***
Волк Дайна быстрее любого коня. Ровный путь его лапам ничуть не потребен. Пока всадники ищут пологий спуск к воде, он бесстрашно прыгает по скалам вдоль извилистого русла — вслед за рекою, за быстрой водою… Джурджи не хочет думать о том, что славную девочку утянуло на дно, а после — безжалостно изранило о камни порогов, и где-то там он найдет лишь ее бездыханное тело, вынесенное на отмель или песчаную косу… Когда медлительные охотники остаются далеко позади, и можно уже не опасаться чужих взглядов, Джурджи взывает к Дайнову Ворону, к другой своей крови, к иному облику, — и ветер бьет в крылья, и говорит с ним иначе, чем с волком. Ветер видел, ветер знает, ветер выведет… Только довериться нужно, прочувствовать дыханье его и силу каждым своим пером… Далеко-далеко зрит воронов взгляд. Птице бога не страшно жаркое солнце, и Джурджи поднимается выше… и выше… С той пьянящей голову высоты река ему кажется верткой синей змеею, длинной-предлинной, протянувшейся до неизведанных чужих земель… Это на ней, верно, стоит тот чудесный белый град, что являлся ему в виденьях… Не время думать о том. Ветер не лжет. Джурджи наконец примечает далеко впереди тело несчастной кобылы, которое река все же отдала, вынесла на каменистую отмель. И Тунгалаг… Тунгалаг здесь же. Лежит вниз лицом, обняв одной рукой крутую шею, а в другой — зажав лопнувший повод. С криком довольным и хриплым ворон опускается на большой валун подле них. Нужно приглядеться получше. Снежно-белые лошадиные бока помяты, расчерчены темно-алыми полосами. Недвижны. Передняя нога сломана — кость ниже запястья торчит страшным клыком-обломком из рваной раны… Пороги были жестоки… Кобыла не дышит. «Великий Дайн, пусть девочка будет жива». Странно, непривычно, почти забыто — вновь принять человеческий облик, разогнуться, встать на две ноги, размять спину, сжать кулаки… Шаг дается с трудом; Джурджи едва ли помнит, как ходить!.. Со всей осторожностью он касается поочередно тонкого запястья и нежной шеи, пробует нащупать биение жизни в худом теле девочки. Жива. Жива. Жива!.. Кобыла вместо своей маленькой хозяйки принимает на себя весь удар жестокой реки. Он берет Тунгалаг на руки. Легкая она, тонкая, как вот здешняя тростинка, в чем только душа держится!.. Нужно укрытие на время найти. Обсушить ее платье, обогреть… Дождаться людей ее отца. Нескоро они явятся, быть может, даже и не на это солнце: мертвую кобылу трудно заприметить, крутой берег тут нависает над рекою так, что лишь с высоты иль от самой воды и можно разглядеть, а с коня… Боги милостивы: совсем близко от этого места чернеет меж корнями зев неглубокой пещеры — в том месте когда-то осыпался берег, да таким и остался. Пещера слишком мала, чтоб быть домом для хищного зверя, но им подойдет. В ней сухо, можно будет переждать. Тунгалаг, прежде чем Джурджи бережно укладывает ее на глинистый пол, надрывно кашляет водой ему в лицо, рвется отчаянно с рук, — а потом вновь затихает. Сердце ее по-прежнему бьется: чуть слышно, но мерно, не рвано. Сильная она. Иною и не может быть. Джурджи собирает вдоль берега сухой тростник, обдирает кору у склонившегося к воде старого мертвого дерева и после долго-долго трудится над костром. Он никак не желает разгораться в опасной близости от реки, но Джурджи упрям, и вскоре красно-желтые лепестки огня вырастают в сильное жаркое пламя. Девочку приходится раздеть, чтоб согрелась быстрее; промокшее насквозь охотничье платье он выносит наружу, раскладывает на обласканных солнцем камнях и придавливает по краям большими тяжелыми голышами — так его не утянет в реку при сильных порывах ветра… Он мог бы ее убить. Никто не увидит, никто не узнает, а он принесет первую из многих жертв Дайну… Принесет в благодарность за благословение зверя… Бурные воды сделают свое дело, не придется даже руки марать… Сейчас, пока она дышит так прерывисто, можно сомкнуть пальцы на тонкой нежной шее, — и дочь его врага не сделает больше ни единого вдоха… Джурджи не хочет ее убивать. В ставке Ганбаатара — Октай и Байгаль, и доверившиеся его отчаянной дерзкой задумке люди. Если кюряган лишится дочери, не обвинит ли он в том посольство?.. Чужаков, явившихся в его дом сеять зло из раскаленного бездушного сердца своей пустыни?.. А еще она славная. И ничуть не похожа на своего отца. Как Джурджи не похож на своего. Тунгалаг борется во сне со смертью почти цельный день — платье к тому времени успевает высохнуть, и девочка приходит в себя уже одетой. На сизо-синем небе загораются первые звезды — это выходят из стойла первые небесные коровы, которых гонят на пастбища черного ковыля мертвые; от воды ползет стылый туман, касается влажным холодным дыханьем маленьких ног. С хриплым вздохом распахнув глаза, Тунгалаг снова кашляет. Неловко садится, подтягивая колени к груди, и осматривается боязливо. — Где я?! Ты кто?! — Друг. Я вытащил тебя из реки. Не бойся меня. Спи, юная госпожа, — негромко просит Джурджи. Он нарочно устраивается подальше от костра, в глубине пещеры, чтобы тени сокрыли его наготу от девчоночьих глаз. Горячая волчья кровь не дает ему мерзнуть. — Когда ты снова проснешься, твой отец придет за тобой. Тунгалаг совсем не хочет спать и, осмелев, подползает ближе к костру. Хочет получше разглядеть Джурджи. — Ты здесь живешь?.. Ты шаман?.. Только шаманы живут далеко от людей, в тех глухих местах, где есть духи. Мне так бабушка сказала, которая служит Великой Матери. Знаешь, какая она умная! Даже умнее папы, — делится она тайной, понизив голос, и чуть втягивает голову в плечи, будто боится, что тот непременно услышит ее. — Нет, я не шаман и живу далеко-далеко отсюда. Спи. Сон приносит силы. Если в твоем теле после купанья в холодной воде родилась злая болезнь, сон прогонит ее. — Няньки на каждую ночь придумывают для меня новые сказки. И ты придумай, тогда усну! — Вот теперь-то Тунгалаг походит на дочь хана!.. — Хорошо, — отчего-то легко соглашается Джурджи. — Я расскажу тебе одну, но пообещай мне, что потом сразу уснешь. Это сказка про злого охотника, косулю и косуленка. Няньки рассказывали тебе такую?.. Тунгалаг мотает головой — бусины в ее косах печально перезваниваются меж собою. — Ну, тогда слушай. — В далекие-далекие времена в великой степи жила чудесная белошкурая косуля со своим маленьким сыном. Она была так красива, что даже Хан Ханов, повстречав ее на охоте, опустил свой тугой лук, залюбовавшись ею… Он наказал прочим охотникам: «Не троньте эту прекрасную косулю, не то на вас падет мой гнев». Они послушались и тоже опустили луки, восхитившись благородной красотой этого кроткого зверя. Однако же… средь верных людей хана был один человек, чья рука никогда не знала промаха. Не было равного ему в охотничьих и воинских делах, но он был злым, жестоким, горделивым, и слово хана и господина не было ему законом… — Почему тогда Хан Ханов не приказал разорвать его лошадьми?.. — перебивает его с удивленьем Тунгалаг. — Это опасный человек, страшный!.. — Это ведь сказка, юная госпожа. В сказках все иначе, чем в жизни… Можешь думать, что этот охотник… был ему сыном и наследовал золотой трон о десяти барсовых шкурах — вот как твой отец. И хан любил его, и прощал ему все жестокие поступки и слова. Простил даже за то, что он убил ту косулю, которая приглянулась хану. — А косуленок?.. — у Тунгалаг блестят глаза, вот-вот расплачется. — Что же с ним сталось?! Охотник убил и его тоже?! — Нет, он не смог тронуть его. Умирая, мать велела косуленку бежать. Бежать что есть духу, пока в ногах есть силы, бежать, пока за спиною не смолкнет дыханье охотника и его псов… И косуленок побежал — так, как не бегал никогда прежде… И охотник потерял его след в степи, а его собаки воротились к нему ни с чем. Много дней и ночей брел косуленок по безбрежному травяному морю, оплакивая мать. Он так громко плакал, что услыхала его Матерь Первого Коня, спустившаяся на землю на своей Небесной Кобылице, чтобы внимать молитвам людей… Она догнала косуленка — сил бежать у него больше не было — и спросила: «Отчего ты плачешь, маленький косуленок?» «Злой охотник убил мою маму, о Великая Матерь! — воскликнул он. — Верни ее мне!» «Я не могу сделать этого, маленький косуленок, — покачала головой Великая Матерь, — но избавлю тебя от скорби». Матерь Первого Коня напоила косуленка молоком своей кобылицы, и он пошел дальше, но все еще горько плакал, потому что утрата его была так велика, что даже благословенное молоко не сумело справиться с нею… И тогда Отец-Солнце, которого тронул его плач так же, как тронул он до того Великую Матерь, высушил своими лучами его слезы. Наступила ночь. Первые небесные коровы уже вышли неспешно на пастбища черного ковыля, но косуленок не увидал ни среди них, ни среди табунщиков свою мать… И взмолился он Звездному Пастуху: «О владыка мертвых! Верни мне мою маму! Ее срок на земле не вышел: злой охотник подлостью погубил ее и отправил в твои владения! Великая Матерь напоила меня молоком своей Небесной Кобылицы, Отец-Солнце своими лучами высушил мои слезы, но они не в силах помочь моей беде… Услышь мой плач! Верни мне ее!» Звездный Пастух услышал — и ответил так: «Я не могу вернуть твою маму, маленький косуленок, ибо для всех живущих тропа в мою вотчину проложена лишь в одну сторону. Но я знаю того, кто сделает так, чтобы ты более не плакал о ней». И Звездный Пастух отправил Небесную Птицу Шувуу к великому Дайну, покровителю воинов, и та нашептала о косуленке его Ворону. Вещий Ворон обо всем рассказал своему господину, и Дайн спустился с вершины Черных Скал на землю, чтоб поглядеть, кого же так тепло приветили остальные боги. Дайна ничуть не тронул плач косуленка. Он посмотрел на него, как на пыль у своих ног, и сказал: «Злой охотник забрал у тебя самое дорогое? Так иди — и возьми то же у него, если сможешь взять. Иди, ответь на удар — ударом, а за смерть — смертью». «Я так мал и так слаб! — снова заплакал косуленок. — У меня нет ни крепких рогов, ни жестоких клыков, ни острых когтей… Как же я смогу ответить охотнику?..» Могучий Дайн снял со своих широких плеч шкуру Первого Волка и набросил ее на косуленка, и вместо маленького слабого косуленка посреди степи встал огромный волк. «Убей охотника во славу мою — и сможешь оставить шкуру себе, и более никогда не будешь слабым», — сказал Дайн, и косуленок послушался его. И отомстил за мать, отправив охотника, всех его жен и детей к Звездному Пастуху. И больше не звался он косуленком, но грозным Волком Дайна… Тунгалаг давно спит.***
