А что благородство, а в чем тут подлость, Тебе ли бояться молвы досужей, И если война — пусть война без правил, И если победа — любой ценою — Никто не посмеет судить! Йовин — Бастард
— Только погляди, что я привез тебе, мой хан! — Байгаль, гордый собою, лихо соскакивает с разгоряченного коня, остановив его перед Джурджи. Бьет себя в грудь кулаком, приветствуя, склоняет в почтении голову. За спиною его вереницею тянутся высокие арбы, груженые диковинными подарками, а следом, глотая пыль, плетутся невольники, скованные одной длинной цепью. — Здесь всё, что ты просил. Я хорошо торговался! — Никто не смог бы послужить мне лучше, — улыбается благодарно Джурджи. Когда Байгаль подымает голову, Джурджи обнимает его как брата, устроив ладони на плечах и коснувшись его лба, потемневшего под знойным южным солнцем, своим. Гнева Дайна не стоит бояться: нет в этих объятиях того сокровенного умысла, что таил бы беду для обоих и рассердил бы жестокого бога. — Мы тут тоже без дела не сидели! Покажу после. Под скрип колес и песню бродячего ветра ослы да мулы чинно шествуют мимо них на другой край стоянки. Ударами кнутовищ и гортанными выкриками погонщики торопят отстающих. Байгаль, нагнав одну из повозок, приподнимает бурый войлок, что прячет под своей темнотою драгоценности, и Джурджи видит добротные ткани: синие и черные, как две стороны неба. Ткани эти он сегодня же пошлет Хонгорзул, чтобы ее рабыни искусными тонкими пальцами вышили на них пустынные узоры и священных зверей войны — кто поверит послам без знамен?.. — Мы же вернем эти дары?.. Потом… — осторожно и тихо спрашивает Байгаль, чтоб больше никто не расслышал. У степи, как и у хановых людей, везде есть глаза и уши… — Вернем, — соглашается Джурджи. — Все до последнего камня и последнего отреза шелка. Не принесут они счастья и удачи Ганбаатару. С самого конца невольничьей цепи вдруг доносятся крики, заглушаемые ударами ташууров. Цепь опасно качается, звенит жалобно, и надсмотрщики велят всем немедля лечь наземь. Глупые и нерасторопные получают плетей, если не склоняются пред Джурджи. Байгаль кривится, словно бы на зуб ему попалась жила. — Одного буйного мне продали. Я б такого и задаром не взял, но торговец клялся, будто это ученый человек, который знает много языков и болтает на них, как вещая птица Анка из пустынных сказок. Допелась птица, рассердил он шаха своей дерзкой ученостью и похабными песнями… Тот и повелел ему на груди рабское клеймо выжечь… — Разве же мудр этот шах? — смеется Джурджи. — Сам наверняка не знает, какого алмаза лишился! Ну, один уронил — другой подобрал… Пойдем. Хочу посмотреть на него. Ученый муж — не молодой, но и не старый, в тех годах, когда юношеская горячность только-только сменяется зрелой степенностью — прикован последним. По одежке, оборванной и пыльной, растерявшей в долгом пути все былое богатство, никак не сказать, что когда-то он держал в руках одни лишь мудрые книги… На лицо он грязен и нищ, как и прочие невольники, но глаза выдают живой и дерзкий ум: смотрят прямо и гордо, насмешливо, с вызовом, который только может позволить себе человек в его положении. Он не касается лбом земли у ног Джурджи, как бы ни лютовали надсмотрщики, и, пока те не испортили ценному рабу вздорного умного лица, он останавливает их взмахом руки. — Сколькими наречиями ты владеешь? — Столькими, что мой язык уже устал посылать проклятия твоим грубым жестоким воинам, — отвечает невольник, хитро улыбаясь безо всякого почтения. Без почтения же окидывает взглядом Джурджи с ног до головы, щурится в странном веселье приговоренного и цокает языком — будто оценивает до покупки коня. Или — совсем как господин — раба на рынке. — Такой изящный юноша наверняка отличен от этих дикарей. На скольких же языках ты прикажешь отрубить мне голову за эту дерзость, о хан? — Если я пожелаю так поступить с тобой, мне не нужен будет ни один из четырех знакомых мне языков, а ты узнаешь о своей участи лишь тогда, когда тень меча падет на твою шею, — отвечает в тон ему Джурджи и отходит. — Расковать его. Смойте с него грязь и дайте хорошую одежду — из той, которую привез мой верный сотник. Этот раб слишком ценен. — Чем же? — осмеливается спросить Байгаль, когда дерзкого уводят. Радуясь вновь обретенной свободе, тот поет во все горло, и Джурджи прячет улыбку, качая головой. Песни эти на языке пустынников и правда похабные, и разозлили бы любого владыку… А все же этот человек ему нужен. — Подумай, мой верный Байгаль: послов всегда сопровождают толкователи. Кто нам поверит без толмача?.. Но хватит о нем. Ты хорошо послужил, отдохни с дороги — к вечеру далеко поедем.***
