Ханово проклятье

      Пальцы безвольно соскальзывают со старого мужниного седла — в руках Хонгорзул сейчас нет никакой силы, а нутро еще с ночи горит злым пламенем и вот-вот лопнет от боли. Наверное, то же чувствуют и несчастные, приговоренные к разрыванию лошадьми… Зачем Хонгорзул о них думает?..       В полутемной родильной юрте вместе с нею — лишь две служанки да старая повитуха, у которой несет гнилью изо рта, когда она заглядывает в лицо Хонгорзул. Они велят ей дышать, велят быть сильной, велят в мыслях звать мужа, что бьется где-то далеко-далеко против людей своего отца; они жгут в трехногих жертвенниках удушливые благовония, от которых кружится голова, отирают ее лоб смоченными в горьком отваре тряпицами и молятся, молятся, молятся — таким гудящим низким шепотом, что Хонгорзул кажется, будто возле нее кружат злые дикие пчелы.       Хонгорзул — как и все женщины, что были до нее и будут после, как и ее мать, — должна родить стоя, держась за мужнино седло, водруженное на изрезанный священными знаками низенький столб посреди юрты. Она кричит и плачет, в мыслях проклинает день, когда по своей воле легла с мужем, а еще до того — день, когда решилась соврать отцу о ребенке. Нужно было сказать правду… Его гнев… все равно бы обрушился на Джурджи — за то, что пренебрег женой и брачными клятвами… Не на нее, не на любимую его соколицу… Теперь жгучая боль родильных мук убивает ее — как убивала когда-то ее мать…       Хонгорзул — не ее мать. Сейчас она не умрет.       Она погибнет, когда этот ребенок немного подрастет, а Джурджи отправится к своему клятому Последнему Морю навстречу собственной смерти. Она видела. Она знает.       Она не хочет, чтобы он появился на свет.       — Девочка, нельзя так зажиматься!.. Навредишь ребенку!.. Мертвого да поломанного родить хочешь?! — повитуха трясет ее за плечи и еще настойчивей заглядывает в лицо. Из-за гнилого ее старушечьего дыханья Хонгорзул мутит, и голова идет кругом.       — Госпожа, ты задушишь его!.. — противно и тонко верещат служанки, но что они понимают, глупые…       «Пусть, — думает Хонгорзул. — Не хочу его. Не хочу!»       — Ты!.. Беги скорей к Большой Юрте! — велит старуха одной из ее девушек. — Моли прийти Джаргал-хана. Он помог жене в родах любимой дочери, так пусть поможет и ей родить здорового крепкого сына!..       На одно-единственное мгновенье в душную юрту врывается свежее дыхание ветра. Хонгорзул жадно втягивает ртом этот воздух, не отравленный благовоньями и горечью трав, не отравленный ее страданиями и болью, и запоздало просит:       — Не надо… отца…       Боль вновь скручивает все ее тело, и Хонгорзул, запрокинув голову в пронзительном стоне, раздирает ногтями морёную кожу седла.

***

      — Ты волнуешься, отец, — подмечает с легкой улыбкой Барлас, забирая белую фигуру с доски себе. — Еще немного — и поражения не избежать.       — Пусть!.. Игра отвлекает от дурных мыслей. Будто ты не волновался, когда твоя любимая Солонго рожала первенца, — хмурится Джаргал-хан.       — Хонгорзул сильная, — подает голос из теней Унур. — Она даст жизнь здоровому и крепкому ребенку. Я больше беспокоюсь за Джурджи. И за Октая. Зря ты его отпустил с ним.       — Пусть учится воинской науке: быстрей окрепнет и станет мужчиной. Пока он своими отчаянными делами и дерзкой речью все еще похож на восторженного мальчишку. Поучился бы у Джурджи, да только не учится, а все в рот ему смотрит!..       — Может, остепенится, если женить его? — улыбается Баяр. Кто про что болтать горазд, а Баяр — всегда про женщин! — Поговори с его матерью, отец!.. Она наверняка даст дельный совет. Скажет, чью дочь можно в жены попросить. На юге найдутся для Октая достойные шахини и султанши, да и воины у пустынников хороши… Только выиграем от такого союза!..       — Я подумаю, — темно-алая фигура Барласа исчезает в широком кулаке, а Унур все не унимается:       — Ты отвел тумены назад к нашим границам. У Джурджи мало людей.       — Достаточно, если умело ими распорядиться. Мой человек при дворе Хана Ханов донес… нечто важное. Потому ордо нужней здесь. Тебе так не терпится испытать свой ум, Унур? Садись, — велит кивком Джаргал-хан, — ставь фигуры по-новому.       Барлас уступает место среднему брату, сперва поклоном поблагодарив отца за игру. Унур успевает сделать всего один ход, когда в Большую Юрту вбегает один из тургаудов, стерегущих ее покой.       — Мой хан! Прискакал человек от Лхагвы-баатара. С вестями. Пустить?..       — Пусти, пусти, не держать же на пороге!.. — гонец верткой мышью проскальзывает внутрь и низко-низко кланяется.       — Мой хан! Лхагва-баатар, твой верный темник, шлет тебе приветствия и желает, чтобы над тобою был долгим свет Отца-Солнца. Добрая весть: хан Джурджи разбил ордо Ганзорига Черного Тура, посланного за его головой Ханом Ханов!.. Те из его воинов, кто остался в живых, согласились служить избраннику Дайна!..       — Воистину добрая весть!.. Силен Джурджи, хорош!.. Ну, что я говорил?.. — Унур покорно склоняет голову, признавая отцовскую правоту. — Есть ли другие вести?       — Господин, — гонец поспешно опускается на колени и касается лбом ковра, и более не смеет разогнуться, — вести есть, и они дурные… Победа досталась дорогой ценой. Хан Джурджи… одной ногою в черных ковылях. Лекари разводят руками, говорят: никак не помочь, на все воля богов. Воины всех туменов молятся Дайну о его здоровье…       Джаргал-хан мрачнеет. Тайджи взволнованно переглядываются между собой.       — Пойдешь сейчас к здешним служителям Дайна. Скажешь, что я велю им всем ехать с тобой в ставку Джурджи. Пусть денно и нощно молятся за него у порога его походного гэра. Ступай.       Гонец пятится прочь и нечаянно сталкивается со служанкой Хонгорзул.       — Мой добрый хан! — девушка со слезами бросается на колени. — Прошу, приди скорее к моей несчастной госпоже! Эмээ Сарнай говорит, что она никак не может разродиться! И у нее за много часов помутился разум от женских болей! Ханша Хонгорзул… не хочет, чтобы ребенок ее мужа появился на свет!..