Сон никак не идет. Джурджи следит за быстрым бегом бурной реки, и колдовской воронов глаз вновь видит дивный город о высоких стенах белого дерева. Далеко эта земля… Родная она — его матери, а он там — чужак. Как чужак он и здесь. Как и повсюду. Нет у Джурджи своей земли… Так вся она его будет. Ночью, пока небо тёмно, и река кажется текучею черною бездной, Джурджи меняет обличье — в пещере оттого становится совсем тесно. Волчья шкура согреет хрупкое девчоночье тельце лучше прогоревшего костра, а когда их найдут люди Ганбаатара… они увидят лишь зверя, исполнившего волю хозяина. Если и расскажет Тунгалаг о нем-человеке, вряд ли кто всерьез послушает: на таких порогах не мудрено сильно удариться головой… Поздним утром, когда свет Отца-Солнца нещадно разгоняет стылый туман, заставляя белыми змеиными кольцами свернуться его да уползти восвояси, близко-близко слышатся голоса. Люди радостно восклицают, завидев белую лошадиную тушу, шагают быстрее — под ногами визгливо скрипят влажные речные камни, — и Джурджи, слегка пригнувшись, выходит из пещеры им навстречу. Стряхивает остатки беспокойного сна, стряхивает с черной шкуры сухую землю, что осыпалась с ненадежного свода. В него целятся сперва, принимают за простого волка, но потом один, самый сметливый, узнает его и кричит прочим, что это господинов ученый зверь. Луки опускаются. Охотники глядят с прежней опаскою… да что там — от них вовсю несет страхом, ведь даже десяток стрел не свалят такого зверя!.. Джурджи дозволяет им заглянуть в пещеру, и люди возносят хвалу богам за удачу, увидав ханскую дочь живой и здоровой. — Волчик! — тянет к нему руки проснувшаяся Тунгалаг, когда ее несут вдоль русла к надежному подъему, где оставили лошадей. — Это ты меня из речки вытащил? Ты мне приснился?.. Что может ответить ей волк?.. Джурджи взлетает наверх быстрей медлительных охотников и после неотступно сопровождает их на обратном пути, следуя рядом с конем, на котором везут Тунгалаг. Странное предчувствие недоброго не оставляет его, шипит в уши растревоженной змеей, скребется степной кошкой под сердцем. Ганбаатар догадался, что посольство — обманка?.. Октай выдал, кто он такой?.. Люди брата пытали Байгаля?.. Нет, охотничья ставка все та же… Только у редкого леска далеко за юртами уродливо высится вздетая на пику голова — верно, конюха, назначенного Ганбаатаром в виновники. — Папа, папа! — смеется Тунгалаг, когда сильные руки отца подбрасывают ее к синему небу. — А меня волчик спас! А еще я видала речного духа!.. Он был совсем-совсем как человек!.. Он вытащил меня из воды, наказал спать, пока ты за мной не придешь, и рассказал красивую сказку! — Чего только тебе не привидится, — брат опускает ее, небрежно треплет грубой ладонью косы и сурово велит идти к остальным детям. — Поторопился я, мала ты еще верхом ездить. Да и верно говорят: не женское дело — охота да скачки!.. — Папа… — Я твой отец и твой хан! Ступай!.. С такой дочкой я раньше срока к Звездному Пастуху уйду… Два тургауда в черной броне и клыкастых масках вырастают за худенькой спиной Тунгалаг и ведут ее к детским юртам. С причитаньями, слезами да вздохами вываливаются оттуда ее няньки, бухаются пред маленькой на колени, обнимают и плачут, как по умершей и вновь воротившейся к живым. — Духа она, значит, видала… Следы ног поблизости находили? — расспрашивает Ганбаатар своих охотников и хмурится все сильней. — Да откуда ж, мой хан! Там камни одни, на камнях-то оно ничего не видать!.. — Так воротитесь — и найдите!.. Джурджи ощущает неясную тревогу. Верно, это волк что-то чует, но человеческий разум никак не может подобрать слово. — А я-то все думал, отчего ты такой умный… речь человеческую понимаешь. — Тяжелая братова ладонь ложится меж ушей, коротко гладит — будто