***
На новое солнце, в день пасмурный и пронзительно-ветреный, высокие кованые ворота Ханхота распахиваются со скрипом, больше похожим на вздох или стон. Меж тяжелыми их створками, обитыми железными пластинами с изображеньями священных зверей: волка и ворона, змеи и верблюда, барса и степного кота — появляются первые всадники ханова посольства. Процессия выползает из ворот медленно, будто нехотя — как старая разомлевшая гюрза из логова после долгой спячки. У первого верхового — белый флаг с вышитой золотом дикой голубкой. Преодолев ровно половину пути, они останавливаются под цепкими взглядами сторожевых и дальше не делают ни шагу. Люди живо соскакивают с лошадиных спин, тащат с приползших за ними следом неповоротливых тэрэг длинные жерди да войлочные полотнища с охранными знаками. Будут ставить особую юрту о двух входах. Это значит одно: Хан Ханов желает провести обряд яриа́, и никто не поднимет оружие в это время, и все распри будут забыты, пока священную юрту мира так же не разберут и не увезут прочь. Говорить могут не одно солнце — много, много дольше… Почти всегда за яриа следует беспощадный зан уйли́йн тулаа́н, и именно он решает исход войны. Баатар против баатара, одно дитя Дайна против другого, до смерти — пока в воздух при тысячах глаз не будет вскинута отрезанная голова проигравшего. Ветер рвет из рук белый войлок. Гулко хлопает разноцветными коврами; раскачивает высокие крепкие жерди, словно легкий речной тростник. Ударами своих порывов он грозится повалить их все, чтобы несчастным посланникам пришлось браться за работу снова и снова, до тех пор, пока он не наиграется, не насвистится насмешливо вдоволь и не улетит отсюда дальше в чужие края. Хановы люди бранятся, поминая злых духов, греют дыханьем озябшие ладони и принимаются за дело с еще большим рвением: со стены наверняка наблюдают, и за любою заминкою последует наказание. Джурджи следит за этими суетливыми приготовлениями со спины верного Салхи. Он одет скромно, как простой нукер, и потому может увидеть все, не привлекая к себе ненужного внимания. О людях отца ему доносят сразу же, едва процессия покидает столицу, и все это вызывает у него неподдельное беспокойство. Оно скребется в душе рассерженными степными котами; оно не дает мыслить ясно, отбирая прежнюю остроту ума и дозволяя позорному страху вселиться на его место. Дайн обещает открытые ворота — открытые таким способом, что о дерзкой этой просьбе Джурджи пожалеет, и он не знает, что случится во время яриа. Осмелится ли отец напасть, поправ древние — древнее этой земли — законы?.. Или же коварно отравит еду и питье, не пролив тем крови, но выиграв?.. Когда юрту наконец ставят, напоследок раскатывая при входах богатые ковры, от посольства отделяется один всадник — тот самый, что первым выехал с флагом. Он скачет к кострам и, остановившись у их границы, громким голосом вестника открывает всем высочайшую волю Хана Ханов: — Внимание и повиновение! Внимание и повиновение! Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сотрясатель вселенной и Хан всех Ханов, да будет над ним долгий свет Отца-Солнца, желает говорить с вами и призывает к миру во время священного обычая яриа! Опустите клинки и копья, да не прольется ныне ни капли крови!.. Хан Ханов чтит старый закон и придет в Юрту Мира один, без оружия! Он будет говорить — но лишь с одним человеком из вашего стана! Пусть владыка южных степей, мудрый Джаргал-хан, явится туда же на закате и разделит со своим господином беседу и трапезу! Так сказал Хан Ханов! Так велят боги!.. Если вы не исполните этого или нарушите условия священного яриа, то кара падет на ваши головы!..***