***

      Хонгорзул, совсем обессилев от схваток, смыкает припухшие от слез веки — и в пугающей той темноте видит лишь старые воспоминания о хищно поблескивающем уродливом глазе, слишком маленьком, чтобы удержаться в человеческой глазнице. Ей тогда совсем не хотелось знать, как видит им муж, и откуда он у него.       — Это глаз вещего Ворона, священного Ворона Дайна, — Джурджи держит ее руки, чтобы она не смогла убежать, и смотрела, смотрела, не отводя лица. Как это маленькое, страшное, похожее на ядовитую черную ягоду… нечто, крутящееся во все стороны, может быть глазом живой птицы?..       — Он видит грядущее — осколками, лоскутами одного великого полотна… Я видел свое. И ты сейчас видела тоже. Не бойся, — просит он с какой-то ласковой издевкой, отпуская, и Хонгорзул спешно прикрывает хрупкую наготу сброшенным до того платьем. Будто легкая шелковая ткань хоть чем-то может уберечь ее от касаний возвратившегося из черных ковылей чудовища, которое с радостью позволило изуродовать себя божественному убийце.       — Я видела свою смерть!.. Ты уйдешь к своему проклятому морю, а я и мой сын…       — Наш сын, — поправляет он мрачно и глухо, и Хонгорзул слышит непривычную жестокость в его словах. Она знакома ей по отцовскому голосу, — он звучит так, когда приговаривает к смерти лихих людей, но от Джурджи она никогда не слыхала прежде и тени такого тона…       Может… он всегда был… всегда был таким?..       Может, она всего лишь… придумала себе благородный образ, полюбила его — и за ним не сумела разглядеть Джурджи настоящего?.. Теперь гадать уж поздно…       — Не хочу умирать, — Хонгорзул отворачивается и крепко-крепко обхватывает себя дрожащими руками, чтоб сдержать подступившие слезы. Он не должен увидеть, как она плачет.       Позади тихонько шуршит ткань — это на страшный глаз вновь ложится повязка. Великая Матерь, за что, за что ее неловкие пальцы дернули не тот узел?!       — Хонгорзул…       — Не прикасайся ко мне, ты!.. Ты!.. Мууха́й манга́с!.. Я расскажу отцу!       — Что расскажешь? — ее слова теперь, кажется, веселят Джурджи. — Что Дайн возвысил меня своей милостью, взяв за то названную цену? Разве этим я преступил закон?.. Или преступлением ныне следует считать испуг дочери хана, собственной жены?..       — Я больше никогда не лягу с тобой. А если… если семя взойдет — я его вытравлю. Клянусь, вытравлю! — зло обещает ему Хонгорзул и уходит ночевать к женам и наложницам отца в Золотую Юрту.       Никакие травы и заговоры не берут этот клятый плод.       Когда Хонгорзул снова открывает глаза, ее ладони сжимают другие — большие и сильные, грубые, но для нее, Хонгорзул, — самые заботливые и нежные на свете. Сжимают совсем как раньше, когда в детстве показывали ей, как правильно следует управляться с конем.       — Послушай мудрую эмээ Сарнай и дыши, — просит отец. Его лицо — напротив ее, и волнуется он не меньше повитухи и глупых служанок. Снаружи, как может она разобрать, негромко переговариваются братья.       Все они ждут, что она даст жизнь его сыну.       — Я его не хочу… Не хочу!.. — Хонгорзул стонет и бьется в отцовых руках, царапается, как степная кошка, угодившая в силок. Боли все сильнее; Хонгорзул кажется, что это злое чудовищное дитя попросту разорвет ее напополам изнутри!..       Седло Джурджи падает со столба.       Повитуха визжит недорезанной свиньёй о дурном знаке, причитает и молится Матери Первого Коня, а следом… следом пронзительно кричит ребенок, принятый на руки расторопной служанкой.       — Мальчик… Госпожа, это здоровый крепкий мальчик!..