с издевкой, и Джурджи хочется не разорвать ее, не обглодать до кости, но недостойно заскулить, сжаться, сбежать… Как в детстве. — А ты колдун, значится, да?.. Ну, ничего. Дознаюсь у твоих прислужников, кто ты в самом деле таков и зачем явился. Ганбаатар отнимает ладонь, и шею сдавливает петля. Одна, вторая… Джурджи отчаянно рвется, скалит зубы, рычит, пробует вскинуться на задние лапы — все напрасно, держат его крепко со всех сторон. Принять бы воронов облик, взмыть в ясное синее небо, улететь далеко-далеко, на закат, — да только Байгаль… Октай… Как их на смерть оставить?.. Он с постыдной покорностью склоняет голову, за что брат треплет его по ушам, будто послушного пса, и довольно смеется: зверь Дайна — иль могущественный колдун-перевертыш — безропотно признает его волю и слово. — Подите и привяжите его подальше отсюда, чтобы злое колдовство не помутило никому разум. И приведите ко мне посла. Не может пустынник так чисто говорить на нашем языке, не может тем же жестом брать мясо из котла и так же садиться в седло. Притворяется почтенный посол. Узнаем, кто там под личиной его.***
Люди Ганбаатара привязывают Джурджи в сумрачной, пугающе-тихой чаще, а до того, пока ведут, путают следы, чтоб он не знал, где стоянка, и не мог воротиться. Они смеются, связывая ему еще и лапы… Пусть, пусть думают, что сильны, что им дозволено глумиться над ним безнаказанно!.. Лишь одну ошибку совершают охотники, ошибку последнюю, которая будет стоить жизни им — и их господину: веревку для пасти они не заготовили. Голос свободен. Стая услышит. Дайн получит первую свою жертву. Джурджи едва может дождаться, пока люди отойдут далеко от этого проклятого места, а потом, кое-как запрокинув морду, зовет своих братьев-по-крови. Зовет долго-долго, пока голос не отнимается, пока каждый вдох не обращается болью в охрипшей глотке… Молить Дайна о милости, о спасении — недостойно. Великий бог и господин его, как и те люди, лишь посмеется над Джурджи: «Так-то ты распорядился моим даром тебе? Ты слаб. И с ним, и без него. Ты не пронесешь волю мою до Последнего Моря». Джурджи представляет себе его лик — и не осмеливается звать горячей молитвой. Он не знает: день еще, или уже вечер… Жив ли Октай… жив ли Байгаль… Он лежит на иссушенной, брошенной всеми богами земле; в бока его впиваются скрюченные корни, в шкуре мерзко копошатся наглые муравьи и прочие мелкие твари… Будто он уже мертв. Изнутри подымается злоба — совсем иная, нацеленная хищной пастью своей не на врага, но на себя самого. Глупец, так скоро позабывший об осторожности!.. Хотел обхитрить недруга, — а вместо того пустил все по ветру, под удар вражьих мечей толкнул брата и свой свет тысячи звезд!.. Человеком побыть захотел! Так был бы!.. Когда б все закончилось!.. «Матерь Первого Коня, защити!» — просит Джурджи. Возносит ту же молитву, что и в ночь, когда мать потерял. Тогда за себя просил… Теперь — за других. Когда последняя надежда догорает углями брошенного без пригляда костра, они приходят. Скользят из темноты бурелома серыми тенями, сотканными из дыма погребальных костров; глаза сверкают колдовским сияньем болотных огней. Они разгрызают тугие путы, почтительно-ласково вылизывают морду, помогают твердо встать на лапы. Кто-то приносит ему свежедобытого мяса, чтобы восполнить силы, — и горячая вкусная кровь живительным теплом катится по содранной глотке. Сил Джурджи потребуется немало. Как бы ни путали след его мучители о двух ногах, он отыщет дорогу… и они пожалеют. И заплатят во сто крат больше.***