Рыжее солнце золотит бескрайнее море трав. Беспокойное, переменчивое, оно шепчется с вольными ветрами, чутко внимает вещему вою волков, хриплым вороновым голосам… Джурджи думает, что оно неуловимо схоже с великой водою на краю мира, которая занимает все его мысли; а кроме Последнего Моря в мыслях его — Байгаль… и странная неясная тревога. Поймет ли и примет?.. А может, кинется на волчью шею, обнимет отчаянно и прошепчет в мягкое черное ухо, что не бережет себя его сарны гэрэл?.. — Скажи, отчего мы уехали со стоянки так далеко? — Байгаль, верно, подмечает, что лицо Джурджи становится задумчивым, и дотягивается до его руки легким осторожным касаньем. Без чужих глаз они всё те же, и Джурджи ценит каждое такое мгновенье. С Байгалем… можно быть прежним, почти прежним, пусть и недолго. Он слегка натягивает повод и, коротко огладив верного Салхи по рыжей шее, спешивается. — Видел ли ты клетку? — спрашивает, когда Байгаль оказывается на земле вслед за ним. — Приметил, как въехали. Огромная!.. Для кого же она?.. Джурджи не отзывается. Лишь медленно, будто все еще колеблясь в своем решении, принимается стаскивать одежду. — Она для самого почетного дара, — наконец бросает он через плечо, заставляя себя не смотреть Байгалю в глаза. Закатное солнце, по-прежнему жаркое, целует беспорядочно кожу, жалит последними прощальными лучами. — Ты подаришь ему… меня. Джурджи обращает мысли к яростной волчьей крови, — и зверь вырывается на свободу, скользит грозной черною тенью в беспокойном серебре ковылей. Втягивает носом пряный воздух отходящей ко сну степи… и чует гадкий, горький запах страха. Это лошади. Не Байгаль. Байгаль не боится его. Успокоив коней, он смело тянет руку к оскаленной морде, еще не касаясь дерзко, но дозволяя обнюхать ладонь, открытую и беззащитную. Решительность, беззаветная преданность, тоска, нежность — Джурджи чувствует все это в его запахе, обострившемся во много раз теперь. Зверь коварен: он может пустить в ход зубы и разодрать эту славную руку в кровь, чтобы она не подняла более ни меча, ни лука, — и человеческой своей сутью, что глубоко запрятана под шкуру цвета беззвездной ночи, он усмиряет его. Волк Дайна больше не щерит клыки, но машет хвостом, словно простодушный пастуший пес, и Байгаль, совсем осмелев, опускается перед ним на колени, обнимает за шею, пряча в густой шерсти лицо. Зверь черным лбом толкает его в грудь — горячую, сильную, твердую, как стена; ладони — большие, неуклюже-нежные — обхватывают его морду, ерошат дурашливо мех. Глаза их оказываются друг против друга, Джурджи видит волчье свое отражение… И вновь не чувствует никакого страха. Ноздри ловят тени иных запахов. Быть может, то благоговейный трепет пред священным зверем великого бога… быть может, волнение за их дерзкую задумку… Байгаль не боится. Байгаль не хочет отпускать, ведь в этом обличии он вправе касаться его почти как прежде… Только Джурджи вымолил звериную шкуру себе для другого. И Волк Дайна — ничуть не ласковый пес. — Кто же откажется от такого дара? — хрипло спрашивает Джурджи, перекинувшись обратно и спешно закрыв ладонью колдовской глаз. Байгаль мигом поднимает его одежду и отдает с поклоном. — Такой зверь стоит десятка собак, а по свирепости сравнится с барсом. Обладать Волком Дайна — обладать великой властью… Ганбаатар не слеп и не глуп. Он примет дар, ведь тот возвысит его над прочими братьями, быть может, даже над отцом!.. Зверь будет послушен. Он загонит любую дичь по воле своего господина… Ему станут доверять. Выпустят из клетки. И вот тогда… тогда я убью его. Байгаль из-за волнения едва выслушивает до конца — и снова рушится на остывающую землю, и каким-то отчаянным жестом хватает ладонь Джурджи. — Разве могу я перечить, сарны гэрэл, если ты все решил для себя?.. Я верю в твое отчаянное дело… Об одном прошу, мой хан: береги себя, не дай им усомниться, что… — Я обещаю тебе, что не дам ни единого повода. Мы еще отпразднуем эту победу!.. И множество других!.. Теперь вернемся. Я жду вестей из столицы и братова улуса. Как привезут знамена и обманные стрелы, поедем в охотничьи угодья Ганбаатара. На север!.. Смирные кони идут обратно ровно и скоро. У Байгаля светлеет лицо, более не отмеченное беспокойством и потаенным страхом, а Джурджи… Джурджи видит слишком далеко вперед, чтобы позволить себе юношескую веселую беспечность. В полутемном походном гэре хлопает под порывами ледяного ветра ковер — глухо, с жестокой погребальной размеренностью, с тревожным шорохом горевестничьих вороновых крыльев. В нем нет никого, кроме Джурджи — распластанного на шкурах в чудовищной скорби, воющего беззвучно от бессилия и боли… и пузатой плетеной корзины, из которой смотрят на него в тоске и муке родные глаза.***
