***
Морщинистое лицо Дайнова служителя — последнего искренне верного хану, старого, как этот город, — искажается мукой и болью. По дряблым щекам, измазанным золотою краской, текут от дыма обильные слезы. Не бывает так, чтоб виденья из священного пламени — да без слез. Так лишь Старейшие могут — хранители особых тайн, благословенные касанием бога древние ханы, что некогда променяли трон на служенье великому… Давно от них не было ни знака, ни вести… — Что видишь?.. Что показал тебе великий Дайн?.. — Волка… только волка вижу, мой хан, — отвечает он, надсадно кашляя, и прогоняет от себя едкий дым трясущейся рукою, после заливая угли заговоренным молоком. Они шипят, как сотня змей, брошенных вместе в одну корзину. — Видел я огромного волка, бегущего по твоей земле… и слушают его все прочие волки, и считают Вожаком Вожаков… Равно слушают его и люди, ведь под шкурой черной — человек прячется… — Кто этот человек?! Говори! — Дай мне руку свою, хан. Узкий нож из черного камня режет ладонь. Шаман, собрав на пальцы немного крови с неровного лезвия, пробует ее на вкус, долго слушает отголоски запрятанного в ней старого колдовства, сравнивает. — Твоя в нем кровь, твоя… Злая кровь, древняя кровь… А все ж там и другая есть, чужая, не нашенского народа — оттого-то и нет ему ни покоя, ни мира. Не принимает его эта земля, потому он и силой ее берет, как пленницу… Пока всё не отнимет у тебя — не остановится… Хоть все тумены свои пошли изловить его да хребет переломать — Дайн отведет от него твои стрелы и мечи, ибо выбрал его, одарил искрой своей… — Для чего?! Зачем?! — Сын взойдет на трон отца, как и должно оно быть под солнцем… — Все мои сыновья мертвы!.. — Сыновья от благородных жен, истинные наследники. — Кланяется в испуге шаман. — Но ведь были и другие, ибо Отец-Солнце одарил великого хана плодовитостью… — Сыновья от наложниц, что вели мои тумены, тоже мертвы!.. А тот… тот погиб еще ребенком. Чужая кровь, ты сказал?! Чужая земля?! Тотчас же пустеет скромное шаманово жилище, только ветер шальной, прежде чем утихнуть-улечься, перебирает прозрачными пальцами вороновы перья под низеньким потолком.***
Ганзориг Черный Тур — тот единственный из людей, кому дозволено не вставать пред Ханом Ханов на колени. По юности он в одиночку грозного тура заборол — и в почтенные года все еще могучий баатар и славный предводитель ордо с железной рукою и крутым нравом. Никто не посмеет сказать, что слеп он на один глаз, ибо даже с пустой глазницею Ганзориг Черный Тур видит много больше, чем имеющие оба глаза. — Излови мне его, старый друг. Проси, сколько нужно войска. В клетке привези в столицу, как дикого зверя. Посмотрю, каков сын у меня вырос, что посмел руку на отца поднять. И Джаргала живым возьми — хочу в глаза его заглянуть прежде того, как навек закроются, спросить — отчего не сказал мне, отчего змеенышу волю такую дал да встал изменником за его спиной.***
— Разобьют! Уходить надо! Людей сберечь! Брат!.. Слышишь?! — Октай, подъезжая к нему, хватает повод Салхи, настойчиво тянет, силясь обратить на себя вниманье Джурджи. — На бунчуки посмотри! Девять хвостов! Ханова ордо! Всех потопчут!.. — Послушай брата-тайджи, хан, — хрипит с другой стороны Лхагва-баатар. — Там флаги Ганзорига Черного Тура — смерть, коли не отступишь!.. Отец твой отправил самого верного человека за твоей головой; а тот не успокоится, пока не привезет ее в дар своему хану и господину. Вели отступать! Он говорит что-то еще — Джурджи не