Его стая не поет песнь войны и смерти, пока подбирается, крадучись, к ставке. Никто не должен узнать или увидеть раньше срока, до того, как… станет слишком поздно. Это великая охота — совсем иная, не похожая на те, прежние, на которые раньше водил своих серых братьев Джурджи. В ней самому грозному охотнику степей предстоит обратиться в дичь. Они подходят к юртам с подветренной стороны: так, что ни лошади, ни псы не поднимают шуму, и лишь тогда, когда падают первые стражники и беспечные безоружные псари, поднимается суматоха. Гибнут волки. Гибнут люди. Визжат женщины и плачут дети; няньки, хватая их, бегут очертя голову в лес, но звери войны настигают их и там, впиваются клыками в слабые глотки, пьют сладкую кровь. Джурджи нужен один лишь Ганбаатар, — и тот наконец показывается из своей юрты… С тяжелым луком в окровавленных руках. Братова стрела отсекает самый кончик уха, и Джурджи воет от боли, в ярости взрывает когтями податливую здешнюю землю. Он велит лапам бежать быстрее, пока Ганбаатар целится, совсем сбивает себе дыханье… Волк, вознамерившийся помочь, прыгнувший на врага его со спины, получает стрелу в оскаленную пасть. Ему ни за что не успеть наложить стрелу снова!.. Джурджи с утробным рыком сбивает его с ног, будто настигнутого оленя; яростно рвет лицо, шею, впивается в крепкую дубленую кожу охотничьего доспеха, желая изуродовать все тело, не оставить ни одного куска кожи, не тронутого клыками!.. Как по жестокому приказу изуродовали после всех мук его мать!.. Джурджи не знает, когда спадает с него волчья личина. Только видит полуслепыми от слез глазами, как черные когтистые лапы обращаются в руки, как эти руки сжимают скользкую от алого толстую шею, как пальцы давят ненавистные глаза… — Папа… Папа!.. — слышится где-то поблизости. Тунгалаг. Маленькая славная Тунгалаг становится свидетельницей его страшной мести. Волки растерянно глядят на Джурджи, ожидая приказа. Они и сейчас чуют в нем кровь вожака, готовы следовать за ним и в человеческом обличии… Он не хочет, чтобы это сделали они. И все еще не хочет ее убивать, но слишком многое теперь на весах… Мечта целого народа о великом походе — променянная на жизнь одной маленькой осиротевшей девочки? Несдержанная клятва великому богу войны — за биение ее хрупкого сердца?.. Нет, сделать иначе, сохранить ей жизнь, утаить этот отчаянный и больной в своем милосердии поступок от взора Дайна Джурджи не может. Не вправе. «Боишься — не делай, делаешь — не бойся». Не колеблясь больше ни мига, Джурджи поднимает лук ее отца и накладывает стрелу.***
В богатой охотничьей юрте Ганбаатара Джурджи находит лишь связанного Байгаля. Хвала всем богам, он жив… Его пытали: на ребрах бледно-сизыми уродливыми цветами наливаются следы ударов, кровавит разбитая скула… На правой руке не достает трех пальцев. Байгаль больше не сможет держать меч и не сможет стрелять. Вот, верно, истинная жертва, которую приносит Дайну Джурджи!.. — Я ничего ему не сказал, сарны гэрэл, — хрипит Байгаль, приоткрывая глаза, на дне которых все еще плещется му́ка. — Ни слова… Джурджи с осторожною нежностью развязывает тугие узлы, освобождая своего верного Байгаля. Он боится причинить ему еще большую боль несдержанными объятьями и потому лишь, опустившись медленно на колени, касается его лба своим. Кожа у обоих влажная от крови и пота, — и они неловко сталкиваются губами. Без всякого умысла, ненароком… Джурджи помнит о жестоком слове своего бога и господина. Помнит, но не может сейчас отстраниться, как будто бы ничего меж ними не было и нет. Только не сейчас, когда по его вине