— Он должен был назвать мое имя. На яриа сходятся те, кто потом сразится в ритуальном бою. Это мой отец и мой бой. Я пойду!.. Джаргал-хан хмурится, выслушивая яростные речи Джурджи. Тот мечется по гэру, словно волк, которого охотники обложили со всех сторон и гонят на копья или в глубокую яму. Джаргалов кровник и хан не хочет видеть сына. Не хочет с ним говорить, не хочет его знать. Джурджи ему — изменник, никто, безликий враг, призрак давнего прошлого… Не более. Беседа скорей потечет по верному руслу у двух мужей, чем у мужа и мальчика… Джурджи, конечно, давно уж не мальчик: он предводитель ордо, избранник Дайна, отец славного сына, — только вот его собственному отцу этого не доказать. — Подумай хорошенько, Джурджи: что сделает Хан Ханов, завидев на пороге тебя, когда желал говорить лишь со мною? Твой поход окончится бесславно и в один миг. Ты сам растопчешь былые свои победы. Закон яриа и следующего за ним поединка священен, это правда, но твой отец призвал для беседы меня. И я пойду. В яриа нельзя отказаться от приглашения и отправить вместо себя другого. — Я не верю, что старый закон для него священен и тебе ничто не грозит. Это засада, — все еще хмурится Джурджи и отходит к стене, с недовольством скрещивая руки на груди. — Вы-то что молчите?! — накидывается он на братьев. — Скажите отцу, что он по своей воле вот-вот сунет голову в пасть льва!.. — Они связаны кровью, Джурджи. Эта связь выше законов яриа и всех прочих, — успокаивает его Унур и кладет тяжелую руку Джурджи на плечо. — Отец вернется из Юрты Мира живым и невредимым, вот увидишь. — Я буду молиться Дайну, чтобы так и случилось. И все же… Я не верю ему.***
— Правила не забыл? — такими словами, едва поднимается полог, Джаргала встречает старый… друг?.. Враг?.. Брат?.. Господин?.. Верно, тот, кто ждет его в Юрте Мира после заката, является всеми ими сразу и по прихоти своей меняет обличья: с одного — на другое, с другого — на третье… В середине священного гэра между подушек разложена большая двухцветная доска для «шахской игры». Джаргалу оставлены алые. Значит, будет не просто беседа. Он садится против своего хана, и они в молчании обмениваются чашами кумыса — в знак добрых намерений и честности священного обряда. — Поигрываю иногда. Помню. Твой ход, — Хан, ничуть не раздумывая, отправляет вперед, на смерть, маленького резного всадника, подготавливая тем путь своему Жеребцу. За столько лет он по-прежнему верен себе, ничуть не меняет манеру игры. — Я давно не видел тебя, названный-брат-по-крови. Южные степи и желтые пески настолько краше столицы, м?.. Когда поползли слухи о восставших улусах, когда прозвучало имя Джаргал-хана… Моя первая мысль была о том, что проклятые мятежники убили тебя. Все знают: мы мешали кровь, нет для меня в степи человека ближе… Но ты почему-то оказался одним из их вожаков. Почему ты предал меня, Джаргал?.. Предал нас?.. Мы же клялись на крови, что будем честны друг с другом… Всегда. Как братья. Помнишь?.. — Помню. А ты? Помнишь, как это было? Я спас тебя — в то время еще наследника-кюрягана — от стрелы наемного убийцы. Веришь, нет — тот шрам все еще ноет перед сильными бурями… Я спасал тебя в боях много раз, потому что старший сын Хана Ханов был безрассуден… но смел и чист сердцем. — Маленький белый всадник исчезает в кулаке Джаргала, сраженный его собственным алым всадником. Можно послать вперед Нукера — да хан грозит своим Жеребцом, а Нукер — фигура важная, дорогая, потерять ее в самом начале