Знаменосцы возвращаются из ставки Джаргал-хана не одни: любопытным неразумным щенком за ними увязывается Октай. Радостно машет, завидев Джурджи, пускает коня во весь опор, красуясь. Хороший у Октая жеребец, темно-гнедой, почти бурый, как тур; быстрый и ладный — над ковылями летит, что пущенная стрела… — Ты вот зачем тут?.. — сердится Джурджи. — Отец знает?.. — Никто не знает, я тайком уехал, — жмурится шкодливо Октай. Ну, точно, своевольный щенок! За ухо б оттаскать, чтоб обо всем наперед думал!.. — В отцовой ставке мирно да ровно, до больших праздников еще далеко… Баяр свататься ускакал, за третьей женой, Барласу с Унуром не до меня… А я вот сестрице Хонгорзул с вышивкой помог! — вдруг припоминает он и улыбается, еще больше светлея лицом. — Ее рабыни такие глупые! Чуть дорогой шелк не спортили! У шаха Аббаса на знаменах — золотой сокол со сложенными крыльями, а они едва с распахнутыми не вышили… Ну, не глупые ли?.. Может, Хонгорзул им не так велела… А для чего тебе шахские знамена, брат?.. — Для хитрости, — открывает правду Джурджи. Октай на половину крови — из пустынного народа, мать его — дочь султана; кто лучше знает их обычаи и язык, чем он? Может, что дельное присоветует: Октая глупым-то никто не назовет… Горячим, отчаянно-юным — да, но не глупцом ни разу. — Мы скажемся послами и прибудем с богатыми подарками. А там… удача и боги помогут. Славному храброму Октаю не нужно знать о волчьем облике Джурджи. О мыслях, в которых он вцепляется клыками в горло старшего брата-по-отцу и держит, держит… смыкает с каждым мигом сильнее, так, что вскоре наконец слышен мерзкий хруст кости… А после, когда перед ним остается уже покинутое жизненной искрой слабое тело, он пьет горячую злую кровь… Благородную кровь, не ровню той, что течет по венам Джурджи. Доброму мальчишке Октаю не нужно знать, как сильно желает Джурджи видеть страх загнанной дичи в глазах того, кто нарочно пугал его, ребенка, и выказывал одно лишь презренье отцовской воле, слову Хана Ханов, что есть закон для всех. Ту бесславную подлую охоту начинает он — и никто другой; это Ганбаатар убивает его старую няньку и мать — над нею он наверняка еще и глумится: сперва сам, потом — отдав на потеху своим людям… Нет, псам!.. Ведь сокрыта же какая-то тайна в этой светловолосой рабыне из далекой страны!.. Это из-за нее Хан Ханов отбирает у собственных сыновей часть их земли и дарованную Отцом-Солнцем власть, делится ими с выродком, выдавленным на свет из ее слабого рабского чрева!.. Зверь с довольным рычанием поднимает голову, чуя, как злится Джурджи при мыслях о брате… нет, не брате. Враге. Кровном, самом лютом, самом ненавистном враге!.. Октаю не нужно знать и не нужно с ним ехать, но Октай упрямый. В кого только!.. — Брат! Ну, послушай же! — Октай ходит за Джурджи повсюду, будто оживший хвост — за ящерицей, скинувшей его за ненадобностью. Он рядом, когда Лхагва-баатар гоняет до десятого пота две сотни «буйных», обучая большому бою людей и Джурджи; рядом, когда Джурджи играет в «фигуры» со старым темником. Диковину эту Лхагва давным-давно привозит с юга, ее зовут еще «шахской игрой»; она — испытанье ума и терпения, особой хватки видеть многое наперед, а мудрому хану и хорошему военачальнику надобно обладать и тем, и другим… Октай со всем вниманьем следит, как белый опал и темно-алый гранат яростно бьются друг с другом на резной доске драгоценного дерева; услужливо, безо всякого на то знака, подносит старику кумыс и подливает вина. Лхагве отчего-то он нравится много больше, чем Джурджи. — Невольник, разодетый в богатые одежды посла, все равно останется невольником. Он не будет говорить, как свободный человек, не будет держать себя, как свободный человек. Ты, быть может, вложишь в голову его верные слова, и он повторит их, но… как только спросят иное — он растеряется! Вас подловят на лжи и убьют!.. Вот почему мне нужно ехать с тобой! Если послом буду я — вам поверят!.. — Подумал ты: что сделает Джаргал-хан с моей головой, если с твоей упадет хоть волос?! — С отцом я буду говорить сам!.. — И он послушает немедля, как же! Младшего из своих тайджи! Сразу же переменит решение и не станет рубить мне голову, или не велит разорвать лошадьми! — Джурджи все еще сердит и даже на слезную просьбу отвечает решительным отказом. Джаргал-хан любит свою кровь. Любит куда сильнее него, но Джурджи не посмеет винить в том человека, что ввел его в род, позволил стать мужем любимой красавицы-дочки, дал ордо и согласился с дерзкой мечтою о Последнем Море. — Я получил воинский пояс в одну весну с тобой, — вдруг тихо говорит Октай, а у самого влажно блестят глаза. — Только отец и братья говорят с тобою, как со зрелым мужем, а я для них — все еще малый соколенок Октай. Разве это