слышит. Все слова ему сейчас — что сказанные со дна великого моря… Он смотрит, как под зов Рога Войны и бой тяжелых барабанов катятся на них с холмов свежие силы отца; внимает истерзанной, стонущей под их копытами земле. Черная у тех людей броня, черная, будто небесные ковыли, такую лишь ханские воины носят… Как близка была победа, как близка была слава!.. Ночью, перекинувшись вороном, он осматривал степи: не идут ли враги, не топчут ли их кони безбрежное травяное море… Никого не видел его вещий взгляд. Откуда теперь?.. Как?.. На каких крыльях они так скоро прошли от столицы непростой да неблизкий путь?! Два славных тумена сейчас у Джурджи — тот, что Джаргал-хан подарил, и другой — собранный по верным нойонам да малым ханам, которые Дайнову Волку присягнули. Сколько против него отец выставил?.. Всяко больше вдвое… а может, и втрое… Не победить в открытом поле Джурджи. Люди и кони Ганзорига утомлены переходом, но люди Джурджи уже измотаны боем, и павших немало. Не взять здесь верх с наскока, с отчаянной атаки, только всю ордо сгубить ни за что… Черный Тур погонит Джурджи до самой пустыни, разорит и потопчет земли Джаргал-хана, повелит разорвать его лошадьми как предателя, а Хонгорзул и маленького их сына… А родился ли уже?.. Джурджи не хочет думать, что отцов темник сделает с ними. Ганзориг Черный Тур должен здесь пасть. — Отступать, — мрачно велит Джурджи. В глотке сухо и колко, и хочется холодного кумыса. Ладони от беспокойства взмокают в широких кожаных перчатках. — Отступать слитно! Потом — разделиться на барунгар и джунгар, взять в кольцо, засы́пать стрелами — пока все в колчанах не выйдут!.. Держать на́долго, в ближний бой не лезть!.. На месте не стоять! Кончатся стрелы — дальше уводить!.. — Людей всех положишь! — ревет Лхагва, и морщинистое лицо его перекашивает от ярости. — Не будь дураком, мальчишка, людей беречь надо!.. — Не убьем Ганзорига — больше, чем ордо потеряем! Командуй!.. — цедит сквозь зубы Джурджи — злится — и ударяет пятками в рыжие бока, разворачивая коня. — Сам во главе пойдешь! Я с «буйными» в ары́н им ударю!.. Вестового к Байгалю!.. С холма срывается всадник, ученые люди при флагах поднимают для сотников и тысяцких те, что велят отступать. — Четыре сотни у тебя «буйных»! — все еще злится Лхагва. — Четыре сотни всю ордо не опрокинут, будь они даже бессмертными!.. Людей по глупости под нож пустишь, сам сгинешь!.. — А мне всю ордо и не надо. Одного человека хватит. Октая береги! — оглядывается на старого темника Джурджи и пускает коня галопом.***
— Внимание и повиновение! — кричит своим людям Байгаль. — Внимание и повиновение! — вторит ему Айдасгуй, когда мимо стройных рядов проносится рыжей стрелою Джурджи, а за ним — двое знаменосцев. Черные флаги о серебряном волке и вороне хлопают на пронзительном степном ветру огромными крыльями. — По десятеро! Хое́р жад! Том нума́н!.. Все четыре верные сотни, которые Джурджи бережет для самых отчаянных схваток, разворачиваются, как он велит, и каждые тридцать ударов сердца от малой этой ордо под боевой клич отделяется лихой десяток. Люди Байгаля уходят первыми. Джурджи нагонит их и поведет — как только будет готов, ведь раньше срока… Дайнова Волка никто из врагов не должен увидеть. Он спешивается. Лихорадочно дергает ремни куя́ка, до которых может дотянуться сам, чтоб избавиться от доспеха. Айдасгуй, замечая то, скачет к нему — ее сотня, самая свирепая, всегда уходит последней, времени у них обоих в достатке. Айдасгуй