игры… — Я хотел быть таким же — чтобы стать достойным этой дружбы. — Клянусь Старшими Богами, ты был достойнейшим и честнейшим человеком!.. Тем, кто всегда оставался в моем сердце!.. Вот только ты предал эту дружбу. — Взгляд Хана Ханов мрачнеет, он щурит глаза до маленьких злых щелок, решительным жестом делая ход Жеребцом — искусно вырезанной фигурой взвившегося на дыбы коня с оскаленной мордой. — Предал, не задумываясь. Что наобещал этот клятый мальчишка? Место первого советника? Так пришел бы ко мне — и прежнего советчика я прогнал бы взашей!.. Нет?.. Тогда что?.. Богатство и славу? Они еще с юности не будоражили твое сердце, Джаргал. Ответь мне. Как другу. Как брату. Как своему хану. Джаргал качает головой — и, поразмыслив немного, выставляет вперед фигуру Нукера, закрывая путь белому Жеребцу. В игре ли… в жизни ли… всегда приходится чем-то — и кем-то — жертвовать. — Когда ты загасил яркий свет своей мудрости, Оюунгэрэ́л?.. Когда стал тем, кто ты сейчас?.. Жестокая рука на миг замирает над доскою. Не в раздумьях о новом ходе, нет: хану странно слышать собственное имя. — Я… почти забыл, как оно звучит… И забыл, как его произносишь ты — тот, которому одному лишь дозволено… — Титул забирает имя, оставляя вместо него пустоту. Яму — вроде той, где заживо гниют неугодные тебе. Иногда имя и титул срастаются: как одна сорная трава запускает корни в другую, чтобы выжить самой. Когда нас слишком часто зовут «господин», мы забываем, кто мы есть в самом деле. — Молчи!.. — Ты позвал сюда меня, — высокая алая Башня сдвигается на две клетки вперед, угрожая ровному строю белых фигур и их шаху, — не его. Почему?.. — Потому что хотел услышать о нем от тебя. Почему ты не сказал мне, что мальчик жив? Почему не вернул в столицу? Почему вырастил из него моего врага?.. — Я хотел. Видит Отец-Солнце, я вправду хотел вернуть его, когда все успокоится. Место сына — подле его отца. Но… Алая Башня рушится на доску, сраженная белым Советником. Удача оставляет Джаргала. Эта игра не будет за ним. — Но?! — Оюунгэрэл нетерпелив, как и всегда, требует ответа немедля. Все должно быть так, как говорит он — никак не иначе. Джаргал ловит себя на мысли, что его хан и названный-брат-по-крови… никогда и не был другим. — Амгала́н. Одно-единственное имя заставляет Хана Ханов замереть. Опустить руку, не сделав хода. Сгорбиться, сжаться, едва не постареть на глазах. — Да как ты смеешь?! — Если другие не решаются напомнить о его участи из страха, я возьму на себя эту ношу. Потому что я — не боюсь. Не боюсь быть здесь и смотреть тебе в глаза. И я напомню о нем еще раз — по праву кровника. Что же, мне следовало отправить мальчика назад к отцу, который своими руками забил до смерти другого сына?.. Невиновного сына?.. Оюунгэрэл недовольно кривится и шумно пьет кумыс из своей чаши. Одним долгим глотком — до дна. Утирает подбородок ладонью. Медленно, лениво, как кот, объевшийся молочных пенок… Вот только нарочито-спокойным, недвижным, как маска, лицом Джаргала не обмануть. Хан в ярости. — Они сказали, что зачинщиком был Амгалан. Что это он подговорил их устроить охоту на мальчика, а сам спрятался под личиною невинного юноши-творца, ведь ханский сын… не может не желать власти, и его миролюбие напускное, подозрительное… Что он только прикидывается добрым и славным, почитающим меня как своего отца и господина, а в мечтах давно уж держит мою отрубленную голову, восседая на золотом троне. Амгалан… и правда не стремился к власти — разве только к власти своего искусства над людскими сердцами. Мой Амгалан любил картины