справедливо, брат?.. — Послушай, — Джурджи обнимает его, и они на краткий миг соприкасаются лбами, — там будет бойня. Не тот благородный бой, когда ты с холма приказываешь своему войску, а твои люди умирают за тебя. Совсем иное. С Ганбаатаром будут не только его тургауды и доверенные охотники, но и жены, и дети. И они все умрут. Октай отстраняется и, представив себе эту большую кровь, закрывает ладонью рот. — Зачем тебе нужна их смерть? Разве они — виновны? В чем? В том, что женщины эти принесли своему мужу клятвы перед Матерью Первого Коня? А дети — в том, что родились от его семени?.. Отчего ты хочешь растерзать их?.. — Помнишь: ты сказал, когда я вернулся, что отмолил меня у Дайна?.. Октай кивает и, поборов страх, поднимает смелый взгляд на Джурджи. — Если бы он правда услыхал тебя, откликнулся на молитву… Кровь, которую ты пролил бы взамен по его воле, навсегда бы въелась в твою кожу.***
Когда из братовых улусов наконец возвращаются верные люди, «пустынное посольство» почти уж собрано к долгому пути на север. Нужно поторапливаться: до охотничьих угодий Ганбаатара дорога неблизкая, а наследник вот-вот прибудет. Одни боги знают, сколько дней и ночей он проведет там, как бы не запоздать… Непривычный шум, гомон и суета, захватившие лагерь с безжалостным вражьим напором, сердят Лхагву-баатара, но Джурджи он не выговаривает ни слова: понял давно, что упрям, что данную клятву назад не возьмет, а коня обратно не поворотит. «Боишься — не делай, делаешь — не бойся», — напутствует он горячекрового мальчишку, и тот с благодарностью и странным послушанием склоняет голову. Был бы совсем пропащим да глупым — не поверил бы в его отчаянные дела Джаргал-хан, а он верит. И прочим надлежит поступать так же. Под покровом ночи, ускользнув от чутких сторожевых и быстрых разъездов, Джурджи отправляется с Байгалем далеко-далеко в степь. Черное небо глядит на них с торжественной строгостью, строго же глядят и мертвые, приставленные к звездным стадам… Джурджи думает, что оттуда, из бескрайних черных ковылей, на него с тревогою смотрит мать. Совсем скоро ее смерть будет отомщена многими другими смертями. — Октая береги и охраняй, — приказывает он перед тем, как на долгие-долгие дни переменить облик на волчий. — Ежели с ним что случится — Джаргал-хан не простит. Всех виновниками объявит, хребет переломит… Про меня не думай, его защити. — Все сделаю как скажешь, мой хан, — Байгаль в последний раз обнимает его, уже обернувшегося, и ведет обратно к стойбищу, к самой малолюдной его стороне, где почти нет костров. Там ждет Айдасгуй и верные ее люди, там на длинных полозьях устроена огромная клетка, что белеет в пламени факелов светлым смоляным деревом и поднятым языком заслона. Когда тот опускается, запирая Джурджи в его узилище на многие дни и ночи, зверь с неторопливым достоинством ложится на душистую травяную подстилку и укладывает морду на скрещенные лапы. Небо, полное звезд, он видит всего несколько мгновений: шуршит тяжелая ткань, и волка со всех сторон обнимает ласковая тьма. Утро пахнет людской тревогой, лошадьми, прогоревшими за ночь углями и ожиданьем долгой дороги — нос от этих резких запахов дергается, и волк, подымаясь, недовольно ворчит. Совсем близко у клетки вдруг раздается голос Октая: — Отвечай, пес: где мой брат?! Он должен был ехать с нами! — Впервые, верно, звучит в нем такая твердость и власть. Октай, хоть и младший из ханских сыновей, а все же — царевич-тайджи, и перед ним каждый ответ держать должен. — Отбыл, господин. Велел отправляться без него, — Байгаль отвечает спокойно, но в запахе его чувствуется горькое зерно потаенного страха. — Смиренно прошу: наденьте одежды посла, люди ждут знака. Пора выезжать. Октай уходит взволнованным сбитым шагом, напослед наверняка сверкнув глазами, — темными, раскосыми, материными, выдающими в нем чужую кровь большой силы. Через ткань Джурджи видит тень Байгаля подле себя и другую, большую и грузную, что степенно направляется к ним. — Правду говорят: не обидят верного пса слова о том, что он пес и преданно служит своему хозяину… Мне, значит, тоже не скажешь, где твой хан и господин?.. — Джурджи слышит улыбку в речи старого темника. — При всем почтении, баатар, не скажу, — Байгаль склоняет голову, но ему знаком велят поднять ее. Лхагва смеется. — Молчи, молчи, пытать не стану. С молодого тайджи лучше глаз не спускай. Его язык длиннее его меча, проговорится — худо всем будет. А встретишь Джурджи — передай ему мои слова: пусть шею сам в аркан не сует, а не увидавши реки — сапог не снимает.***
