пусть у их стражи выкрадут стрелы — немного, так, чтобы не всполошились. Мы сделаем свои — в точности, как и те; ими обманутся лишь легковерные, но я меж тем выиграю время… Третьи пусть как наемные воины сопровождают купцов на Великом Пути: перерисовывают их карты, разносят слухи, учатся чужим языкам — так они приблизят поход до Последнего Моря. Четвертых я отправлю к служителям Дайна и степным мудрецам с просьбою о гаданиях. Они увидят то, что следует увидеть, они всполошат ханов и нойонов, которым дают советы, и, когда время придет… те не поднимут слепо свои ордо по зову Хана Ханов, но еще подумают, кого поддержать… Пятые же — две самые отчаянные и доверенные сотни! — останутся при мне. Вот мои мысли, Лхагва-баатар, как сделать минган столь же полезным, сколь и целый тумен. Может, они и смешны тебе, как и речи горячекрового мальчишки, но других у меня нет. Я не выступлю открыто, не позволю врагам раньше времени узнать имя моего благодетеля, не подставлю под удар Джаргал-хана, его род и его людей. Старый темник молчит, скребет черными ногтями бритую голову да прихлебывает кумыс, прикрыв глаза, будто в полусне. — Недурные мысли… Хотя согласен я не во всём и вижу здесь больше слепую мальчишечью веру в удачу, чем решения мудрого и зрелого хана… Но так и быть. Разделив минган, ты бездумно не пустишь весь его под нож, и это радует старика. Скажи последнее мне, Джурджи: как намерен ты победить братьев-по-отцу?.. — Убей старшего сына вожака — и прочие сыновья перегрызутся за его место, — улыбается он, приканчивая наконец свою чашу. Темник с довольством хмыкает и кивает: — Я ждал этот ответ. А теперь давай съедим мясо, пока кровь в нем еще не остыла.***
Прощаясь, Джурджи спрашивает о Байгале: — Юноша, что приехал со мной… Я обещал ему тумен. Я не знаю никого честнее и преданнее него, он бьется свирепо и носит в сердце ту же мечту. Из него выйдет славный темник. — Ордо примет тебя как сына Хана Ханов и по моему слову, но опытный воин никогда не признает над собой темника-мальчишку, попомни мои слова. Тумены не раздают по бездумному желанию, Джурджи, тумен заслужить нужно. — Он заслужит. — Разве же я сказал, что нет?.. Но не сейчас, и даже не вздумай сделать иначе, потеряешь уважение у людей, а без него — много не навоюешь. Лицо у парня знакомое… Отец ему — не сотник Удвар? — дождавшись кивка Джурджи, он продолжает: — Если мальчик примет под начало сотню отца, воины не будут роптать, Удвара они любят, он смелый и честный человек, а хорошие сыновья всегда наследуют чины своих отцов. Заодно при себе держать его сможешь. — Я последую твоему совету, — соглашается Джурджи, — благодарю тебя за мудрость и науку, Лхагва-баатар. — Вот сядешь на золотой трон о десяти барсовых шкурах, тогда и будешь благодарить. Поди! Тебя проводят к твоему гэру. Давно уж поставили, только тебя и ждет. Джурджи кланяется ему и, остановившись у порога, спрашивает в задумчивости: — А не скажешь ли, где гэр славной сотницы Айдасгуй?.. Старый темник на то лишь смеется да цокает языком: — И впрямь горячекровый! Нельзя желать чужой жены, если она не жена твоего врага. А жены бога — и подавно! Прогневишь Дайна — никакой удачи в походах не будет!***
Джурджи находит Айдасгуй у разведенного пред гэром костра: она оперяет стрелы, помогая себе негромкой песней из тех, под которые всегда ладится дело. В ловких пальцах быстро-быстро мелькает лезвие; работа, видно, для нее простая и привычная. Заприметив его, она втыкает нож возле своей ноги в знак того, что занята, и говорить им не о чем, но Джурджи упрям — не уходит, садится на землю против нее и ждет. Кто другой, быть может, и ответил бы за такую дерзость, но Айдасгуй — жена Дайна, ни один смертный мужчина ей не господин. И Джурджи тоже. — Так ты не врал, — наконец говорит она хмуро, откладывая последнюю готовую стрелу. Понадеялась, что терпение его иссякнет, как пустынный родник, и он побитым псом поплетется прочь!.. — Что теперь? Повелишь казнить тех, кто видел тебя в пыли — и меня заодно? Негоже девкам великих ханов валять?.. — Я испытывал тебя. Им ничего не грозит: только глупец из прихоти убьет воинов, которые могут вознести его на вершины. У такого хана недолго продержится голова на плечах… — Испытывал он! — сердится Айдасгуй. — Я тебе поверила сперва, хотела сдаться, чтоб они живы остались, да передумала! А ты, верно, силен только языком шевелить, как ящерица. — Хорошее слово порой помогает не хуже меча и стрелы… Стой! — он вскакивает и хватает ее за руку, едва сотница делает шаг к себе. — Скажи, отчего решилась стать его женой? Отец и братья нашли тебе дурного мужа? За старика хотели отдать? Это отчаянный поступок и опасный, не поверю, что мужчины в твоем роду так просто… — А я их и не спрашивала, — зло перебивает его Айдасгуй