тушью, какие рисуют в Стране-За-Большой-Стеной, и пробовал рисовать такие сам. Я нанял ему учителя… Узкоглазый дорого запросил — но я хотел, чтобы мой сын ни в чем не нуждался… Он любил играть на хууре и знал многие языки, и собирал чужеземные мудрые книги. Он не выбрал своим покровителем Дайна. Он не любил войну. Он был непохож на меня. В юрте повисает молчание. Мрачное, тягостное: таким оно бывает у погребальных костров после отшумевшей битвы… или у смертного ложа близкого человека. Джаргал в молчании этом оплакивал любимую Навчин. Быть может, и Оюунгэрэл так же оплакивал своего несчастного Амгалана — в ту далекую пору, когда сердце его еще не очерствело и не превратилось в камень. — Ты убил его за это. За то, что он был другим. Ты ведь не поверил им: лживым языкам Ганбаатара, Тумурзорига, остальных… Ты знал, кто устроил охоту на твоего сына, кто гнался за ним, как за беспомощным волчонком; знал, кто дерзко пошел против твоего слова, но гнев свой обрушил на невиновного. На самого достойного из своих сыновей. Потому что Амгалан был единственным, кто не посмел бы дать тебе отпор. Одна за другою алые фигуры Джаргала, выточенные из граната искусной рукою мастера, пропадают в хановом кулаке. Они долгое время играют молча, порой поглядывая на небесное колесо: над ним давно уже плещется ночь, сменившая собою алое полотно заката. — Он снится мне иногда, — наконец признается Оюунгэрэл. — Такой, каким умер. У него проломлена голова тяжелой пряжкой моего пояса. Он стоит в темноте покоев и смотрит. Смотрит, смотрит этим немигающим взглядом… Не осуждая, но со странной любовью — как при жизни. Будто… будто благодарит меня за свою смерть. Он не произносит ни слова, а потом уходит обратно в черные ковыли. Я спрашивал шаманов Звездного Пастуха: бог мертвых запрещает своим табунщикам приходить к живым… Если не Амгалан является мне… то кто?.. — Ты болен, Оюунгэрэл. Болезнь души отравила твой разум, придумала призраков, которых ты видишь. Она озлобила твое сердце и очерствила душу. Это из-за нее тебе мерещатся враги во всех, кто еще остался подле тебя. Хан Ханов в порыве яростной барсовой злобы переворачивает доску, и фигуры бестолково разлетаются по юрте. Многие от удара наверняка переломает… О продолжении игры не может быть и речи. — Я потерял всех. Всех! Понимаешь ты это?! Из-за тебя!.. И из-за этого проклятого мальчишки, которого нужно было удавить сразу после рождения!.. — Я не вкладывал в голову Джурджи мысль о том, что его отец — недостойный правитель и чудовище!.. Не растил, чтобы свергнуть тебя!.. Говорил одно: что он должен стать выше своих благородных братьев на три головы, если когда-нибудь осмелеет настолько, что захочет поквитаться с ними за боль на заре своей жизни!.. Это ты сделал его своим орудием против старших сыновей — так вот теперь орудие явилось мстить тебе за слабость: у сильного отца и сильного хана дети не восстали бы против его воли, не перегрызлись бы между собою за власть… И не захотели бы избавиться от брата… кем бы ни была его мать. — Молчи!.. Молчи, а не то я не посмотрю на старый закон!.. — Отец, ты звал?.. — Приподняв ковер, в Юрту Мира проходят друг за другом Унур, Баяр и Октай. Барлас по праву старшего остается беречь границы с частью войска. — Нет… Бегите!.. — Джаргал вскакивает на ноги, сраженный ужасной догадкою про засаду, о которой предостерегал Джурджи, но в горло ему тут же упирается острие меча, спрятанного до нужного мига под ханской подушкою, а за спинами сыновей из густой ночной тьмы вырастают черные фигуры тургаудов. — Не тронь их!.. Мою