Байгаль выпускает зверя из клетки каждую ночь, сперва убедившись с осторожностью, что никто не смотрит и потому не раскроет тайну. Он ложится последним, распорядившись о сторожах, и первым встает, чтобы встретить Джурджи — еще до рассвета, когда сизый мрак стелется по земле, путаясь в травах, будто длинный-предлинный хвост Небесной Кобылицы, на которой по миру разъезжает Великая Матерь, слушая молитвы людские. В эту пору черная волчья тень незаметна, и зверь безо всякой тревоги может и вернуться, и ускользнуть со стоянки далеко-далеко, сбежать в самое сердце степи — дикое, вольное, отчаянно бьющееся посреди серебряного моря ковыля да мятлика. Джурджи хочет познать эту землю, гордую и сильную, суровую ко всем, кто не рожден на ней; он хочет познать ее, чтобы укрепить собственное сердце в дерзком стремлении обуздать ее; принять — все еще чуждую ему на половину слабой материной крови. «Если хан не ведает, чем он правит — как он сможет править мудро?» — Джурджи помнит слова Джаргал-хана и потому отдается на милость этой земли, признавая себя частью ее. Травы послушно ложатся под могучими лапами, ветер бьет в разгоряченные бока, состязаясь с ним в быстром беге, а луна и звезды безмолвно освещают путь в бескрайнем просторе. Джурджи слушает звериное свое естество, слушает, чем живет степь. Он зовет младших братьев-по-крови, и те, заслышав вой, покорно сбегаются к нему, собираясь на большую охоту. Позабыв любую прежнюю вражду, стаи склоняются пред Волком Дайна, выставив беззащитные загривки, признают власть его над ними, — и он ведет их по следу богатой добычи. Первым прыгает на круп испуганного оленя, первым вонзает клыки в горячую шею и валит всем весом могучего зверя наземь. Волки пируют, славя Вожака Вожаков, и серыми тенями скользят за ним почти до самого лагеря, провожая с почтеньем. Когда он встанет над бездыханным телом самого лютого своего врага, он снова позовет их, и они придут, и люди отца ни за что не дознаются, кто убил его возлюбленного наследника, ибо кости Ганбаатара растащат по всей степи. В один вечер люди заводят долгие-долгие разговоры у костров, не расходятся даже тогда, когда ночь вступает уже в полные свои права. Чутким волчьим ухом Джурджи слышит каждое слово и ждет с беспокойством, когда же придет Байгаль. — А все же жаль, что с нами нет твоего красавца-хана, — замечает толмач с хитрой улыбкою в голосе, обращаясь к Байгалю. — Я бы хоть полюбовался чем прекрасным, а то дорога у вас… скучная донельзя: трава, трава, холмы, трава — до самого горизонта. Как здесь живете только… — Сказал человек, что видел за жизнь свою один лишь песок, — посмеивается Октай. — В самое сердце ранили меня, господин! Я много странствовал — иначе как бы я выучил ваш язык и многие прочие?.. Но верно, всякому странствию всегда приходит конец у двери родного дома… И я все еще люблю его, хоть мой шах и лишил меня его, когда повелел клеймить мою грудь. Но что я… О, видел бы он вашего хана!.. Запер бы, как прекрасную птицу в своих садах!.. — Следи за языком! Ты говоришь о моем брате! Как смеешь ты, презренный глотатель песка, равнять его с наложницами?! — Октай вскакивает и хватается за меч. — У нас говорят, — дерзкий поднимает руки в трусливом примирительном жесте, — что познавший и женскую, и мужскую красоту познает вдвое больше блаженства. Я не желал оскорбить ни твоего брата, царевич, ни твоего господина, пес. Лишь отдавал должное его красоте. Имеющие глаза — да увидят… — Когда мой хан решит, что ему более не нужен твой болтливый язык, я попрошу дозволенья его отрезать, — мрачно обещает Байгаль и нарочито медленно снимает с пояса длинный охотничий нож, да вертит в руках. Толмач над угрозою только смеется: — Верный пес — ревнивый пес. Правдиво то и для зверя о четырех ногах, и для человека о двух… Слепцы, может, и поверят в твою беззаветную святую преданность, но я не слеп… Как ты зовешь своего господина, когда он велит тебе ласкать себя?.. Байгаль, в мгновенье оказавшись на ногах, в ярости выхватывает из ножен меч… и вдруг с дальних холмов доносится протяжный вой. Совсем близко, с границы костров, раздается еще один волчий призыв. И еще, и еще, и вскоре над степью льется многоголосая песнь, леденящая слабые людские сердца. Лошади испуганно ржут и отчаянно рвутся с привязи. Сторожевые, разбудив товарищей и похватав луки, целятся во тьму, не зная, где враг; от них разит страхом, смешанным с благоговеньем. — Они словно кого-то зовут… — шепчет Октай и горячо молится: — Великий Дайн, будь милостив… Мы почитаем тебя и священных зверей твоих… Да не обратимся мы добычей стаи твоей, ибо веруем истово… — Они явились за ним… — Байгаль, догадавшись обо всем, бежит к клетке и, отбросив ткань, поднимает заслон — тот поддается отчего-то не сразу и скрипит, как сотня несмазанных замков. Вой мгновенно стихает. — Великий Дайн! Вот это зверь! — восклицает Октай и падает на колени. Огромный черный волк, ничуть не замечая его, медленно, с величавою гордостью идет прочь во тьму. Его поступь мягка и бесшумна — как поступь смерти, неотвратимой и беспощадной. Лагерь следит за ним в хрупкой тишине, нарушаемой лишь треском пламени, а люди — и храбрые воины, и трусливые рабы, — замирают на своих местах, словно завороженные немигающим змеиным взглядом. Зверь недолго смотрит на Байгаля, приязненно толкает его мордой в бедро — и прыгает сквозь огонь, увлекая за собой священную стаю. — Клянусь Матерью Первого Коня… — бормочет оторопело Октай, поднимаясь, — у этого зверя человечьи глаза…***