Байгаль… Пусть Дайн упивается своею жертвой, пусть цедит сладкую кровь безвинных, пусть эти несколько мгновений ускользнут от его всевидящего взора!.. Джурджи кажется: если он отпрянет… его без остатка сожрет то страшное волчье безумие, которое жаждет лишь горячей крови и бьющего в нос горького запаха настигнутых жертв. Волк Дайна имеет еще и человеческую личину, и это человек должен приказывать зверю, но никак не иначе!.. Они долго и голодно терзают губы друг друга, мешают дыханье, пахнущее железом, чужим страхом и разгорающимся запретным желанием. Нет, нет, хватит, большего позволить нельзя!.. — Я научусь сражаться другой рукой, — клянется горячечным шепотом Байгаль, роняя голову на руки Джурджи. — Я останусь тебе полезен, мой хан!.. А до того… До того я буду твоим щитом — его я сумею удержать и так!.. Джурджи помогает ему подняться, дорогою тканью — других в юрте кюрягана нет — перевязывает увечную ладонь, нарочно заставляя себя смотреть на некрасивые обрубки некогда сильных пальцев. Всегда нужно знать и помнить, какой ценою досталась победа. — Что Октай?.. — Не тронули его, — хрипло отвечает Байгаль, разминая затекшие плечи. — Отцовское имя назвал, так более никто на него руки и не поднял… Священна ханова кровь… Увели куда-то… Джурджи не может предстать перед братом нагим и обмазанным с ног до головы кровью — волчьей вперемешку с людской; потому он спешно ищет по ларям подходящее одеяние, сперва взяв с одного из отрезов немного ткани, чтоб прикрыть воронов глаз. Все ему не по мерке: брат был ниже и куда толще, весь в отца… Поверх широкой рубашки из дорогого северного льна и таких же штанов, кое-как подпоясанных, он надевает братов дэгэ́л — шелковый, ярко-алый; на нем по обеим сторонам на дыбы взвились вышитые золотом кони. Вот так наряд: будто бы ханские флаги один с другим сшили да рукава приделали!.. Джурджи не нравится алый: слишком кичливый, заметный, ничуть не похожий цветом на кровь — ту, настоящую, которую он вдосталь пробует сегодня на вкус. Джурджи думает, что мог бы носить похожее платье при дворе отца, сложись все иначе… и, помрачнев, яростно срывает его с себя. — Так пойду!.. Октай боязливо выходит на их голоса: люди, что стерегли его, все растерзаны волками, в юрте он остается один. — Брат! Ты откуда здесь?! — Октай налетает вихрем, кидается Джурджи на шею, испуганно смотрит на кровавые росчерки на его лице. — Где ты был?! Ранен?.. — Тут всегда, — говорит тихо Джурджи и обнимает Октая в ответ, гладит по взмокшей спине. Его и правда не тронули. — Они наших людей убили! Всем глотки порезали!.. Только мы вот и остались… Кюряган ведь про обман, про все догадался… С первого дня догадался, брат!.. Это все я!.. Я забылся, держал себя, как всегда, а не как чужеземный посол, я тебя подвел!.. Всех подвел!.. — Что ты ему сказал? — Джурджи вцепляется в его плечи, чувствуя, как облизывается в предвкушении волк, как готовится прыгнуть прочь из тела и вонзить клыки в тонкую эту шею. — Что?! Октай, вырвавшись из его хватки, в ужасе пятится. Джурджи видит отраженье свое в братовых глазах — и думает, что и сам бы в страхе отпрянул. — Я сказал, чей я сын, — говорит он быстро-быстро. — И сказал, что отец ни о чем не знает, а прибыл я по велению кюрягяна Тумурзорига. Что это… посольство подстроил он. Что он обещал мне за помощь место первого советника, когда станет Ханом Ханов. Я с вниманием слушал своих старших братьев, я знаю, что они соперничают!.. Соперничали… — добавляет тише. Джурджи долго молчит. — Октай… Ты ничем не подвел меня… Ты… ты даже не