знает, что он задумал — кому, как не ей знать!.. — и помогает, а после и броню, и оплечье, и сапоги, и перчатки, и даже черный дэгэл с промокшей насквозь рубахой сует в руки одному из знаменосцев, взамен забирая у него стяг со священными зверьми. Глаза у этого человека делаются большими и испуганными — будто прямо перед ним из земли восстает неспокойный курганный дух. — Мой хан!.. Прости дерзкие слова презренному!.. Да как таким в бой-то можно, в одних портах? А вдруг стрела шальная?.. Защита нужна! — Дайн защитит! — кричит в ответ Джурджи и отправляется с новым десятком. Славный быстрый Салхи, не чуя прежней тяжести хозяйского тела, вырывается вперед, почти нагоняя первых всадников; храпит и гнет шею, каждой упругой жилой отдает свои силы отчаянной скачке. «Лети быстрее брата-ветра, Салхи, прославь свою Матерь пред Дайновым взором!..» Ветер, ветер, ветер… Ветер бьет в лицо, по-разбойничьи пронзительно свистит в ушах, путает косы, путает длинную рыжую гриву — жесткая, как сухой ковыль по осени, она безо всякой пощады щекочет грудь и шею, лезет в глаза, застит дорогу… Вольный ветер смеется и воет, как верная волчья стая, говорит с Джурджи ее голосами… Вот бы сюда свирепых этих зверей! Как бы всполошились вражьи кони!.. Да кто знает, где они теперь… Джурджи будет Ханом Ханов, будет над людьми властвовать — до самого Последнего Моря. С людьми же и победы должен в руки свои брать. За холмами от бешеной скачки многих воинов протяжно и глухо гудит земля. Ветер доносит оттуда запах горячей кожи, нагретого солнцем железа, конского пота и крови людской — большой крови, которая тревожит волка, и тот в нетерпении хлещет хвостом по ребрам, рычит и скребется, требуя немедля себе свободы… Джурджи слышит рог — это старый Лхагва да Октай уводят людей. Черный Тур повелит преследовать их, мятежников… оставит спину без защиты… Спину без защиты оставлять опасно. Да пусть хоть целый минган при нем будет — сладят «буйные»! Вскоре отчаянный бег сменяется тихим ровным шагом. Они близко совсем, теперь осторожность нужна, и коням следует краткий отдых дать… Воин, посланный пешим на холмы, доносит, что людей при Ганзориге не так уж и много, столько же, верно, сколько и их. Вот только плещутся на упругом ветру стяги ханского кэши́ка — это лучшие из лучших, буйные из буйных… Умно — оставить их свежими силами… Нелегко придется. Джурджи выжидает еще немного. Пусть, пусть Лхагва заманит отцову ордо подальше, чтоб не успели вернуться, прийти на подмогу своему командиру!.. Он коротко молится Дайну: просит дать силу священному Зверю, быстроту его лапам, свирепость его клыкам и справедливую злобу его сердцу. Закончив, вскидывает в вечное синее небо правую руку с зажатым в кулаке ташууром. Пора. Первыми срываются с места лучники. Пока враг не опомнился, они обрушат на него смертоносный железный дождь; потом — те из них, что идут в кэле — по сторонам разойдутся, пропуская вперед копейщиков в тяжелой броне. «Буйные» отвлекут на себя кого могут, оттянут, пока сам Джурджи… Он высвобождает ступни из стремян — ничто не должно помешать обороту. В любой миг придется соскочить с лошадиной спины, черной смертью промчаться меж всадников — и вцепиться в глотку того, кто с легкостью может повергнуть Джурджи да бросить его под копыта отцовских коней. Великий Дайн, они должны победить. «Буйные» все ближе и ближе к ставке. Там уже поднят переполох, ведь лучники Джурджи перво-наперво бьют коней… К чести хановых кешиктенов, те, что