— Кто такие?! Назовись! — Посольство встречается с первым разъездом людей Ганбаатара, еще не добравшись до границ его охотничьих угодий. Воины хана, что носят черные доспехи и прячут лица за клыкастыми масками на манер императорских стражников из Страны-За-Большой-Стеной, берут их в подвижное кольцо, сжимая его все сильней с каждым мигом… Выходит у них не слишком-то складно: кони чуют волка, беспокоятся, не слушаются руки наездников; иные даже встают на дыбы с испуганным ржаньем. Октай называет себя на языке пустынников, а сметливый толмач тут же переводит: — Перед вами, о храбрые воины степи, — посольство благородного Захира, пятого сына шаха Аббаса, да будет к нему милостив Хозяин Пустынь! Наш господин шлет приветы царевичу Ганбаатару, храброму и могучему наследнику Хана Ханов, да будет над ним долгий свет Отца-Солнца! Мы привезли послание нашего принца и богатые дары для кюрягана, его прекрасных жен и благословенных детей. Пропустите нас! Стражники переглядываются, молчаливо решая, кто из них возвратится к господину с вестями, и наконец один скачет прочь с докладом. Прочие остаются сопровождать медлительные арбы, и они то и дело норовят взглянуть на подарки, посрывав ткани с повозок. — О, не троньте ничего! Это дары для вашего господина, а не для вас!.. Дорога к охотничьей ставке кюрягана петляет по редкому леску, тянется по отвесному берегу полноводной, но порожистой реки и находит конец свой на большой равнине: там стоят богатые юрты, горят жаркие костры и пасутся табуны самых лучших и быстрых коней. В здешних краях полноправным хозяином может назваться еще и ветер: он забирается холодными пальцами под легкие пустынные одежды, треплет яростно флаги — алые с золотым конем, синие с золотым же соколом и черные с серебряными волком и вороном; доносит пряный, дразнящий запах баранины и оленины. — Могучий Ганбаатар охотится! Нет его здесь! Ждите! — велят им, когда посольство подъезжает к стойбищу, а ученые псы, из тех, которых оставили сторожами, встречают их злым безудержным лаем. — Мой господин — почтенный посол Кадир — желает знать, как долго придется ожидать… Со всех сторон слышится смех, и тот, кого зверь не может видеть, отвечает грубо: — Пускай твой господин почтет за великое счастье, если наш славный кюряган не выставит вас, пустынных шакалов, вон, а решит выслушать. А эти ваши… дары… и так принадлежат ему!.. Отнять бы их да бросить вас собакам, но вашу участь решит старший сын Хана Ханов, да будет над ним и отцом его долгим свет Отца-Солнца! «Молчи, Октай, только молчи!..» — Там — что?.. — в клетку грубо тычут копьем, и он рычит, не сдерживая ни свою, ни волчью злобу. Брехливые охотничьи псы, заслышав то, щенками перепуганными скулят; любопытные люди отшатываются. — Там великий зверь для великого охотника. Но увидит его лишь ваш господин. Священный зверь вашего бога!.. Никому смотреть нельзя!.. Ждать возвращенья Ганбаатара приходится почти до самого вечера: тени вокруг растут, чернеют и множатся, напитываясь соками подступающей ночи; меняется ветер: он становится холоднее, приносит издалека запах большой реки и толстых мясистых трав, что рождаются и умирают в ее водах. Сперва слышится громовой бег многих коней — еще задолго до того, как сами они появляются на гребне холма; затем — свирепый лай и вой псов, а потом уже до стоянки долетают гортанные выкрики людей, довольных удачной охотой. Теперь вольный ветер пахнет сладкой звериною кровью и — едва уловимо — неясной тревогой. Чем громче становится топот, тем сильней от Октая разит страхом. «Великий Дайн, не нужно было его брать!..» — Истину говорят: нежданные добрые встречи посылают нам боги! — совсем рядом звучит голос Ганбаатара, и зверь яростно скребет когтями пол своей клетки, раздирая ни в чем не повинное дерево до глубоких полос и разлетающихся в разные стороны щепок. Джурджи помнит этот голос и жаждет лишь одного: чтобы больше он никогда не звучал под солнцем. — Благородный Захир, пятый сын шаха Аббаса… — Это я слышал! Без поклонов, к делу! Чего