знаешь, что сделал!.. Ты… мы убили сегодня двух зайцев одной стрелою!.. — Хан Ханов не простит такой дерзости второму сыну… Никому не простил бы, — соглашается со стоном Байгаль. — Никто и не подумает на тебя… мой хан. — Мы одержали сегодня сразу две победы благодаря твоим мудрым словам, брат. Едем домой. В этих краях теперь… только одна красная трава прорастет. — Дары жаль, — сетует Байгаль и до непрошенных слез морщится от острой боли, когда натянутый повод с непривычки задевает увечные кровавящие пальцы. — Трое нас, ничего ведь не увезем! Может, хоть табун домой пригоним?.. Хорошие кони у кюрягана, пропадут зря!.. Октай на такие слова лишь смеется: — Так следы же!.. Найдут коней! Смерти нашей хочешь?.. — И большой табун спрятать можно, — пораздумав, отвечает Джурджи. Нравится ему мысль. — Ветки с кустов к хвостам привяжем, так следы и заметем. Старая хитрость, надежная. Напоследок он еще раз обходит юрту Ганбаатара, смотрит, что мог бы увезти себе трофеем… Он не хочет себе ни меча, ни копья, ни лука: не под его ведь руку сделаны, не для него закляты, только горе от них будет… Ищет он долго — уже Октай снаружи кричит, что все готово, ехать пора. Ищет — пока не находит в длинном коробе светлого дерева, обитом внутри парчой и шелком, двухструнный морин хуур из своих видений.***
— Отрежьте ему язык, чтоб никому не мог о том рассказать. И отрубите пальцы, чтоб не мог написать, — гонец-горевестник распластывается перед золотым троном о десяти барсовых шкурах, плачет и воет в голос о семье да детях, но его плач не трогает душу Хана Ханов, потерявшего первенца в этот черный про́клятый день. Тургауды хватают несчастного под локти и волокут прочь из Зала Благоприятных Решений. На заднем дворе с ним поступят так, как повелел сотрясатель вселенной. Значит, Тумурзориг все же решился. Змей, змей неблагодарный и дерзкий, да кем он!.. Для того на ханском флаге и вышит священный конь — чтоб силой своих благословенных копыт топтал он всех подлых людей… В улус второго сына скачет самый быстрый из ханских вестовых, а чтоб в дороге никто не посмел чинить препятствий, первый советник вручает ему золотую пайцзу: с нею всякий путь становится прямым и коротким. — Отец, я клянусь!.. — Тумурзориг ползает в ногах, как и любой презренный, как червь; целует загнутые носы расшитых золотом и серебром гуталов, ловит в дрожащие пальцы ускользающую ладонь, чтобы покрыть поцелуями еще и ее, омыть лживыми слезами каждый перстень. — Я клянусь: не отдавал я такого приказа! Я не ладил с братом, правда это, но нет на мне крови его!.. — Лжешь! В растерзанных зверьми телах его жен и детей нашли стрелы с твоим оперением! — Чем мне поклясться тебе, мой отец и мой хан?! Жизнью моей матери?! Детей своих?! — Лицо у тебя белое, Тумурзориг, да сердце черное… Врешь мне. Кто более ненавидел его, чем ты, родившийся с ним в одно и то же солнце от другой матери?.. Если бы твоя мать тужилась лучше, ты по старшинству принял бы этот трон!.. — Не отдавал я приказа!.. А если бы и отдал, — Тумурзориг вскакивает, — я бы только его убил! К чему кровь безвинных проливать!.. — К тому, что мальчики продолжили бы его род! А женщины рожают воинов в любом стане! Изводить — так всех, на корню!.. Или не прав?! В глаза смотри, щенок!.. — Думай, что хочешь, отец, да только не я это сделал… И не по моему слову сделано. Не там ты врагов ищешь, не там… Выйдут они на свет — поздно уж будет… Он более не противится своей участи — и тургауды по знаку Хана Ханов бесстрастно тянут за концы шелкового шнура цвета вечного синего неба.