и, оглядевшись быстро по сторонам, едва заметным кивком приглашает к себе. Вокруг — ее люди, а это не тот разговор, чтоб все могли его слышать. Да и сплетни потом пойдут злые и насмешливые, если заметят; нельзя, чтоб увидел кто. Убранство в ее гэре простое и скромное: маленький алтарь, тощее ложе, застеленное небрежно ковром, оружье и седла — на причитающихся местах. Пахнет только иначе, приятней и тоньше, пахнет женщиной. Над небесным колесом плещется чернота ясной звездной ночи, а тени из-за пламенеющего очажного круга пляшут по стенам немыми свидетелями, обретая формы невиданных чудищ. — Про себя сперва расскажи, — велит Айдасгуй, устраиваясь на шкурах с видом повелительным и серьезным. Такая величественной гордостью и саму Хонгорзул заткнула бы за небогатый сотницкий пояс! — Все мужчины — воины от рождения, даже те, которые выбрали путь пастухов и ремесленников. Никто не запретит мужчине ездить верхом, владеть мечом, копьем и луком. Зачем тебе нужно было призывать Дайна? Зачем было просить то, что и так у тебя есть?.. — А если я другого просил? — Айдасгуй не верит. Смеется, запрокинув голову, и глядит на него весело, будто сказал он потешную глупость, которую искренне примут сердцем одни несмышленые дети. Смех обрывается, едва Джурджи стаскивает цамцу и распускает завязки штанов. — Ты что удумал?! — ее горячие мозолистые ладони упираются ему в грудь… а мгновением спустя тонут в черной лоснящейся шерсти. У Айдасгуй красивые глаза. Серые, как добрая сталь, и грозные, как насупившееся перед обильным дождем небо. Волосы пахнут травами и лошадиным дыханьем, и горным ветром, неприкаянным странником заплутавшим в степи. У нее щеки и нос зацелованы солнцем — маленькие темные знаки небесного благословенья едва заметны на бронзовой коже, а приоткрытые губы изогнуты, будто плечи лука… Айдасгуй красива — не так, как Хонгорзул, у жены красота гордая, ядовито-змеиная, а тут — красота дикой вздорной кобылицы, которая никогда не дастся ничьим рукам… Айдасгуй не боится Дайнова Волка — ей ли, Бесстрашной, дрожать перед зверем ее господина и мужа?.. Она ничуть не робко касается морды, влажного носа, острых, словно ножи, клыков… чешет впадину под горлом, будто бы ласковому псу, выращенному с малых щенячьих лет; треплет с добротою чуткие уши… — Он одарил тебя силой и новым именем, — хрипит Джурджи, скинув волчье обличье. Мир теряет прежние яркие краски, богатство запахов и звуков плавится фальшивым золотом, вновь возвращаясь к той скудности, что доступна человеческим чувствам. Горло горит огнем, пальцы потряхивает будто стариковская немочь, отчего одежда несколько раз падает из его рук. — Вот отчего… ты берешь верх в любом состязании. Моим даром… стал облик его зверя, я сам попросил его в обмен на преданную службу. Что попросила у Дайна ты?.. — Стать вольным ветром. Ветер не продадут соседу как скотину для тяжелой и грязной работы, на ветер не накинут платок, не прикуют к очагу, не возьмут по прихоти на ложе без всяческого на то твоего желанья… Дурную, болезненную память она стряхивает, вскинув гордую голову, и продолжает: — Он не обратил меня в ветер, но подарил коня и меч, волю дал и защиту своего имени — я теперь сама себе госпожа! У меня сотня хороших людей — и каждый умрет по моему слову, если я того захочу. Плохо разве?.. Лучше уж быть одной из жен жестокого бога, чем женой навозного жука, который горазд только хвосты кобылам крутить. И всяко лучше быть победоносным ханом, чем нищим без ордо и верных людей, жадно глотающим — как великую милость! — пыль за лошадьми степной знати.***
Восемь сотен разъезжаются со стоянки за восемь дней. Уезжает и Байгаль. Натертая до блеска сотницкая бляха на поясе задорно сверкает под полуденным солнцем; конь его радуется предстоящей дороге в родные земли: на юг поскачет Байгаль, на шумных и богатых рынках пустынников купит богатые дары для могучего Ганбаатара. — Невольники, платья, лошади, — загибает он пальцы, повторяя, что велено привезти. — Жемчуг и бирюза для жен. Ткани… и прочие диковины… А правда, что потом султановыми людьми скажемся, когда в охотничьи угодья к кюрягану поедем? — и тут же спохватывается: — Мой хан. — Правда, — кивает с легкой улыбкой Джурджи и похлопывает прекрасного белоснежного зверя по крутой шее. — Пустынники часто ищут с нами союза, зная, как свирепы наши воины. Почему бы сыну одного из владык бескрайнего песка не заручиться дружбой наследника Хана Ханов?.. Уверившись, что более никто не услышит, он просит тихо: — Береги себя в дороге. И возвращайся скорее, мой свет тысячи звезд. Ты нужен мне в том отчаянном деле. Когда ветер прибивает желтую пыль, вновь укладывая ее тончайшим покровом на взрытую копытами землю, его находит Айдасгуй. — Мои люди готовы. Сделаем прочную клетку для Дайнова зверя.