хочет твой господин, посол? Что ищет на нашей земле? Союза? Зачем мне союз с пятым сыном захудалого шаха?.. Разве сумеет он возвеличить меня еще больше, чем старшинство над прочими сыновьями моего отца?.. Джурджи может поклясться, что Октай растерян и совсем не знает, как отвечать на такой напор. Джурджи бы ответил сталью, но к чему тогда была вся эта хитрость!.. Великий Дайн, чем думал он, соглашаясь взять с собой брата?! Их посольство с таким промедленьем в ответе сразу же сочтут обманкой, если уже не сочли!.. Он бросается на прутья и рычит, надеясь, что шум отвлечет Ганбаатара, и он больше захочет взглянуть на дикий подарок, чем дожидаться сбивчивых речей посла. Байгаль — как и всегда — мигом понимает его и, склонившись почти до земли, сдергивает темное покрывало с клетки. — Зверь великого бога в услужение великому кюрягану. Наконец-то они оказываются лицом к лицу. Ганбаатар постарел и обрюзг за эти годы. Стал тяжелее, внушительнее, еще злей глазами. Были скулы его некогда острыми, тронь — и порежешься; теперь же полный у него лик, будто луна — вошедшая во всю силу, колдовская луна, кровавая, охотничья. Ныне он совсем похож на отца — того, каким помнит его Джурджи. Одна кровь. Родная кровь, сильная кровь, кровь этой земли. Не такая, как у Джурджи. Дар ему нехорош: Ганбаатар бросает на волка один только взгляд, холодный, бесстрастный, словно бы рыбий… или мертвый. — Дикий зверь. Он годен лишь на то, чтоб собак притравливать. — Это охотничий зверь, господин, — снова кланяется Байгаль, еще ниже прежнего. — Он стоит десяти обученных псов, он очень свиреп и быстр! Он покорится лишь вашей руке — так сказали Старейшие с Черных Скал. Волком Дайна может владеть один сотрясатель вселенной, и его служители велели привезти его вам. — Так это дар шаманов? И как же они отдали его пустынному посольству? — усмехается Ганбаатар и отходит, держа спину равнодушно-прямою. Не верит. Нет возле Черных Скал ни торговых путей, ни старых дорог, а шаманы-отшельники никогда не спускаются к людям. — Старейший Волк, один из Его служителей, привел нам этого зверя на ночной стоянке. Сказал, что Дайн явился им, когда они читали грядущее в дымной пляске священного костра. С Ним был волк, и Он повелел отдать его славнейшему из людей. Своему избраннику… и наместнику в людских землях. — Избраннику и наместнику… — Вот теперь Ганбаатару по нраву подобные речи — от него больше не пахнет горьким презреньем и подозрительностью. Божественные дела и решения — они не для человеческого ума. — Что ж, значит, так тому и быть. Он загонит для меня любую добычу? Загрызет любого человека, на кого я укажу?.. — Да, господин, — твердо отвечает Байгаль, — он будет служить только вам и сделает все, что вы повелите ему. — Тогда выпусти его, волчий прислужник. Хочу посмотреть. Байгаль поднимает заслон, и волк, ощерившись на мир алою пастью, степенно выходит. Пугает стражу грозным рыком, а после покорно усаживается у братовых ног. — На кого же мне указать тебе?.. — Ганбаатар оглаживает длинные усы и хитро щурится, обводя жестоким взглядом своих охотников и посольство. От этих слов в страхе замирают все — словно мыши в жестоких когтях у пятнистой степной кошки. — На того, кто посмел вестями помешать моей охоте, и потому я упустил доброго зверя?.. Или на толмача, что держит себя, будто сам шах, и говорит под нос дерзкие слова, думая, что никто не слышит его?.. А может, на мальчишку-посла, отправленного ко мне мальчишкой же?.. «Выбери Октая, и я тут же вцеплюсь тебе в глотку», — думает Джурджи, но ничем не выдает волненья, даже ухом не ведет. — Взять его, — рука, запрятанная в широкую кожаную перчатку для соколиной охоты, наконец указывает на толкователя, и тот с воплями стегает коня, бросаясь прочь под глумливый свист охотников и тургаудов. Волк, не медля ни мига, срывается с места стрелою, взрывая когтями непривычно жирную черную землю; настигает добычу в несколько широких прыжков — и валит наземь серого жеребца. Всаднику не спастись — он не успел выскочить из седла, а теперь и вовсе придавлен всем лошадиным весом. Он кричит от страха и боли, бьется, будто выброшенная на берег рыба, — кости в ноге наверняка раздавлены и раздроблены. Страх и кровь, кровь и страх — вот и все, чем пахнет перед смертью человек, даже самый ученый, самый мудрый. Волк, спрыгнув с серого крупа, вцепляется клыками в слабое мягкое горло, слышится хруст — и крик затихает. Тишина — непривычно-звонкая, неживая — бьет по ушам. — Принеси, — велит Ганбаатар, и зверь за край тюрбана послушно тащит голову к ногам своего господина. Она мерно покачивается, из перекушенной шеи на траву и черные лапы брызжет алым. Вот зрелище, которое воистину способно устрашить врагов. — Добрый зверь. Добрый дар. На новое солнце с собой на охоту возьму. Будьте гостями моими, люди пустыни. О делах потом говорить станем.***