лошадей не лишились, уже летят на ударившего в спину врага. По обе стороны от Джурджи падают раненые и мертвые. На белых, безжизненно-снежных флагах Ганзорига — черный тур с окровавленными рогами, а под копытами его — переломанное тело неудачливого охотника. Джурджи глазами ищет фигуру темника — и не находит. Если верить старику Лхагве, Ганзориг Черный Тур во время боя в гэре не отсиживается… И он не из тех, кто идет на хитрость, заставляя нукеров надевать свою золоченую броню… Тогда где он?! — Засада!.. — успевает крикнуть кто-то — и в оба крыла врезаются черными клиньями вражьи воины. «Буйных» дробят и рубят, разводят друг от друга на разные стороны. В горячке боя даже не уследить, откуда еще нанесут удар!.. Верно говорят: хитер лис, да хитрей тот, кто его ловит!.. Отцовский кэшик загоняет их, как волчья стая — свою добычу, накидываясь сразу отовсюду. — Уходить! Уходить!.. — рвет глотку Джурджи. Прав был старый Лхагва: нужно было бежать, и тот побег стал бы не позором, но заботой о людях… И как же не вовремя Джаргал-хан отвел свои тумены назад к границам улуса, для защиты своей земли!.. Для защиты своей дочери, что вот-вот разрешится от бремени и родит Джурджи сына. Знал?.. Пронзительный ветер холодит горячую кровь, щиплет края длинных ран — Джурджи до этого мига не замечает, что его несколько раз успели полоснуть клинком. У него уже занемела от меча одна рука, а повод из другой не смогут вырвать, верно, и после его смерти, потому как пальцы попросту не разогнутся… Салхи под ним пляшет и ржет тревожно, кусает во злобе чужих коней, ведь еще немного, и… Только б выбраться из западни!.. А потом Джурджи замечает его. Ганзориг Черный Тур бесстрастно взирает на бойню, устроившись с верными нукерами на возвышенности. Он ждал Джурджи. Знал, что тот сам простодушно попадется в капкан, и нужно лишь дождаться, пока он захлопнется, сомкнет в мертвой хватке железные зубья мечей. Джурджи бьет пятками во взмыленные бока Салхи, заставляя верного друга подняться на дыбы — отцовым людям, окружившим его, приходится пятиться от грозных тяжелых копыт. Он отбивает меч — один, второй, третий… и наконец взывает к яростной звериной крови. Та откликается тут же. Волк Дайна, раззадоренный и опьяненный битвой и многими смертями, вырывается из его тела, мчится широкими прыжками меж лошадьми, по трупам людей и коней, петляет, уходя от стрел и копий. Его цель — впереди, на холмах; и он достанет ее!.. Нукеры Ганзорига бросаются наперерез, закрывают ему путь, выставляя перед собою копья — да что они Дайнову Зверю!.. От его рыка, что раскатывается по степи оглушительным громом страшной сухой грозы, боевые кони, словно трусливые жеребята, испуганно ржут и сбрасывают седоков, мчатся прочь, обгоняя один другого. Черный жеребец его врага, огромный и злой ученый конь, побывавший не в одном сражении, ничуть не храбрее прочих, — и Джурджи настигает свою законную добычу, раздирая жилистую глотку отцова темника. — Слушайте все!.. Ваш военачальник мертв! Покоритесь избраннику Дайна, благословленного обликом Его Зверя, и вам оставят жизнь!.. — это далеко позади кричит Байгаль. Жив. Жив!.. Победа за ними!.. Бой понемногу затихает. Кешиктены, своими глазами видевшие священного Волка Дайна, бросают оружие: мечи глухо падают на взрытую многими копытами землю. Джурджи переводит дыханье, высунув алый язык и прикрыв глаза; прислушивается к биению вольного сердца степи, к знакомому голосу ветра… А затем его бок пробивает копье.