жизнь возьми, а их не тронь! — Почему же?.. — Оюунгэрэл медленно проходит мимо его возлюбленных сыновей, его крови, его гордости и всех надежд; треплет с издевкою по щекам, заглядывает каждому в глаза — верно, надеется отыскать там тень недостойного страха. — Посмотри, друг мой, какие они у тебя. Ладные, красивые, сильные… и живые. Твои сыновья живы, Джаргал. А мои — мертвы. Все до одного. Разве это справедливо, что твои дети дышат, а мои — нет?.. Разве это справедливо, что ты сейчас — на коне, силен и могущественен, как никто в степи, а я, твой хан, — в шаге от бездны и забвения?.. Разве братья так поступают друг с другом?.. — Что ты хочешь за их жизни?.. — Ты и сам знаешь, старый друг, — улыбается Хан Ханов, и улыбка эта больше походит на злорадный оскал. По его знаку тургауды, грубо толкая пленников в спину, уводят их прочь. — Я бы мог приказать — и твоим сыновьям тотчас бы перерезали глотки… но ты все еще брат мне… Я хотел бы причинить невыразимую боль предателю… но не хочу причинять ее брату. Я обменяю твоих сыновей на него. Клянусь нашей старою дружбой: их и пальцем не тронут. — Мне принести тебе его голову? — мрачно спрашивает Джаргал. — Я бы хотел этого… Но ты не сумеешь так легко убить мальчишку, которого столько лет растил как собственного сына. Пусть придет ко мне. Один. Без оружия. Я сам лишу его головы — он рожден от моего семени, и мне вершить над ним суд. Откажется — приведи на цепях, как бешеную собаку. Если же он не появится у ворот до рассвета… Клянусь всеми богами, Джаргал, твоих сыновей запытают у тебя на глазах. Одного за другим. Пока самый младший не испустит дух; и даже отрезанная тобою голова этого изменника не спасет твою кровь от моих палачей.***
— Как ты мог помыслить, что я не пойду к нему?! — Джурджи даже не дослушивает до конца, вскакивает — и решительным шагом направляется прочь из гэра. Джаргал-хан, поднявшись следом, едва успевает сомкнуть пальцы на его запястье, останавливая, чтобы горячекровый мальчишка на свою бедовую голову не натворил новых безрассудных дел. — Не будь дураком, Джурджи. От судьбы не бегут, да только и к смерти не торопятся. И сам пропадешь, и братьев погубишь. Он не велел убрать Юрту Мира — мы не сможем повести ордо на стены и выручить тебя!.. Такую победу не примут ни люди, ни боги!.. «Вот значит, каков твой подарок оказался. Вот каковы твои открытые ворота», — думает со злостью Джурджи, но тут же велит себе успокоиться. Дайн может видеть его мысли, и то, что дар своего бога служитель принимает без должного трепета и радости… непременно вызовет его гнев. Ярость покровителя воинов обрушится не на него, не на Джурджи: чтобы снова ломать и мучить, Дайн подождет нового праздника или другого памятного дня… Ярость обрушится на тех, кто ему дорог. Джурджи следовало бы уже запомнить: дары и высочайшая милость его бога и господина — не более чем злая насмешка, страдания и мука. — Он хочет мою голову — так пусть получит. Но не раньше, чем они выйдут к тебе. — Ты не можешь ставить условия своему отцу!.. — А я поставлю. Я верну их живыми. Клянусь тебе. В следующий миг Джурджи порывисто обнимает его — человека, что все эти годы был ему вместо отца. Нет — лучшим отцом, чем он сам мог бы желать!.. Ладони Джаргала ласково гладят его по спине; Джурджи чувствует: они дрожат. Впервые на его памяти. — Если… если он покажет мою голову со стены… Уведи войско. Сбереги землю и свой народ. И Хонгорзул, и наше дитя… Я благодарен… за все… И за все… отплачу, отец. — Да сохранят тебя боги. Я буду молиться за всех своих сыновей. Иди.