Ночью вся стоянка шумит и гуляет на веселом пиру, устроенном в честь прибывшего посольства и во славу Дайновой милости к наследнику степных земель. Полноводными реками льются кумыс и вино; в огромных котлах и на длинных железных вертелах готовят сочное мясо — для зверя пахнет оно зазывно и сладко, и от волненья он раздирает когтями пол своей клети и хлещет по прутьям хвостом. От зарева многих костров в долине почти так же ясно, как днем, и Джурджи может подметить все, что творится… Звонко поют упругие струны хууров, звонко поют охотники, хвастаются друг перед другом добычей и ловчими да воинскими подвигами, славят своего хана, перебивая один другого, а псы вторят их веселым песням тягучим заунывным воем. Когда убирают низенькие столы, нарочно устроенные для трапезы жен и детей Ганбаатара, на пустом месте тут же затевают воинскую игру. В широком круге борются на руках — верхом, без седел; кто свалит противника наземь — того и победа. Октай, отказавшись от великой чести побороться с самим кюряганом, выставляет Байгаля против его лучшего стража — и он держится достойно, хотя враг огромен и воистину одарен недюжинной силой. Байгаль все ж оказывается на земле, — но чествуют его не меньше победителя: столько еще никто не держался против того человека. — Хороший у тебя баатар, почтенный посол! — ханский наследник доволен их схваткой. — Отдай. Много за него предложу!.. У сердца держать стану! — У нас говорят, — с почтеньем склоняет голову Октай, — что верность стоит всех алмазов и рубинов мира. Что нет на свете такой цены, за которую можно было бы купить верного человека. — Вздор! Любого купить можно! Не хочешь отдавать его — так и скажи прямо; только избавь меня от вашей лукавой мудрости. У нас говорят: мудрость пустынного народа — что змея, пляшущая под дудку. Она извивается послушно, когда хочет того хозяин, и кусает, когда он перестает играть. Наш народ ценит прямоту. Силу. Не уловки и не красивую вязь пустых хвастливых слов. Запомни, благородный посол. Большего Джурджи не может расслышать: в бок ему пребольно тычут острой палкой. — Сидеть! — велит звонкий голос, и зверь недовольно косится на приказавшего ему. Это богато разодетый мальчишка со вздорным лицом молодого Ганбаатара. Сын. Наверняка еще и любимец, отцова надежда и гордость… Волк зевает лениво и, дернув ухом, отворачивает морду, выказывая безразличье. Палка вонзается больнее. — Я сказал тебе сесть! Сиди! Глупая собака!.. Скажу отцу, чтоб он не велел тебя кормить!.. Теперь мальчишка остервенело колотит по прутьям, поднимая бесполезный шум, который только злит зверя. Взрослым совсем не до него: в круге с азартом вновь сходятся всадники; их горячие жеребцы, учуяв поблизости кобылу в охоте, вскидываются на дыбы, бьются друг с другом, сбросив людей. Прислужники бросаются успокаивать их да разводить по разным сторонам, пока не дошло до беды. Кони ржут, люди бранятся, Ганбаатар пьяно смеется и зовет жен посмотреть. — Это не собака, это волчик! И это ты глупый! С ним нельзя так, ему больно! — Клятую палку выхватывают из холеных мальчишечьих рук. Джурджи видит низенькую тень, храбро загородившую его, и много-много взметнувшихся в ночной колкий воздух косичек, украшенных звонкими бусинами. — Что хочу — то и буду с ним делать, Тунгалаг! Не девчонке мне указывать!.. Уходи. Не то скажу отцу, что ты опять сбежала от нянек, и он прикажет их выпороть! Как они будут за тобой глядеть — поротые?.. — Тогда я скажу ему, что ты измывался над его ученым зверем, и он сам тебя выпорет! — слова ее, кажется, бьют по самому больному. Что-то зло проворчав себе под нос, мучитель Джурджи плетется обратно к юртам, пока его не хватились. В такую пору, в час мыши, всем детям надлежит спать. — Хочешь есть?.. Вот, я принесла, — Тунгалаг, оглядевшись опасливо по сторонам, просовывает в клетку большое блюдо с горячим мясом. — Ешь. Хороший волчик! Красивый волчик! Она осторожно касается его шкуры. Немного осмелев, гладит бок, а потом и вовсе зарывается пятернею в густую шерсть. Волк жмурится довольно от этой незамысловатой ласки, забывает даже про сладкое мясо, запах которого так приятно щекочет ноздри. Как могла родиться такая славная дочь у такого жестокого человека?.. — Маленькая госпожа, вам нельзя здесь быть! — Нельзя, нельзя! Две запыхавшиеся грузные женщины, поминая богов и причитая визгливо, тащат Тунгалаг прочь. Пойманной малой птахой бьется она в их пухлых руках, а Джурджи, вскочив и заметавшись по клетке, думает, что Дайн обо всем знал, называя цену своего благословенья.